– Кира… Кира… – говорил он и все думал: как он мог без нее все эти месяцы? Почему она была с ним, в его сознании, его памяти не постоянно? Почему были дни, когда она бесследно уходила куда-то прочь, а когда приходила, то из такого далека, что он спрашивал себя вновь и вновь: была она в его жизни или ее не было?
Из купе донесся сдержанный кашель Клавдиева.
– Я готов ждать еще, только вагон, как мне кажется, пуст и мы рискуем укатить в Питер.
Но Белодед уже шел на Клавдиева.
– Это же чудо. Федор Павлович, вот так встретиться в Москве…
Уже за полночь Кира упросила Петра пройтись по Москве, и он привел ее к собору Василия Блаженного. Шел дождь. Блестели тротуары. В эту ночь, не потревоженную городскими шумами и сутолокой, хорошо смотрелось и виделось. Кира подставила лицо дождю. Капли, теплые и обильные, сбегали по щекам. Она мягко щурилась, улыбалась, жадно и неожиданно вздыхала.
– Господи, только подумать – я в Москве, только подумать… – не уставала произносить она.
Потом они стояли где-то на мосту, над текучей водой Москвы-реки, и он целовал ее в губы, они пахли мокрыми листьями.
– Кира, никуда тебя не пущу, – говорил он.
А она отвечала, улыбаясь:
– Да – да…
И нельзя, решительно нельзя было понять, что означает это «да», но очень хотелось, чтобы она повторяла его бесконечно.
79
Вернувшись домой, он не без изумления приметил, что крайнее окно справа, где находилась его комната, освещено. Он вошел в дом и увидел спящего в кресле Вакулу. Голова Вакулы, жирная и седеющая, свалилась набок, только руки, упершиеся в подлокотники, удерживали тело от падения.
Видно, Вакула услышал шаги Петра, он подобрал ноги и приготовился привстать, но Петр не подал голоса, и Вакула замер. Так они долго молчали, не двигаясь с места. Потом Вакула подтянул тяжелое тело, опершись о подлокотники (он устал первым), и, повернувшись к Петру, моргнул.
– Здравствуй… брат.
– Здравствуй.
Вакула поднял пятерню и, запустив ее в седые лохмы, взъерошил их, точно желая разогнать сон. Потом навалился на стол, долго смотрел перед собой – там лежала толстая, в сером переплете книга.
– Вот раскопал здесь кассовую книгу хозяина, – он ткнул коротким пальцем в пол, точно желая этим жестом показать, какого именно хозяина он имеет в виду. – Толковый, я тебе скажу, человек, – он постучал согнутым пальцем по лбу. – Тут у него… и замах, и расчет, и понимание. – Он посмотрел кругом. – Я обошел дом, у него, наверно, детишек много было. Постоял, подумал: зачем было гнать человека – не пойму.
– А его не гнали.
– Положим, гнали, – произнес Вакула сумрачно и зевнул. – Только почему прогнали, сами не знаете, поэтому и говорите, что не гнали.
Петр расхохотался.
– Ты что? – спросил Вакула, скосив на Петра глаза, он не очень понимал, почему смеется брат.
– До чего же ты похож на одного человека! – продолжал хохотать Петр. – Тот тоже все знает и все понимает на сто лет вперед. И думает – за тебя, и говорит – за тебя…
– Кто это? – мрачно спросил Вакула.
– Есть такой человек, – уклончиво ответил Петр.
– Нет, ты скажи, кто? – настаивал Вакула.
Петр хмуро молчал.
– Троцкий, – наконец произнес он.
Теперь умолк и Вакула.
– Этот человек, – Вакула указал взглядом на книгу – разговор о Троцком его не устраивал, – талант. – Он продолжал благодарно смотреть на переплет. – Человека этого я никогда не видел, а по книге этой разумею: на таких, как он, Россия держалась.
– Ты что хочешь от меня, чтобы я сейчас вернул его? – ухмыльнулся Петр.
Вакула раскрыл книгу и, зажав в пятерне диеты, медленно, страница за страницей их выпустил.
– Да нет, пожалуй, уже не вернешь. Он от любви к вам так шарахнулся, что если и найдешь его, так только в том краю России… Ты Кубань помнишь?
– Помню.
– А коли помнишь, ответь: кто там был заводилой, кто был мотором? Кто строил железку, кто гнал поезда, кто молотил хлеб и грузил составы, кто давил масло и наливал цистерны? Кто, скажи.
– Наш брат рабочий, вот кто!
Вакула сокрушенно гаркнул:
– Рабочий-то оно рабочий, да не в нем дело.
– А в ком?
Вакула постучал согнутым пальцем по кассовой книге.
– Вот в ком! Я тебе дело говорю: он пуп земли! – Вакула продолжал упорно стучать пальцем. – Хочешь, скажу, в чем ваша беда? Хочешь?
– Говори.
– Вы жизни не знаете и человека. Да. человека вы не знаете, и в этом все ваши несчастья. Что говорит малютка перво-наперво, когда на свет божий появляется: «Это мое!» Да, да, «мое!», вот и танцуй от этой печки, коли это у тебя в крови. Дай человеку почувствовать силу свою, дай размахнуться уму. Он будет богаче, и ты будешь богаче, он войдет в тело, и тебе перепадет. А вы у него выкромсали сердцевину, оскопили, отняли у него право сказать «мое» и хотите, чтобы он трудился и землю русскую украшал. Не будет он трудиться! Все бурьяном захлестнет, все запаршивеет и сгниет.
– Ну, ты ложись, утро вечера мудренее, – сказал Петр.
Вакула недоуменно взглянул на него.
– А при чем тут утро? – Он захлопнул кассовую книгу и отодвинул прочь. – Если всех хозяев вырубить, кто кормить будет, кто хлеб даст, а? Скажи, кто даст? Мирбах?
Петр вышел: где-то он уже слышал эту фразу о Мирбахе.
А едва забрезжил свет, Петр разбудил Вакулу.
– Вот что, собирайся и уходи! Чтобы духу твоего тут не было.
Вакула ничего не сказал, начал медленно собираться.
80
Лето восемнадцатого года было знойным. По вечерам небо над Москвой становилось пыльно-багряным, к ветру. День ото дня с Воробьевых гор, с песчаных полей, лежащих на юг и запад от лесистых увалов и скатов левобережья, тянул ветер, жестко-сухой, насыщенный песком и пеплом, – где-то рядом с городом горели леса. Ветер перекрасил город, трава стала серой, пожухла и потускнела листва, деревья и дома стояли в багровом чаду, точно в ожидании большого пожара. Прошел дождь, один, второй, третий, но не победил зноя. Москва-река обмелела, жестокая проседь тронула леса.
У новой России была одна столица. У дипломатов, аккредитованных и неаккредитованных, три.
В Петрограде оставались нейтралы. Казалось, они обрели единственную в своем роде возможность доказать, что они нейтральны. Вслед за столицей они не поехали. За союзниками – тоже. Нет ничего вернее нейтралитета.
В дипломатической Вологде уже сложился свой быт. Дворянская, с ее деревянными особняками – гордость и украшение Вологды, – стала своеобразным посольским кварталом. Осаново, небогатая усадьба в пяти верстах от города, чью колокольню не мудрено рассмотреть и с Дворянской, заменило дипломатам Гатчину.
И, наконец, то, что можно было бы назвать дипломатическим корпусом Москвы, в сущности ограничивалось германским и турецким послами да консулами держав Согласия, впрочем, последние не в счет не только потому, что по давнейшей традиции консул не дипломат, но и по другой, более важной причине: до того как факт признания совершится, положение союзных представителей в России более чем условно.
Итак, у новой России была одна столица, у дипломатов – три.
От Петрограда до Вологды – четыреста пятьдесят верст, от Вологды до Москвы – пятьсот, от Москвы до Петрограда – шестьсот. Больше полутора тысяч. Непросто послу страны, упорно не признающей нового строя, проехать из Вологды в Москву или тем более в Питер. Положение посла не дает никаких привилегий, наоборот, обременяет. Единственно, кто беспрепятственно курсирует между тремя городами, – военные атташе посольств и миссий. Они не послы, они атташе. В отличие от американского посла, который прочно осел в своем вологодском особняке, или посла германского, который не менее прочно прикрепился к каменным хоромам в Денежном переулке в Москве, резиденцией военных атташе, в сущности, стал вагон железной дороги, который, точно заведенный, бежит по треугольнику.
И, обгоняя атташе и курьеров, в посольский особняк на проспекте с деревянными мостовыми идут радиодепеши, идут день и ночь, даже больше ночью, чем днем. Свет в крохотном окне под самой крышей указывает на это безошибочно. Кажется, что он, этот свет, негасим, и если бы не дневное светило, то был бы виден и днем. Человек, принимающий радиошифры и переводящий их на язык смертных, как огонь в его окне, всегда бодр, всегда во всеоружии. В посольстве никто не знает, когда этот человек спит, когда сидит за обеденным столом с женой и сыном, когда говорит жене: «Люблю» – и сыну: «Ты опять выпачкал губы химическим карандашом». Такое впечатление, что за своей толстой, обитой белой жестью дверью человек разгадывает тайны круглосуточно. Кажется, только ему и доверено говорить в посольстве с солнцем, звездами и облаками. Только он и в состоянии проникнуть в тайны языка и изобразить этот язык на бумаге. Стопка этих бумаг, заключенных в зеленую папку, у него всегда под мышкой. Когда он идет со своей папкой по посольству, кажется, что полуночный разговор со звездами оставил свой отсвет на его лице, оно выглядит сине-голубым – лунный человек! Может, поэтому, когда железная дверь неожиданно распахивается и выщелкивает его на лестницу вместе с зеленой папкой, коллеги почтительно расступаются, готовые пропустить его в посольский кабинет – этот алтарь и преисподнюю. И лунный человек смело шагает, хорошо зная, что облечен правом едва ли не без стука войти к послу и в малую гостиную, где он принимает деятелей священного с плода, и в кабинет, где сейчас диктует записи своих бесед, и даже в личные апартаменты. Всесилен лунный человек: депеша, которую он снял едва ли не с самого неба, дает ему это право.
И вот он стоит сейчас перед шефом, всемогущий coding clerk, со своей зеленой папкой и скептически-великодушно взирает, как посол ширит глаза, читая радиодепешу. Человек с зеленой папкой имеет право на иронию – он знал эту депешу, когда посол не имел о ней понятия. А депеша способна вызвать удивление. Русская проблема вновь стала предметом специального разговора союзников в Париже. Вторжение в Россию должно принимать все большие размеры. В новом русском походе участвуют англичане, американцы, французы, итальянцы, сербы. Главный фронт – север. Центр накапливания сил – Мурманск. Британская военная миссия в составе семидесяти офицеров ожидается в Мурманске со дня на день. Известно имя главнокомандующего: английский генерал Пуль. Стратегический замысел: накопить силы в Мурманске и овладеть Архангельском, Петрозаводском, Вологдой. Сигнал к захвату Архангельска должен быть подан в июле – для русского севера это лучшее время. Депеша хоть куда!