– Нет, я ничего не сказал, – заметил Воровский, – но, если хотите, скажу…
– Говорите. – Но Воровский молчал. – Говорите же! – повторил Белодед.
– По-моему, немец не понимает своего положения.
Он ничего больше не сказал, но Петру показалось, что его мысли шли дальше, много дальше.
Белодед поднял глаза. «Колонны, Как братья», – подумал он и устремился по ступеням к входу в театр.
– День добрый, Петро!
Петр напряг зрение, здесь было уже сумеречно, – Вакула.
– Здравствуй.
Между ними пять ступеней, Вакула – на верхней, Петр – на нижней. Если бы дело дошло до кулаков, то, пожалуй, Вакуле сподручней обрушить их на Петра.
Петр не остановился.
Сейчас между ними уже не пять ступеней – три, две, одна… Вакула отступил.
– Мы еще встретимся, брат. – Вакула ткнул большим пальцем через плечо – вход в театр был там.
Петр прошел в дипломатическую ложу, отведенную для Мирбаха. В зыбких сумерках возникла неестественно длинная фигура посла.
– А-а-а… господин Белодед! – произнес Мирбах и угрожающе протянул дрожащую ладонь. Непросто ему было сегодня войти в Большой театр. – Доброе здоровье!
Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.
Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…
– Леса горят на Рейне? – переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?
– Горят, горят… – повторил посол.
Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.
– Непобедимость Германии в союзе с Россией, – вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.
– Вы сказали: в союзе? – спросил Белодед, будто он ослышался.
Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.
– Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.
Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!
Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.
Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?
Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.
– Положение сложнее, чем нам кажется, – произнес Рицлер меланхолически.
– Это подсказывает вам знание русской истории?
– И философии, – ответил Рицлер. – У русских своя философия.
Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света – для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.
А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.
– Вы полагаете, сухая погода еще удержится? – спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.
– Да, пожалуй… – сказал Петр.
– Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, – произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. – На Рейне горят леса…
– Долой брестский позор! – крикнул кто-то у самой ложи исступленно лихим голосом.
Передвинулось кресло Рицлера. Немец привстал и подался вперед, будто желая защитить посла самим телом своим. И вновь Петр подумал: как долго еще придется советнику стоять рядом с Мирбахом, изображая верность и подобострастие? Кстати, чем вызван приезд Рицлера в Россию: знанием страны и языка или предчувствием того, что быстротекущее русское время, сулит неожиданности?..
82
Петр шел по коридору и через раскрытые двери слышал, как в зале неистовствовали все те же голоса:
– Просите хлеба у Мирбаха!..
В вестибюле было полутемно и прохладно. Тишина казалась прочной настолько, что ее не в состоянии потревожить шаги идущих. Из-за поворота вышли Соловьев-Леонов и человек в зеленом френче.
– Эсерам никогда не кончить начального училища, – сказал человек во френче. – Их невежество и провинциальность непобедимы.
– Но согласитесь, – возразил Соловьев, – царь боялся их так, как даже большевиков не боялся.
– И это привело его к катастрофе! – мгновенно отозвался человек во френче и, поклонившись, прибавил шагу, оставив Соловьева с Белодедом.
Очевидно, эта встреча не отвечала намерениям ни Соловьева, ни Белодеда – если и заканчивать спор, то не сегодня: зноен нынче июль в Москве.
Но тропка опасно узка и непросто разминуться.
– Помнишь наш разговор?
– Помню.
– Ты все думаешь о нынешнем, Роман, а я хочу заглянуть в корень – часто корни могут рассказать больше, чем стебель.
– Ты имеешь в виду Троцкого? – вдруг спросил Соловьев.
Петр глянул в окно, увидел Китайгородскую стену, освещенную солнцем, – это солнце пододвинуло ее, прежде стена была дальше.
– В Бресте мы говорили о нем, – сказал Белодед. – Ты когда-нибудь интересовался ранним Троцким, самым ранним? – спросил Петр.
– Когда мы жили в Одессе, – сказал Роман, – мне кто-то говорил, что его отец был мелкий буржуа, то ли хозяином аптеки, то ли портняжной.
– Ты помнишь приход Троцкого в «Искру» и обращение его в новоискровца? – спросил Петр. – Помнишь его столкновение с Лениным и восторг Струве по этому поводу? Помнишь крылатую фразу Ленина о Горе и Жиронде? Потревожь свою память и вспомни еще раз. Корень там.
– Но коли ты увидел корень, скажи, что в нем, – сказал Соловьев.
Петр молчал, не глядя на собеседника.
Китайгородскую стену точно объяло пламя, она была багрово-дымной.
– Дело разве в аптеке? – произнес он. – К черту аптеку! Однако речь идет все-таки о буржуазности Троцкого.
– Но какое это имеет отношение к Бресту? – спросил Соловьев.
– Жиронда жива… по крайней мере, в Троцком, – ответил Петр. – Ты знаешь меня, Роман, чтобы сказать это, я должен пуд соли съесть.
– И ты съел его?
– Съел… после десятого февраля. – Петр помолчал, слова, точно камни-валуны, лежали на пути. Сказать – сдвинуть валун. – Знаешь, когда лет через пятьдесят люди заглянут в преисподнюю Бреста и еще раз внимательно одну за другой одолеют пудовые книги, которые родил Брест, они увидят: отношение Троцкого к союзникам было много предпочтительнее, чем к немцам, и это отразил его взгляд на Брест.
– Значит, он считал, что надо договориться с союзниками, а не с немцами?
– Я так думаю, – сказал Петр.
– И по этой причине отверг Брест?
– Мне кажется, по этой, – ответил Петр. – Но мы построены с тобой надолго, Роман, и у нас есть время ждать… Посмотрим, что скажет провидица-история… Сегодня летопись ведется более совершенными средствами, чем при Пимене: каждый шаг протоколируют тысячи перьев. Все, что не увидело свет, свет увидит, скажут свое слово современники, дипломаты выстрелят свои бело-сине-голубые книги!.. Ложь сожжет самое себя, правду ничто не возьмет – она останется. Короче, история определит точно, чья сторона оказалась правой и чья линия генеральной.
– Ты жди, а я ждать не буду, – возразил Соловьев. – Для меня нет линии генеральнее, чем русская граница!..
– Это что… рецидив левого коммунизма? – спросил Белодед.
– Ну, что ж, может, и левого, если ты его увидел у меня…
Время между тем действует, думал Белодед, оппозиция Романа прогрессировала. А что, если бы Роман встретился с Вакулой, они нашли бы общий язык? Нет, встреча эта невозможна, но представить такую встречу и тем более увидеть, чем она закончится, любопытно. Роман Что греха таить, так, как знает немецкий Роман, немногие знают его. За большим столом переговоров, где единоборство нередко превращается в искусство вести спор и преимущество накапливается по крупицам, такой человек очень полезен. В Наркоминделе это понимают и широко используют Романа в переговорах с немецкими купцами, которые с некоторого времени ведутся во все больших масштабах.
Петр вернулся в зал, из полутьмы дипломатической ложи сверкали глаза германского посла. И вновь Петру пришли на ум слова Мирбаха: «На Рейне горят леса…»
Под сводами театра снова загудело:
– Долой Мирбаха!
На трибуну поднялся Ленин, и зал встал: одни, охваченные воодушевлением, другие – заманчивой возможностью прямо, с лету, с маху кинуть, как камнем, поднятым с земли злым словом.
– Россия не простит брестского позора!
– Неверно! Россия все поймет – мы дали ей мир.
– Мир миру рознь! Не убережетесь – на вас идет вал ненависти. Он поглотит вас вместе с вашим Мирбахом.
– Возьмите его и Камкова в придачу! Пугали пуганых!
– Долой Брест!..
Петр смотрел на Ленина. Казалось, за всю его жизнь, страдную и диковинно грозовую, не было поры более трудной, чем эта. Вот он вышел навстречу врагу, чтобы глазами, грудью, лицом, всем тем, что было его именем и его сутью, защитить веру и правду свою.
– Долой Брест! – устремила тонкие руки к небу Мария Спиридонова и зашлась в беззвучном кашле. – Долой… позор России! – продолжала она кричать, охватив грудь, сизая от наступившего удушья. – Долой!..
А Ленин продолжал говорить. Он говорил, что Брест в нынешнюю суровую пору отвечает интересам революционной России я отказаться от брестских обязательств – значит пойти на открытый конфликт с Германией. Это выгодно всем, кроме России. Очевидно, задача заключается в том, чтобы набраться терпения и ждать.
– К какому терпению вы призываете? – поднялась со своего места Мария Спиридонова. – Сохранить терпение – значит умереть с голоду.