азывать по несколько раз.
Особняком в работе консула стоит жанр под названием «прием населения». Понятно, что в основном это технические вопросы по документам, по пребыванию в стране, визам и т. д. Но время от времени попадались удивительные люди с удивительными историями.
Например, наш соотечественник, давно проживавший в Праге, который еще на входе заявил, что о целях своего визита сообщит только консулу лично и без свидетелей. Девушки подрастерялись, но я попросил пропустить его. Усевшись перед моим столом, он потребовал, чтобы все покинули комнату. Убедившись, что никого нет, он перегнулся через стол и почти шепотом заговорщически сообщил мне на ухо, что он «все понял».
– И-и-и-и-и-и? – еще не очень понимая, в чем дело, я на всякий случай серьезно кивнул.
– Вы не понимаете, я всё понял и теперь знаю!
– Я понял, что вы всё поняли, а что вы теперь знаете?
– Я знаю, что я всё понял, – сказал он и с сильным подозрением осмотрел потолок, углы комнаты и еле слышным шепотом потребовал перейти в другую комнату, ибо тут ненадежно.
Еще минут пятнадцать он сообщал мне, что всё понял, и пытался менять дислокацию. Длилось это до тех пор, пока я не начал нашептывать ему на ухо, что это замечательно, что он наконец-то всё понял и, главное, что решил этим открытием поделиться с советским консулом. Как это ни стыдно, но я аккуратно подвел его к выходу, пообещав, что наши люди с ним свяжутся, и выпроводил его. Больше он никогда не приходил, а я с тех пор знаю, что на свете есть человек, который всё понял.
Другая история – о старушке лет восьмидесяти, зашедшей по каким-то мелким вопросам к нам в консульство. Интеллигентнейшая, изящно и со вкусом одетая, с классическим русским языком и прекрасными манерами. Мне стало интересно с ней пообщаться. Пригласил ее к себе, пока Галя занималась ее просьбой по документам. Как я и предполагал, происходила она из русской дворянской семьи. Училась в престижной женской гимназии в дореволюционном Петербурге. Но счастливое ее детство было прервано в 1917 году чередой революций, и она была вынуждена вместе с родителями эмигрировать в Прагу, где более или менее удалось обжиться. С тех пор вот уже порядка семидесяти лет она живет тут, влюблена в этот изумительный город и вместе с ним переживает все потрясения, которые тут случаются. И, представьте, русские танки в 1968-м – это далеко не самое страшное, что пришлось тут пережить. Ведь была еще немецкая оккупация во время Второй мировой войны, будь она неладна. Как только она заговорила о фашистах, у меня в голове промелькнули страшные кадры из советских фильмов: обыски, расстрелы, массовые захоронения, казни, голодные дети на фоне героических партизан, которые не сдавались, невзирая ни на какие тяготы.
Мое сердце сжалось от предчувствия рассказов о страданиях этой симпатичной женщины.
– Расскажите, расскажите, пожалуйста, как вы тут выживали под этими извергами? – попросил я.
– Ну, как вам сказать, молодой человек. Было, безусловно, очень тяжело. Оккупация – это тяжелейший стресс, который коснулся каждого. Привычный жизненный уклад был практически разрушен. По городу ходили эти люди в военных формах. Ну представьте себе, достать свежих пирожных было почти невозможно. Мясо появлялось в лавках максимум пару раз в неделю. С хлебом? Нет. Особых проблем не помню.
Да уж! Воистину, всё в этом мире относительно!
Еще одна удивительная история, связанная с консульской жизнью, случилась спустя пятнадцать лет после моей командировки в Прагу. Мы искали нового человека в компанию, где я теперь трудился. Мне порекомендовали девушку, которая произвела очень хорошее впечатление на моих коллег. Мне сказали, что Анна очень хорошо подготовлена, знает несколько языков, смелая, голова работает быстро и четко. Начав с ней собеседование, я заметил, что она как-то скованна и чрезмерно скромна. Разговаривает со мной, как будто школьник с учителем. Я начал копать. В какой-то момент она не выдержала:
– Александр, а вы меня не помните?
– Анна, честно говоря, нет, – начал беспокоиться уже я.
– Я так и думала. Хорошо, что вы меня берете в свою компанию не по блату, – начала смелеть девушка.
– Мы с вами знакомы?
– Конечно знакомы. И я никогда в жизни не забуду, как вы мне, выпускнице советской школы, в Праге в 1988 году вручали аттестат зрелости на выпускном в школе и сказали напутственные слова, которые я запомнила!
«Вот это виражи», – подумал я и от всего сердца обнял Аню.
Честно говоря, мне очень нравилось жить в Праге. Я часами гулял от Летны с ее парками, где находилось наше посольство, до изумлявшей своим величием и многолюдностью в любое время суток Вацлавской площади. Завораживали Староместская площадь с ее сказочными домами и персонажами и многочисленные пивнички, винарны и ресторации, где я проводил часы, просто наблюдая за местными жителями и барменами, которые меня изумляли, наполняя огромные пивные кружки бочковым пивом, а в конце специальными деревянными ножами эффектно срезали образовавшийся толстый слой пены. Всегда радовали глаз многочисленные люди, которые возвращались домой с работы с обязательным бидончиком со свежим пивом. А как же по-другому? Вечер без пива для истинного чеха невозможен. До глубины души удивляли трамваи, которые приходили минута в минуту по расписанию, которое висело на каждой остановке. Я обожал бывать на Карловом мосту. Послушать уличных музыкантов и понаблюдать за многочисленными влюбленными парами, приходившими сюда повесить свой замочек – символ вечной любви.
Какое-то грандиозное чувство грядущей свободы и всеобщей любви переполняло мое молодое, еще не стентированное сердце. Дополняли всю эту божественную картину только что появившиеся записи потрясающих песен «Наутилуса Помпилиуса» «Скованные одной цепью», «Шар цвета хаки», «Я хочу быть с тобой»[18] и группы «Кино» из альбома «Группа крови»[19], которыми я упивался, заслушивая их, что называется, до дыр. Всю эту сказочную картину завершили еще два осенних чуда 1988 года: мы стали олимпийскими чемпионами в Сеуле – представьте себе, в футболе и баскетболе! Да, да! В футболе и баскетболе! Мы смотрели это по телевизору всем нашим дружным консульским отделом.
Нет, не только наша страна, но и весь мир неслись навстречу великим переменам, сулившим бесконечную свободу, радость творчества и невероятные повороты в истории каждого человека, целых стран и континентов. Мы ждали счастья. Мы его уже предвкушали, чувствовали. Просто надо было еще немного потерпеть.
7.12.1988
Почему-то я никому не рассказывал об этом, кроме своих детей раньше. Ровно тридцать лет назад, будучи вполне себе взрослым двадцатисемилетним человеком, я своими глазами увидел и ощутил каждой клеткой своего организма то, что мало кому доводится видеть на самом деле, взаправду, не в кино.
Услышав по радио 7 декабря, что в Армении произошло разрушительное землетрясение с жертвами и разрушениями, я, конечно, тут же стал звонить родителям в Ереван. Понятно, что был я сильно встревожен, понятно, что беспокоился за маму с папой.
По большому счету землетрясением в Армении удивить никого нельзя. Они случаются, особенно в Ленинакане, довольно часто. Помню, в детстве, а мне довелось четыре года своей дошкольной жизни пожить в Ленинакане, когда начинало трясти, родители учили вставать в дверных проемах. Признаться, мне была совсем непонятна эта волшебная сила дверей, но меня это как-то завораживало и даже радовало. Мне всегда казалось, что это интересное приключение, но понять, почему можно спастись, стоя в дверях, если обваливается потолок и пол, было сложно. Но я свято верил в эту мистическую силу дверного проема.
Так вот, дозвониться до родителей удалось не сразу, они меня тут же успокоили, что у них всё нормально, но сообщили, что что-то непонятное происходит в Ленинакане, который, говорят, просто стерло с лица земли.
Как это – стерло с лица земли? Как это невозможно дозвониться? Как это люди туда едут и не возвращаются, а остаются искать своих? На улице, черт побери, конец ХХ века, как может никто не понимать, что произошло?
А уже днем по радио стали говорить о формировании добровольческих спасательных отрядов, сборе гуманитарной помощи и т. д.
В то время я работал в консульском управлении Министерства иностранных дел СССР. Задачей нашей было защищать мир во всём мире. Предприятие наше было вполне себе режимным, и строгая дисциплина во всём была обязательной. Поэтому я понимал, что ни о каких добровольцах и внеплановых отъездах с рабочего места и речи быть не могло, пока Родина не прикажет. Люди мы подневольные.
Несмотря на очень нехарактерное для обычной жизни поведение средств массовой информации, всё равно была уверенность, что наше могучее государство обо всём позаботится, всех накормит, всех обогреет.
Обычно я никогда не уходил с работы раньше семи-восьми часов вечера. Во-первых, всегда ее – работы – было много, а во-вторых, не хотелось толкаться в час пик в метро.
В тот день, 7 декабря 1988 года, где-то в районе семи часов в наш кабинет вошла сама секретарь главы Управления и суетливо сообщила, что шеф вернулся с совещания у министра и почему-то в первый раз в своей и моей жизни вызвал лично меня к себе. Срочно.
Захожу.
– Армянский знаешь?
– М-м-м, да. Могу говорить.
– Хорошо. Готовься.
Молчу. Жду. Начинаю догадываться.
– Завтра утром ты и Виктор Капран из соседнего отдела командируетесь в зону бедствия.
В зону бедствия?! Как можно любимую, солнечную, вкусную Армению назвать зоной бедствия?!
– Будешь в оперативном штабе по организации спасательных работ представлять МИД. Туда полетели со всего мира спасатели, врачи и другие специалисты. С ума сойти, летят без виз, без документов. Надо на месте наладить вместе с погранслужбой нормальный въезд иностранных граждан, оформление документов, учет и контроль. По всем вопросам докладывайте своему начальнику отдела, если что-то серьезное – напрямую мне, если что-то экстренное – в секретариат министра, но лучше всё через меня.