ности! Да здравствует социалистическое отечество!» Видно. Ленин написал воззвание ночью и тут же отдал в набор.
– Георгий Васильевич, – Ленин прервал чтение, – как у вас там, в международном праве, есть такая формула: «Подписать договор – значит собрать силы». Так, кажется?
– Именно, – произнес Чичерин, оживившись, и в усталые глаза впервые в это утро проник свет. – «Мирный договор при поражении есть средство накапливания сил».
Ленин прошел комнату из конца в конец, остановился перед картой Европейской России.
– Не думаете ли вы. Георгий Васильевич, что блокада военная отныне будет сопровождаться блокадой дипломатической?
Петр заметил: эта фраза, которая до сих пор могла быть адресована Троцкому, сейчас была обращена к Чичерину. Очевидно, во внешних делах России начиналась новая пора.
59
Петр вернулся домой в первом часу дня и никого не застал. Наверно, мать поехала на Охту за хлебом. Засыпая, Петр вспомнил холодноватые сумерки кабинета Ленина, мерзнущие руки Чичерина, гремящий наперекор холоду и усталости шаг Владимира Ильича. И эти слова Ленина о блокаде военной и дипломатической, обращенные к Чичерину. Нет, для Ленина Чичерин был не просто более профессионален, искушен опытен, неизмеримо более подходящ, быть может, благодаря своему происхождению и даже опыту жизни, для общения с тем миром. (Психологически человек такого типа, как Чичерин, мог рассчитывать на известное доверие того мира – репнинская проблема!) Но не только это. как думает Петр, определило решение Ленина и, наверно, не столько это. Брест оставался самой больной болью России. Еще предстояла наижесточайшая борьба, и Ленин хотел, чтобы рядом был человек, который и во взглядах на брестскую проблему был бы его единомышленником, а не антагонистом.
Петр проснулся, когда окна были занавешены тьмой и где-то в другом конце дома неожиданно громко стучали часы, как стучат только на рассвете.
…Поезд уже отошел, когда принесли отпечатанный на машинке список делегатов и экспертов. Белодед пробежал список: Соловьев-Леонов – человека с такой фамилией Петр знал в Одессе. Соловьев усиленно занимался самообразованием и не без помощи немцев-колонистов. живущих на север от Одессы, учил язык. Петр помнит, что был он долговязым, сероглазым, ходил в льняных косоворотках, расшитых болгарским крестом, и любил цитировать Ницше. Бывая в Одессе. Петр видел его и в двенадцатом году и, кажется, в тринадцатом. В пятнадцатом его уже не было – говорили, уехал в Америку.
Воспоминания, точно костер на ветру, разгорались все ярче, новые детали возникали в памяти. Петру захотелось повидать Соловьева-Леонова, и он пошел по вагону. Однако ни бороды, ни льняной косоворотки, ни, как показалось Белодеду, серых глаз он не приметил. «Очевидно, это какой-то другой Соловьев-Леонов», – сказал себе Петр и перестал думать – костер так же быстро погас, как и разгорелся.
Поздно вечером в дверь купе кто-то постучал, постучал настойчиво:
– Простите, не здесь ли товарищ Белодед?
– Да, пожалуйста.
Видно, человек обладал здоровьем завидным – рука с такой силой рванула вагонную дверь, что та чуть не сорвалась с колесика.
– Петро!
Конечно же, это был Соловьев-Леонов, разумеется, без бороды и льняной косоворотки, но все остальное было при нем.
Первые полчаса беседа развивалась стремительно: сшибались имена, годы, города. Потом неожиданно вторглось молчание.
– Как там за большим морем? – наконец спросил Петр, пододвигаясь к Соловьеву и чувствуя плечом упругое плечо. – Как Америка?
– Новый Свет, новый! – подхватил Соловьев. – Нет, не другая сторона земли, другая планета!
– Погоди, а ты… Троцкого на той планете не встречал?
Соловьев внимательно посмотрел на Петра.
– А ты откуда знаешь? Встречал.
– Ну и как он там?
Соловьев удерживал плечо у плеча Петра.
– Знаешь, Петро. Троцкий – это не просто.
– Я и сам догадываюсь: не просто, – сказал Петр. – Но все-таки как он?
Соловьев сжал плечо Петра большой и доброй ладонью.
– Утро вечера мудренее, Петро. Оставим что-нибудь и на утро.
– И на том дай бог!
60
Поезд шел медленно – к утру не добрались и до Пскова. Вьюжило, неярко отсвечивали стянутые льдом озерца и реки. В Новоселье в вагон поднялся старик железнодорожник. Из-под шерстяного платка торчал околыш форменной фуражки.
– Как вы поедете дальше, ума не приложу, – сказал старик и, подув на красные с мороза пальцы, осторожно пошевелил ими. – На всех путях эшелоны с войсками! Если и выколотишь эту пробку, все одно в реку упрешься – мост взорван!
Петр повел старика в салон-вагон – там собралась делегация.
– Взорван мост, – сказал старик, войдя в салон, и, размотав платок, поправил фуражку.
– Простите, но дрезина есть в Новоселье? – спросил Иоффе.
– Если не дрезина, то хотя бы дровни? – добавил Петровский.
– Есть и одно и другое, – сказал старик и переложил платок из одной руки в другую. – Но ведь моста нет.
– На дрезине добраться до моста, а на дровнях через реку, – нашелся Карахан.
Решили протолкнуть поезд до моста, а пока суть да дело – послать вперед дрезину. Но до моста добрались лишь на следующее утро. Добрались и наняли дровни. На них и въехали в Псков, прямо к подъезду гостиницы «Лондон», а позже к входу в кирпичный особняк, где разместилась псковская комендатура немцев, – делегация хотела быть в Бресте не позже двадцать восьмого.
Поезд прибыл в Брест в час дня.
Седой полковник, худой и длиннорукий, с огненно-красной кожей, точно вырос из земли.
– Генерал Гофман поручил мне от имени делегации его величества германского императора… – без видимых затруднений проговорил он по-русски, в то время как глаза, уставленные на Чичерина, угрожающе расширились.
Чичерин терпеливо слушал немецкого полковника, потупив взор. Но каждый раз, когда Георгий Васильевич поднимал глаза и взгляды встречались, бледность трогала щеки Чичерина.
– Герр полковник Шлобуттен, – произнес Чичерин. – Судьба-баловница где-то сталкивала нас. Генеральное консульство в Москве. Прием в день рождения германского императора?
– Господь милостивый, пощади раба твоего! – вдруг вырвалось у полковника, и краска испуга, а может, и смятения залила щеки, победив природную красноту кожи. – Так это же было еще в том веке!
– Нет, в том не могло быть, – улыбнулся Чичерин, самообладание вернулось к нему.
– Я начинал свою службу в Москве в том, а кончил в этом веке, – заметил полковник, он воспользовался этой возможностью реабилитировать себя.
– Ну вот, после того как мы уточнили это важное для нас обоих обстоятельство, можно вступить и на землю Бреста. – Казалось. Георгий Васильевич сделает еще одно усилие и обратит полковника в прах, но Чичерин неожиданно обнаружил великодушие.
– Генерал Гофман… от имени… приветствовать вас, – возобновил речь полковник механически.
– Благодарю, – сказал Чичерин и вместе со всеми направился в противоположный конец перрона, откуда можно было пройти на привокзальную площадь.
Автомобили медленно пересекли Брест (Петр мог счесть себя провидцем: здешние церкви действительно были чем-то похожи на костелы), прошумели по мосту и въехали в пределы крепости. Крепость была велика. Стены лежали дальше, чем мог объять глаз, но Петру показалось, что они составляли замкнутый круг. В круг было вписано несколько зданий, и среди них церковь в каменный особняк, построенный без претензии, однако довольно нарядный.
– Это и есть белый дворец, – сказал Шлобуттен. – Договор будет подписан там! – Он многозначительно поднял палец.
Петр вышел из автомобиля и зашагал прочь от особняка.
– Вот куда явилась Россия за позором своим. – Петр поднял глаза – Соловьев. Туча тучей. Точно и не спал в дороге: лицо поросло зеленью.
Когда Петр вошел в комнату Чичерина, Георгий Васильевич стоял у окна и смотрел на лошадь, гарцевавшую вокруг дерева.
– Мне показалось, Георгий Васильевич, что в этом диалоге с полковником на вокзале… В момент, когда полковника можно было кончить одним ударом, вы вдруг пощадили его.
– Пощадил? – спросил Чичерин, и Петр увидел, как настороженно-гордо взметнулась бородка, хотя глаза все еще следили за лошадью. – Иногда выгоднее пощадить противника, чем разнести его. Ничто так не обнаруживает поражения противника, как такого рода пощада, и вместе с тем она дает возможность сохранить отношения. В дипломатии не следует спешить рвать отношения даже с врагом. Я вам это докажу.
Сейчас они сидели за маленьким письменным столом, накрытым зеленой тканью, и Чичерин излагал план беседы Петра с Гофманом.
– Нет, это не диверсия, а операция, если хотите, тактический маневр, – говорил Чичерин. – Все хорошо запомните, и детали, именно детали…
Как это было перед визитом к Набокову в Лондоне, Чичерин взял карандаш и, положив между собой и Петром бледную ладонь, как бы начертал несколько имен, повторяя: «Белодед», «Гофман», «Шлобутген».
– Я звоню полковнику Шлобуттену, – Чичерин указал кончиком карандаша в ту часть ладони, где невидимо обозначалось имя полковника, – и прошу, чтобы он вас принял сегодня. Первое: вы и Шлобуттен. – Карандаш соединил два имени. – Повод: распорядок ближайшего заседания. Вы говорите с ним по-русски и изредка по-английски, по-английски обязательно. Разговор должен продолжаться не меньше двадцати – тридцати минут. На уточнение собственно распорядка – десять минут. Все остальное свободный полет. Что именно? Не вас мне учить. Попытки японских купцов проникнуть в Австралию и Южную Америку. Американские коммерсанты на стокгольмской бирже… Впечатления, разумеете, чисто светские, о Европе, какой вы видели ее, и обязательно мысль о том, что немцы напрасно отвергли Стокгольм как место переговоров, это вредит их престижу. Повторяю: обязательно Стокгольм и английский. Он нетверд в английском, однако любит по-английски говорить. Я так думаю: вас захочет видеть Гофман, возможно, тут же, не отказывайтесь. Нас в этой беседе интересует одно…