еобходимость найти эпицентр революции, он здесь. Отсюда Советская власть зашагала по миру. Но почему один вид этого зала так потряс Ленина? Ведь он, очевидно, был здесь после ноября, и не однажды… Почему потряс сегодня?»
Они возвращались.
Ленив молчал. Думал о чем-то своем, нелегком. Шаг был почти бесшумен. Глаза полузакрыты. Весь ушел в себя. Потом тихо заговорил:
– На днях я вдруг подумал: Парижская коммуна прожила семьдесят два дня, мы – почти сто…
Что-то большое и тревожное вызвал у него в сознании один вид этого зала. Его мысли шли трудной тропой, и непонятно, как они добрались до этого сравнения.
– Да поймите же, – взглянул он на Петра так, точно Петр только что неуступчиво возражал ему. – Поймите, вопрос так и стоит: жить нам или нет… – Он остановился, приподнял ладонь. – Мне говорят: «Ленин хочет отдать территорию и выиграть время!» Именно так: отдать одно и выиграть другое, главное. Почему главное? Речь идет о судьбе революции. – Он остановился вновь, сейчас дампа светила сбоку, и Петр увидел на стене всю его динамичную фигуру, которую не в силах была остановить беда, какой бы сокрушающей она ни была. – Наше достоинство попрано, но, стиснув зубы… стиснув… – Ленин умолк и тихо пошел дальше. Он остановился и, нащупав ладонью крашеную поверхность двери, нетвердо оперся. – Локкарт просится на прием? – Он отнял руку от двери, усмехнулся. – Надо отдать ему должное: момент он выбрал верно. Это профессиональный нюх или осведомленность? Не раньше, не позже – теперь.
Они пошли дальше.
– Но как повернутся события завтра? – спросил Петр.
– Завтра? – Ленин взглянул на Петра быстрым, как показалось Белодеду, жестоко-суровым взглядом, взглянул, будто хотел сказать: «И ты не понимаешь, что происходит, не понимаешь, несмотря на все ненастья твоей жизни». – Завтра… то есть сию минуту? – спросил Ленин. Он продолжал идти, но теперь уже размеренно, подчеркнуто размеренно, будто отсчитывал шаги от вопроса до ответа. – Немцы пойдут на Питер, и ЦК станет перед новой перспективой, – сказал он наконец.
– Более трудной?
– Да, несомненно. – Он остановил на Петре короткий и твердый взгляд. – Но решение о мире будет принято. Кстати, может оказаться, что нам нужен будет… гонец. Да, гонец, который проложит дорогу в огне и ненастье и доставит пакет: наш протест и согласие заключить мир на условиях Бреста. – Он пошел быстрее. – Не гневайтесь, если за полночь вас затребуют в Смольный.
53
Был одиннадцатый час вечера, когда Лелька разбудила Петра.
– Да вставай ты, вставай, господи! Не растормошишь, не растревожишь! – Он ощутил холодную с мороза руку сестры на щеке. – Вставай, взгляни вот! По храму ходила бумага…
Петр открыл глаза: листовка. Напечатана на тетрадной бумаге. Поверх косых линеек (они несмываемы) шесть густо-черных строк: «Сегодня германская армия заняла Двинск. На очереди Псков, Ревель и Петербург». Так и написано: «Петербург». «Немецкая листовка, – подумал Белодед, – хоть и напечатана в Питере».
– Благочинный, говоришь, немецкую бумагу изловил? Орел пал! А вдруг и в самом деле нагрянут германцы? Как ты?
– А мне ничего не страшно.
Он подумал, глядя, как сестра идет из комнаты, вскинув голову, такой в самом деле ничего не страшно.
Петр стянул рубаху, раскрутил до отказа кран. Вода студено калила тело.
– Сердце выхолодишь – остановится! – крикнула Лелька.
В этот раз горит не настольная лампа, а люстра. Неужели новое заседание ЦК? Но ведь оно было сегодня утром и назначено на завтра в два.
В коридоре его встретил Кокорев.
– Петр Дорофеевич, а вас тут искали по всем путям и тропкам! Заседание ЦК! – произнес он торопливо. – Да, назначили на завтра в два, а потом перерешили. – Он двинулся к выходу, однако тотчас обернулся. – Простите, Петр Дорофеевич. – Он подошел к Белодеду вплотную. – Германцы где-то под Режицей! Километрах в ста от Двинска. Что-то решат они? – Он указал глазами в дальний конец коридора – кабинет Ленина был там. – Я вернусь через час, не могли бы вы улучить минуту. Есть разговор: важный – во! – его ладонь полоснула горло.
Петр шел, думал: «Хорош парень! И вера есть, и воинственная храбрость. Только иной раз не поймешь, когда говорит правду… А в остальном хорош, даже оружие любит, как надлежит борцу». Позавчера Кокорев принес парабеллум в деревянной кобуре – обнаружил его в подполе охтинского рыботорговца при обыске, пистолет зарос ржавчиной, и Петру стоило немалого труда заставить его действовать – любовь и верность Кокорева на сто лет вперед были Петру обеспечены.
Видно, заседание ЦК должно было вот-вот начаться.
Мелькнула кожаная куртка Бухарина.
Торжественно, на ходу поправляя пенсне, прошествовал Троцкий.
Прошагал Сталин, и дым его трубки, горьковато-терпкий. не размывающийся, удерживался в коридоре.
Прошел Свердлов, он все время протягивал руку и опирался ладонью о стену, точно желая убедиться, здесь ли она еще.
Быстро и бесшумно промчался Урицкий.
Едва ли не последним (заседание уже, наверно, началось), останавливаясь и шумно переводя дыхание, проследовал Стучка.
Петр потянулся к дверной ручке, но, прежде чем взяться за нее, остановился. Он вдруг вспомнил последнюю встречу с Лениным и слова, от которых до сих пор мороз идет по коже: «Наше достоинство попрано, но, стиснув зубы, стиснув…» И Петр подумал, с той лондонской поры, теперь уже далекой, когда Белодед узнал о трагической коллизии Бреста, он постоянно ловил себя на мысли: а как Ленин? Как ему в этом нелегком единоборстве с противником и, увы, со своими сподвижниками? Петр знает себя: сказать «Троцкий», «Бухарин» – еще не все сказать. Всегда будет ощущение, что судишь за глаза. Всегда будет не хватать живого восприятия, которое ничто не может заменить. И еще: Петр стоял на пороге большого и тревожного, что зовется завтрашним днем. Какие взрывы родит этот день?
Ленин повернулся на шум открывающейся двери, указал Петру на свободный стул. По одну руку от Петра сидел Стучка, по другую – Урицкий. Лицо Стучки от волнения было влажным. Он достал записную книжку и, развернув, принялся обмахивать себя. Но книжка была мала и не давала прохлады. Стучка махал сильнее и потел все больше. Урицкий, наоборот, был неподвижно-внимателен. Казалось, люстра опрокинулась в зеркальца его пенсне.
Говорил Троцкий. Он стоял у карты, и маленькая рука с бледно-розовыми ногтями вздымалась и парила над топкой хлябью Полесья, перемещаясь на северо-восток.
– У них два пути, – говорил он, и Петр понял: речь, очевидно, шла о падении Двинска. – Первый, мы в этом уверены, Псков и Питер. – Троцкий произнес «мы в этом уверены» стремительной скороговоркой, как бы между прочим. – И второй: Киев. Эти данные пока недостоверны, но они есть. – Он отнял руку от карты и возвратился к столу. – Если сведения о наступлении на Украину подтвердятся, а мы будем знать об этом в ближайшие сутки-двое, то мы… – Он взглянул на Ленина и помедлил. – Обратимся к Берлину и Вене и спросим: что означает этот шаг?
Троцкий взял папку, почти неслышно захлопнул и положил на стол – он кончил.
Петр смотрел на Ленина. Губы его стали белыми, как, впрочем, и веки. Ох, недобр он был в эту минуту!
Встал Урицкий. Круглый огонь дрогнул в пенсне и погас.
– Надо действовать, товарищи! – Он снял пенсне, будто пламя, накалившее стекла, жгло глаза. – Очевиден факт: ЦК не имеет решения! Нет ничего опаснее… – Он переложил пенсне из одной руки в другую, словно его небезопасно было держать в руках. – Все должно быть решено именно сегодня. – Он взглянул на Бухарина, который задумчиво поскребывал бородку. – Мы знаем мнение тех членов ЦК, которых здесь нет. Среди них сторонники и той и другой точек зрения. Я предлагаю… – Он упорно смотрел на Бухарина, который все еще был занят бородой. – Я предлагаю два таких голоса присоединить к голосам тех, кто настаивает на мире, и решить спор. Или же… должны подчиниться те, кто в меньшинстве, – взглянул он на Ленина и закрыл глаза, взгляд Ленина все еще был непримиримо жесток,
– Меня формальная сторона предложения не смущает, – подал голос Свердлов, он подошел к вешалке и, сняв кожанку, накинул на себя. – Мы знаем точку зрения тех, кто не смог быть сегодня, надо причислить их голоса и решить… Лев Давыдович, – обратился он к Троцкому, – я не могу с вами согласиться: нельзя откладывать решение вопроса даже до завтрашнего утра.
– Нельзя, нельзя, – замахал погасшей трубкой Сталин. – Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо. – Сталин отрицательно повел трубкой и положил ее перед собой. – Нет сил. – подчеркнул он и отодвинул трубку, отодвинул брезгливо, будто не держал ее во рту.
Вновь наступила пауза. Она была прямо обращена к Ленину. Он не произнес пока ни единого слова. Его глаза были прикованы к записям. Столпотворение записей. Будто они столкнулись где-то над головой и осыпались на бумагу. Стараясь прочесть написанное, он медленно поворачивал бумагу.
– Вопрос коренной. – Ленин заговорил тихо, но вполне отчетливо. – Вопрос коренной, – повторил он. – Шутить с войной нельзя. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше продолжать политику золотой середины. Иоффе писал из Бреста, что в Германии нет и начала революции. – Ленин взглянул на Иоффе, стоящего подле, тот непроизвольно отодвинулся, точно слова Ленина уперлись в него. – Теперь нет возможности ждать. Это значит сдать русскую революцию на слом! – воскликнул он почти гневно и умолк; он должен был сдерживать себя. – Если бы немцы сказали, что требуют свержения большевистской власти, тогда, конечно, надо воевать. Теперь дело идет не о прошлом, а о настоящем! Если запросить немцев, это будет только бумажка. – Шагнув, он очутился подле сидящего Троцкого. – Это не политика, Лев Давыдович! – заметил он и резким жестом точно отстранил возможные возражения. – Теперь среднее решение невозможно. Теперь не время обмениваться нотами и выжидать. Теперь поздно прощупывать. Ясно: немец может наступать, – Ленин методически повторял свое «теперь», точно хотел этим словом закрепить сказанное. – Нужно предложить немцам мир!