Когда они возвращались, ее рука оперлась на руку Петра, и он вдруг почувствовал, как ощутимо легка Елена. Было даже немного страшно, что она так невесома, где-то должна же была помещаться ее неуступчивая суть.
47
Илья явился через полчаса, и Репнин с Чичериным перешли в столовую? Илья был рад Чичерину. Ему доставляло удовольствие откликнуться на шутку Чичерина смехом, иногда откровенно дружелюбным, иногда ироническим, или поощрительно воскликнуть: «Да, разумеется, само собой!» А однажды он даже разразился пространной тирадой.
– Все говорят, мирный договор, мирный договор. Договоры надо подписывать так, как подписал последний монарх известный договор на финляндских шхерах. – Илья не без смятения отыскал нужную формулу, чтобы как-то назвать царя, и был доволен, что нашел. – Господи, как все это легко было сделано! Ламсдорф вызвал меня и сказал, что я должен быть в свите государя и в той мере, в какой возможно, информировать его, Ламсдорфа, о развитии событий. Не думаю, что Ламсдорф догадывался, какой оборот могут принять события. Иначе бы он выставил более надежный караул! А так все было возложено на вашего покорного слугу и развивалось стремительно.
Время от времени Петр поднимал глаза и смотрел вокруг. Обстановка в доме не показалась ему богатой. «Можно быть дворянином и даже кадровым дипломатом и не без труда сводить концы с концами – явление чисто русское», – подумал Петр. В доме было много старых вещей, которые переходили, наверно, из поколения в поколение и к которым в доме привыкли: диван, обтянутый черной кожей, полукресла с высокими спинками, потемневшие от времени, секретер со множеством ящиков, украшенных медными ручками, он стоял в красном углу, монументальный и немного таинственный, раскрытое пианино (еще сегодня, быть может, играла Елена) и поодаль миниатюрный клавесин – из каких далеких времен он перекочевал сюда и кто мог играть в этом доме: покойная жена Репнина? С появлением в доме пианино клавесин был ни к чему, но продолжал стоять как молчаливый свидетель времени. «В этом доме, – думал Петр, – люди успевали привыкнуть к вещам и вещи, как могли, помогали жить». Кстати, по обличию своему дом меньше всего напоминает дворянское гнездо. Недоставало не только богатства – изысканности. Если не знать Репниных, дом можно было принять за жилище семьи не столько старопетербургской, дворянской, сколько разночинной. Наверно, это был тот самый пример, когда грань между оскудевшими дворянами и разночинцами воспринималась не без труда.
– Был июль, – продолжал Илья, – на сине-голубом фоне моря все казалось немножко игрушечным: и императорская шхуна, на которой мы шли, и команда в безупречно белых накрахмаленных матросках, которая по поводу и без повода вызывалась наверх и строилась, и офицеры, тщательно отутюженные и промытые, будто бы приготовленные для погребения, и, простите меня, наш самодержец, которого умиляла игра в матросиков и который сам по мере сил и возможностей поддерживал эту игру. Когда появилась шхуна под германским императорским флагом и встала поодаль, она показалась неестественно красивой, будто то был кораблик, нарисованный детской рукой, – линии неправильны, краски резковаты. А потом на шхуне появился Вильгельм и очаровал всех мощью и красноречием. Надо отдать должное немецкому царствующему дому: он славно потрудился, чтобы воздвигнуть такое великолепие, – не человек, монумент. В общем, все происходило блистательно: оркестр, улыбки, крики «ура» и под стать торжественности густо-синее небо. Собственно говоря, я умиленно глазел на эту почти византийскую пышность и не знал, что доносить Ламсдорфу.
Петр перевел взгляд на младшего Репнина. Он больше остальных членов семьи был похож на свой дом – у него была внешность инженера, быть может, молодого помещика, перестраивающего хозяйство на западный лад, наконец, школьного инспектора, увлеченного осуществлением новых реформ, но не дипломата. Для того чтобы быть дипломатом, ему, пожалуй, недоставало лоска. Если Репнин избрал ту разновидность дипломатической профессии, которая в равной мере может быть названа и дипломатией, и наукой, он больше ученый, чем дипломат. И еще заметил Петр: глаза у него необыкновенные – глаза человека, который все видит.
– Единственное, что контрастировало с общей торжественно-величавой обстановкой, – повествовал между тем Илья, – лицо морского министра Бирилева. С некоторого времени он стал так угрюм, как только может быть угрюм человек, если с ним стряслась беда. Было даже немножко обидно, что среди присутствующих есть человек, которого огорчает всеобщее ликование. Мне стало жаль его – он был добрый служака. Как мог, я пытался рассеять его угрюмое состояние и узнать, что испортило ему настроение, – старший Репнин сделал паузу и иронически оглядел присутствующих. – Видно, в своей печали морской министр истосковался по участию, и потребовалось не так много усилий, чтобы он открылся. «Вы знаете, что произошло не ранее, как вчера вечером? – спросил Бирилев. – Император пригласил меня и в блаженно-ласковом тоне сказал: „Мой министр, вам надо подписать вот эту бумагу, но только, чур, не читая ее. Вы ведь верите мне, мой министр?“ Я сказал: „Разумеется, ваше величество“. – „Тогда подпишите“». – «И вы?..» – спросил я Бирилева, еще не догадываясь, что царь подписал, а он, Бирилев, санкционировал договор, разрушающий всю систему союзных обязательств России. «Я подписал», – ответил Бирилев. Вот и все, что я собирался вам рассказать, – заметил, улыбаясь, Илья Алексеевич, изящным жестом достал из пиджачного кармашка белоснежный платок и коснулся влажного лба – рассказ стоил немалых сил. – Вот так надо заключать договоры! – сказал он, почти торжествуя.
Он рассказал эту историю с той грацией и легкостью, с какими нередко, наверно, передавал за столом светские новости. И голос, прерываемый хрипами, и рука, только что такая неуклюже тяжелая, и лицо, желто-белое и оплывшее, – в какой-то момент все это не слышалось и не виделось, жил лишь голос, изящно гибкий, исполненный ума и лукавства.
– Да, это пример для потомков, – заметил он и сощурил глаза, иронию точно ветром сдуло, а от добродушия не осталось и следа.
– Однако ты сейчас почти неотличим от морского министра. – Николай посмотрел на брата, он лучше остальных чувствовал приближение грозы и знал, что сдержать ее можно только контрударом.
– Ну нет, Николай Алексеевич, – возразил Чичерин, точно желая предупредить взрыв, – я против исторических параллелей.
Старший Репнин вынес на скатерть желтые кулаки, грозно приподнял и бесшумно положил на стол.
– К черту Вильгельма с Николаем и Бирилева в придачу! – произнес он мрачным шепотом. – Что будет с Россией, господа? – С невеселой решимостью он оглядел всех, кто сидел за столом. – Ленин полагает, надо идти с немцами на мировую? Позорнее этого мира Россия не знала.
Он стоял, охваченный беспокойством. Ему казалось, что сию минуту должен обвалиться потолок над ним, однако он продолжал стоять.
– Что вы молчите, господа? – спросил он, и молчание было ему ответом.
– А ты не думаешь, – осторожно поднял хмурые глаза Николай, он был заинтересованно внимателен, – что начинается баталия, самая крупная за все эти годы: и Брест-Литовск, и договор с немцами – это вопрос… стратегии?
– Да, но у каждой стратегии есть цель, – произнес Илья и обратил неприязненно-скептический взгляд на брата. – Какая цель здесь?.. Елена, дай карту, что лежит на столе в библиотеке! – крикнул он племяннице. Карту он положил на стол так, чтобы была видна всем. – Что значит отдать немцам эти земли? Это значит лишить Россию всех самых технически развитых областей, а Германию вооружить всем, чего у нее нет: нефтью, углем, металлом… Отдать немцам эти земли – значит заколотить двери и окна русского государства на Запад, то есть все то, что со времени Петра… Я не Кутузов, но я хочу понимать идею, которая эту стратегию движет.
В тишине, наступившей тотчас, голос младшего Репнина прозвучал необычно.
– Ты сказал: Кутузов… А ведь что такое Кутузов для всех, кто помнит историю? Даже для нас, людей невоенных? Я так мыслю: Кутузов есть прежде всего… разумная жертва.
– Я этого не понимаю, – бросил Илья. – Может, другие поймут!
Николай придвинулся к столу и взял карту.
– А я объясню, – произнес он и задумался. – Да, разумная жертва, когда армия, а возможно, и страна жертвуют одним, может быть, очень большим, чтобы спасти еще бóльшее, если хочешь, главное. К чему говорить о дверях и окнах, когда речь о самом доме: стоять ему на этой земле или рухнуть. У Кутузова была дилемма: положить армию или отдать Москву. Он отдал Москву и сберег армию. Выждал момент и погнал Наполеона.
– Сберечь армию? – В едва заметных щелках враждебно блестели глаза Ильи.
– По-моему, больше.
– Россию?
Сравнение Ленина с Кутузовым (с Кутузовым сравнивался именно Ленин!) выглядело наивным, думал Петр, но в этом сравнении был смысл, здравый смысл. По крайней мере. Репнин мог выразить свое согласие с помощью такого сравнения, и это прозвучало достаточно веско. Он не побоялся сказать об это брату без обиняков, прямо, и это располагало к младшему Репнину.
Чичерин, молча слушавший братьев, вдруг забеспокоился.
– Я так думаю. – Его голос приобрел и большую силу, и большую свободу. – Надо заколотить окна, заколотить их и законопатить. Придет время – все окна настежь!
48
Поздно вечером Николай Алексеевич и Елена проводили гостей к автомобилю. Снег все еще шел, но ветер стих. Репнин с Чичериным отстали. «О чем они могут говорить? – думал Петр. – Весьма возможно, что Чичерин сказал о главном. Он просил Репнина быть с ним в хлопотах и надеждах».
А рядом шла Елена, и крылья ее бровей были необычно спокойны. Петру хотелось думать, что она Могла бы быть хорошим товарищем. И еще думал Петр: смогли бы они стать друзьями. Кира и Елена? Кажется, он нашел слово, которое искал: друзьями! Вот приедет Кира в Россию, и первое, что он сделает, приведет ее к Елене. Как она там и какой час сейчас в Глазго? Девять? Еще не спит. Лежит на софе, положив перед собой томик Лермонтова? Или захлопнула Лермонтова и смотрит на солнце, что удерживается на макушке сосны! Откуда пришло это солнце и где оно было два часа назад: в далекой России? Что делает сейчас Петр и думает ли о ней?