– Я хочу задать вопрос, – сказал Петр Кокореву, указывая на немца, – последний вопрос.
Кокорев встревожился:
– Вы хотите пригрозить ему?
– Я просто скажу, что хочу говорить с Гофманом.
– Он откажет, Петр Дорофеевич.
– Вот тогда я пригрожу ему.
Петр увидел, как заалели мочки ушей Кокорева.
– Петр Дорофеевич, не сочтите мальчишеством, – произнес Кокорев. – Но лучше это сделать мне.
– У вас нет права, – сказал Белодед, сказал с той интонацией, которая не оставляла сомнений: он не передоверит этой обязанности никому.
– Но если немец обратится к оружию, я пристрелю его, – сказал Кокорев, и рука скользнула к заднему карману брюк – маленький браунинг был там.
– Этого не надо делать, – возразил Петр.
– Сделаю, Петр Дорофеевич. Не могу не сделать.
– Не надо, – проговорил Белодед, а сам подумал: «А он настоящий, этот Вася Кокорев!»
Петр пошел в конец вагона, где стоял немец. Чем ближе Петр подходил к офицеру, тем медленнее становился шаг. Белодед будто хотел, чтобы, до того как будут сказаны все слова, сам шаг, неторопливо-размеренный и, быть может, грозный, был замечен офицером.
– Господин офицер…
Немец продолжал смотреть в окно, будто самое значительное происходило там, где резвой иноходью бежали кони.
– Когда мы сможем увидеть генерала?
Офицер обратил глаза на Петра, глаза, не лицо – было похоже, что тонкая шея офицера отвердела и плохо поворачивается.
– Мне нелегко ответить на ваш вопрос, – проговорил немец.
– Когда мы можем вручить пакет генералу? – произнес Петр громче – хотелось, чтобы каждое слово было слышно в том конце коридора, где стоял Кокорев.
Квадратные плечи офицера приподнялись, выражая недоумение.
– Не знаю, – сказал он.
За высокими плечами немца было окно. Дальше – полотно железной дороги. Еще дальше – поле. Светало далеко в стороне, за косогором; очевидно, солнце должно было взойти оттуда. Поезд шел медленно, и конная группа немцев могла двигаться с ним вровень.
– Я хочу вам сказать, – произнес Петр раздельно – когда он волновался, он должен был говорить раздельно, иначе слова наскакивали одно на другое я получалась каша. – Хочу сказать, – повторил он еще четче и медленнее, а заодно и громче: он хотел, чтобы Кокорев все слышал, – ваш план мне ясен.
– Какой план? – улыбнулся немец. Это было похоже на диво: деревянный человек, едва научившийся двигать руками и ногами, вдруг улыбнулся.
– Вам надо удержать нас здесь, чтобы выгадать часы, которые вам необходимы.
Плечи офицера опять выразили недоумение.
– Неверно. – Он указал взглядом на лесок вдали. – Гофмана там нет. – Он пододвинулся к окну и посмотрел вниз – рядом лежал овраг. – И там нет. – Он продолжал смотреть в овраг. – Мы посреди равнины, как посреди моря. – Он окинул взглядом заснеженное поле, оно действительно было похоже на море, безбрежное, выпуклое, разделенное надвое червонной стежкой, позади уже встало солнце. – Другое дело, если мы приедем в Двинск. – обнадеживающе вздохнул офицер и тут же добавил: – Но кто знает, когда мы там будем.
Кони продолжали скакать, и лиловые тени стлались по снегу. Солнце лежало еще низко, и тени были велики, едва ли не от дороги, по которой стремились кони, до горизонта.
Поезд остановился, мимо прошли кони, и косогор заслонил их. Вначале он срезал ноги, потом скрылись крупы, только головы еще долго удерживались над белой гладью поля. На память пришла Кубань. Вот так было, когда кони переплывали реку – храбро входили в воду, пофыркивая, задрав свирепые морды, потом вода поднималась все выше и выше, еще миг – и скроет с головой, вдруг лошадь будто повисала на помочах, и течение подхватывало ее, и увлекало. Только морды коней, беспокойно-злые. держались над бугристой водой реки.
Поезд сейчас стоял посреди белого поля, и линия горизонта огибала его. Нет необходимости даже запирать дверь вагона – иди куда хочешь!
– Другое дело, когда приедем в Двинск. – повторил офицер и даже сочувственно улыбнулся.
Немец оказался не так прост, как хотелось Петру. Этот офицер даже не сделал попытки удержать Петра. Двери вагона открыты – иди куда хочешь, а когда ты дойдешь до цели, вот вопрос. Но и тут офицер не виноват. В самом деле, разве можно винить в том, что так велика русская земля? Иди куда хочешь!
А кони уже минули косогор, и их тени странно переломились и тащились по снежному полю точно с вывихнутыми ногами.
Петр вернулся к Кокореву.
Ранним вечером поезд приблизился к Двинску.
Солдаты вышли из купе (до сих пор они ни как не проявляли себя) и встали у выхода из вагона.
– А вот теперь пойду и потребую, – сказал Петр Кокореву.
– Петр Дорофеевич, не хочу вас отговаривать, но, быть может…
Кокорев отстегнул карман гимнастерки, отстегнул и вновь застегнул, и Петр увидел близко, у самых глаз, руку Кокорева, красные пальцы с неестественно короткими ногтями, заусеницей на безымянном и темным ногтем на указательном (видно, след молотка, который опустился на палец ненароком) – типично мальчишескую руку.
– Нет, пойду я. – произнес Петр.
Кокорев поднес ко рту руку, торопливо откусил заусеницу и, взглянув на палец зажал и спрятал – палец был в крови.
Петр подошел к офицеру – он стоял у окна и медленно, с видимым удовольствием расчесывал волосы, они у него что вороново крыло, сизо-черные, блестящие. Закончив расчесывать волосы, офицер принялся приглаживать их. Белые ладони мягко обнимали голову.
– Мы сумеем вручить наш пакет здесь?
Офицер продолжал приглаживать волосы.
– Не знаю.
Поезд стоял в доброй сотне саженей от вокзала. Между поездом и вокзалом – пустые пути, полузанесенные снегом. Кажется, прежде чем закатиться за горизонт, солнце остановилось над землей.
Петр надел пальто, шапку.
– На вокзале есть телефон?
Офицер все еще стоял у окна, смотрел в него.
– Не знаю.
Петр пошел к выходу.
– Вас не пустят, – кротко бросил офицер, впервые в голосе прозвучало раздражение.
Петр спрыгнул на снег.
Офицер сейчас над ним.
– Я буду стрелять!
Но Петр уже зашагал по рельсам.
Какой-то миг тишины, миг раздумья, потом голос офицера:
– Еще раз предупреждаю, вернитесь!
Петр продолжал идти.
Только слышно, как хрустит под ногами снег, затянутый ледком – днем подтаяло, да по рельсам передвигается тень.
Петр считал: раз, два, три… Надо отсчитать три секунды. Если выстрела не будет, можно идти хоть до Минска!
Спина стала чуткой, будто ее немилосердно обожгло. Странное дело, но спина обрела способность ощущать и холодное дыхание снега, и кроткое прикосновение февральского солнца, неслышного на ущербе, и движение ветра, который нажимал меж лопаток прохладно-упругой ладонью.
Кокорев стоял в пяти шагах от офицера, спрятав в рукаве браунинг. Офицер крикнул Петру: «Я буду стрелять!» – однако даже не отвел руки к квадратному бедру, к которому точно прибита кобура с маузером. Наверно, кожа на спине офицера стала чуткой не меньше, чем на спине Петра. Позади Петра стоял немец, позади немца – Кокорев.
56
В полночь Гофман принял их в полевом штабе где-то между Двинском и Брестом.
Он сидел у раскрытой печи, в которой давно погас огонь, и грел ноги, обутые в толстые шерстяные носки.
– Эти русские болота! – произнес он и указал глазами на окно, будто болото лежало у стен дома. – Пропали ноги, пропали – не могу ходить!
Однако работа в русском отделе германского генерального штаба была для Гофмана небесполезна – в русском языке он преуспел немало.
Не раскрывая конверта, Гофман передал его адъютанту, который стоял тут нее. Адъютант взял со стола большие канцелярские ножницы, не без удовольствия сломал сургучные печати, надрезал и ловко выдернул нитку.
Адъютант прочел письмо и кивком головы, тихим и сдержанным, дал понять Гофману, что это как раз тот документ, которого ждали в штабе.
Однако это не устроило Гофмана, он взял документ и близоруко рассмотрел одну за другой две странички. Потом поднял глаза, быть может, с намерением проститься с русскими, и вдруг увидел Петра.
– А я вас ждал завтра или даже лучше послезавтра. – И, точно застеснявшись своей радости, добавил: – Послезавтра я встретил бы вас с большими удобствами.
Петр осмотрелся: на щитах, крытых зеленым бархатом, рыцарское оружие и доспехи, судя по всему, тевтонское оружие и доспехи – чешуйчатые кольчуги, стальные шлемы, мечи с нарядной рукоятью. Очевидно, германская цитадель на русской земле – усадьба немецкого барона, владельца обширных угодий и сыроварен. Варил сыр и коллекционировал кольчуги.
Гофман указал русским гостям на кресла подле себя, велел принести чай.
– Простите, быть может, вы любите крепкий чай – я завариваю его сам, – произнес он.
Петр отказался, однако Гофман выдвинул ящичек секретера, достал деревянную коробку квадратной формы и, нащупав ногтем линию разреза, отделил крышку – послышался запах сухого чая, остро пряного.
– Когда вы из Петербурга?
Он сказал: «Петербурга».
Петр говорил, но Гофман не слушал – вопрос праздный, но генерал его должен задать.
– Как благополучно вы… – он какое-то время искал слова и с силой выдохнул, – доехали? – Кстати, последний вопрос менее отвлечен, чем предыдущий. – Вашей поездке не помешали германские… войска? – Он не постеснялся спросить об этом, хотя отлично был осведомлен, каналья. – Какой вы увидели армию кайзера? – Ну, это уже сверх меры – да не на комплименты ли он напрашивается?
А между тем вопросы становились все существеннее. Гофман точно стоял за спиной у Петра и кончиками пальцев осторожно, но достаточно настойчиво подталкивал его к главному. Кажется, от долгого лежания вопросы спрессовались в сознании Гофмана и теперь вдруг вырвались с невиданной силой – так высокогорное озеро, созданное людьми, всей тяжестью давит на воду в прорытом тоннеле, и вода словно отвердевает – ею можно и рыть землю, и крушить скалы, корчевать деревья, вращать допасти гидростанции.