– А я давно о вас наслышан, – говорил Владимир Ильич, глядя на Петра. – Знаю: есть в партии такой человек… Нет, не скороход и не хозяин новостей, а гонец, скажу даже, гонец революции. Шагнул – прошел державу, еще раз шагнул – хребет остался позади, еще шаг – море. И ничто не может встать на пути. Есть, говорят, в партии такой человек.
Петр потер ладонью щеку.
– Не один, Владимир Ильич.
– Я говорю об одном, – сказал он.
Прошла светловолосая женщина. Она увидела Петра и поклонилась: вскинув голову и смешно закрыв глаза, сдула с глаз прядь выгоревших волос, в обеих руках у нее были корзины, она шла в сад. Петр слышал, как в саду зашумела листва. Он поднял глаза и увидел женщину. Ветви ласково обтекали руки женщины, и легкий стук падающих плодов сопровождал каждое движение. Эти звуки были почти музыкальны, в них и стремительность, и ловкость, и ликующая полнота жизни. А потом женщина вновь прошла мимо и так несла округлые плечи, будто красота и молодость были властны над землей и морем. И Петр вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на каменистую тропку, теперь уже пустую, по которой прошла женщина. Петр оглянулся и увидел, что Ленин тоже смотрит на тропу и в глазах, чуть-чуть весело-иронических, и светлое раздумье и радость. И Петр подумал: наверно, и он видел, как женщина прошла в сад и отвела русую прядь, упавшую на глаза, с какой жадной охотой работала, как возвращалась из сада, запрокинув голову, гордясь строптивой прелестью своей. Он все видел, и это хранили сейчас его глаза.
А потом втроем они пошли на станцию. Солнце уже село, но дорога вдоль моря была видна из конца в конец, и там, где она взбиралась на холм, выгибая спину, и там, где стлалась долиной. Когда кончился подъем и они взошли на гору, Ленин вдруг вытянул руку.
– Видите? Выше, выше… рядом с облаком! Смотрите на мою руку – голуби! Ах, какие птицы! Это голуби соседа, он пустил их еще вчера вечером. Представляете, всю ночь где-то там, между землей и звездами! – Он стоял посреди дороги, счастливый тем, что способен ощущать значимость этой минуты. – Нет, только представьте, – еще долго не мог успокоиться он, – какая птица! Голубя увозят за море, там он не был отродясь, и он летит кратчайшим путем к дому. Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы.
Петр молчал. Он узнал об этом человеке нечто такое, чего не знал прежде.
А потом стояли на платформе, как всегда, казалось, что через минуту поезд тронется и не будет сказано многое из того, что следовало сказать. Петр молчал и смотрел из окна, улыбаясь. Нет, в облике Ленина не было ни торжественного, ни тем более величественного. Перед окном стоял человек в пыльных башмаках (они долго шли по этой дороге вдоль моря), с ивовой палкой в руках. Его шляпа была чуть-чуть сдвинута, а лицо раскраснелось от неумолимого здешнего солнца. И Надежда Константиновна рядом; в полотняном платье и белой панаме. Они молчали, однако Петру казалось, что и в молчании, как теперь, они ему необходимы. А потом они подняли руки, все так же улыбаясь, и платформа вдруг сдвинулась с места и побежала назад.
Петр подумал: «Почему все-таки я представлял его не таким? Не идол, слепленный по образу и подобию всевышнего, а человек живой крови. „Смотрите на мою руку – голуби!.. – Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы“. И глаза, когда женщина шла из сада, – и она для него чудо природы. Нет, он действительно другой – сколько будешь думать, не выдумаешь такого. Прекрасен человек, а не легенда о нем. Прекрасен человек…»
52
Трамвай продолжал лететь, рассыпая жесткий звон. На новом повороте юноша в шинели забеспокоился.
– Я пошел, – сказал он и засунул газеты за ремень.
– Иди, у тебя ног много, – сказал солдат и постучал деревянной култышкой.
Юноша вытянул руки и ринулся в темноту.
Петр последовал за ним.
– Германцы идут на Питер! – подал голос юноша где-то справа. – Ни войны, ни мира!
Петр остановился: в соседстве этих фраз Петру почудилось нечто тревожное. И казалось непонятным, что снег падает так спокойно-торжественно и кротко светят огни Смольного. Хотелось взломать тишину сигналом такой тревоги, чтобы черти взвыли.
В смольнинской комнате Чичерина, большой и пустынной, был обжит один угол: там стоял небольшой стол и железная койка.
– Как… город? – поднял глаза Георгий Васильевич.
Петр положил на стол газету.
– Все новости здесь, – сказал он.
Чичерин погрузился в чтение. Только сейчас Петр увидел стакан недопитого чая на столе, складной нож Чичерина, кусок сахара на чистом листе бумаги. «Однако Чичерин уже рад-бил холостяцкий бивак», – подумал Петр. А Чичерин одолел газету, неловко сложил (в нетвердых руках газета гремела, точно лист железа), замер, – даже темные зрачки на миг остановились.
– А как здесь? – спросил Петр, имея в виду Смольный.
Чичерин улыбнулся – Петр угадал его мысли.
– Трудно.
В соседней комнате бешено вертелась ручка телефонного аппарата.
– Какой же госпиталь без бинтов? – вопрошал женский голос. – Бинты… Бинты
Чичерин указал глазами на стену:
– Департамент Подвойского. Вот так круглые сутки: бинты, снаряды. Потом опять бинты.
– Здесь как? – повторил вопрос Петр.
Чичерин развернул и вновь свернул газету – этот жест был необходим, чтобы возобновить прерванный разговор.
– Полчаса назад закончилось заседание ЦК, – произнес Чичерин и закрыл глаза, будто ослепленный ярким светом. – Решено не заключать договора, – добавил он.
– Не заключать? – Петр еще не мог осмыслить сказанного Чичериным. – А… Ленин?
– Все оказалось сильнее Ленина.
– Было голосование?
– Да, и Ленин остался в меньшинстве.
Так вот что происходило в эти часы в Смольном. С памятных октябрьских дней для России не было дня более ненастного, чем сегодняшний.
– Как понять все это? – спросил Петр.
– Нас ждут события грозные, – казалось. Чичерин хотел сказать больше, много больше.
В соседней комнате, точно вода из брандспойта, зашипел телефонный звонок.
– Кладите в подводы солому и везите! – твердил все тот же женский голос. – С подвод – на операционный, на операционный!..
На столе Чичерина шевельнулась бумага – дверь в комнату открылась.
– Георгий Васильевич, – услышал Петр и по говору, неповторимо характерному, с мягким «р», узнал Ленина. Петр обернулся, но Ленин его не заметил. – Прошу вас сегодня же ночью проштудировать германский проект договора, – сказал он и движением руки дал понять, что сказал еще не все, но в этот момент увидел Петра, и жест остался незавершенным. – Здравствуйте! – приветствовал он, и его рука потянулась к Петру. – Гонец? Как не помнить! – произнес он почти ликующе и добавил: – Я говорю Наде: нет, ты все забыла! Помнишь Порник и молодого человека, что свалился к нам с неба?
А за стеной вновь раздался звонок.
– Везут на двух подводах, – послышался все тот же женский голос. – Если выживут…
Ленин поднял серьезные глаза. Было слышно, как щелкнул рычажок телефонного аппарата. Разговор за стеной закончился, но Ленин все еще был серьезен.
– Не думаете ли, Георгий Васильевич, что дипломатия и жизнь никогда не стояли так близко? – Он указал взглядом на стену, за которой женщина говорила по телефону.
– Наверно, это полезно, Владимир Ильич, – согласился Чичерин. – Дипломатия всегда была дольше от жизни, чем необходимо. Недоставало версты, заветной…
Вы обрели ее, эту версту, Георгий Васильевич?
– Пожалуй… обрел. Вот Маркин: в кои веки дипломат принимал посла в бушлате. Кстати, Локкарт просит вас принять его.
Ленин, приблизившийся было к двери, что бы покинуть комнату, остановился.
– Локкарт? – Он вернулся к столу. – Хочет участвовать в брестской баталии? Ну что ж, я готов.
Из чичеринской комнаты Петр вышел с Лениным.
– А в тот раз мы с Надей несколько дней не могли прийти в себя, – заметил Ленин все так же живо, – все спрашивали друг друга: а как гонец, домчался ли?
«Откуда эта бодрость в голосе я улыбка? – думал Петр. – Ведь всего полчаса назад состоялось голосование, которое порушило все, за что он боролся месяцы, что месяцы – годы, жизнь! Неужели ему так просто возобладать над собой?»
– Мы с Надей полюбили и домик на берегу Бискайи, и семью, в которой жили, – рассказывал Ленин с видимой радостью. – Лето в Порнике! Как там хорошо работалось по утрам!
Петр слушал и думал: «Да нет, все было не так размеренно точно и спокойно». Он, Петр, знает, что было все не так. Был шторм, и гром колол и рушил горы, и бушующее море сомкнулось с небом, как день сомкнулся с ночью, три дня и три ночи… И все эти дни и ночи он просидел за письменным столом, не поднимая головы, а потом сон, наверно, железный, без сновидений. Все было как в жизни. Все было как сейчас – без сна, на нервах. А вспоминается тишина и синее море. Придет день, и кто-нибудь напишет, как Ленин умел дозировать время, как рационально и точно делил день на труд и отдых, обязательно будет написано обо всем этом с уверенностью, не вызывающей сомнений, что так именно было. А на самом деле так не было. Все было многократ труднее. Но почему все-таки, обернувшись назад, на Порник, на Бискайю, он помнит только тишину и море?
– Мой стол стоял у окна, выходящего прямо на море. И свет и шум моря настраивали и, быть может, чуть-чуть успокаивали, это необходимо, – говорил Ленин, а Петр думал: «Он жизнелюбив. Может, поэтому жизнь представляется ему легче, чем она была на самом деле».
Ленин неожиданно остановился у раскрытой двери, умолк. Потом вошел в дверь и встал поодаль, точно посреди большого и светлого поля, окинул долгим взглядом все вокруг. Петр приблизился к Ленину, огляделся они стояли посреди зала, который действительно был и просторен, как поле.
Петр посмотрел на Ленина и не узнал его. В неярком свете единственной лампочки, которая горела над дверью, Петр увидел бледное от волнения лицо и глазницы, заполненные сизой тенью. Что-то невидимое и еще непонятное Петру ворвалось в сознание Ленина, ворвалось внезапно и полонило. Потом Петр вдруг понял: «Так это же актовый зал Смольного! Тот самый, куда пасмурным ноябрьским утром прошлого, девятьсот семнадцатого года вошел Ленин, чтобы возвестить начало новой эры. Если когда-нибудь возникнет н