90
Ранним вечером поезд подходил к Вологде.
Они стояли у окна вагона и смотрели, как солнце катится где-то рядом (протяни руку – достанешь) по зеленым увалам и полям, по зубчатой кромке соснового бора, вздрагивая и подпрыгивая на колдобинах, точно большой детский мяч, ярко-алый, блестящий. Настенька смотрела на Репнина. Смотрела и думала, как бесконечно дороги ей и эта вмятинка на подбородке, и шероховатость под нижней губой, и мочки ушей, сейчас нежно-розовые, и седины на висках, самые первые… они появились уже этой весной, а может, даже летом. И вновь она поймала себя на мысли: она не должна ничего скрывать. До сих пор казалось, что это его ранит, быть может, больно ранит, и лучше все удары принять на себя. С другой стороны, в неравном единоборстве она была стороной слабой, и кто знает, как обернется все, если она будет продолжать оставаться одна… Прежде огонь бушевал где-то в стороне, сейчас перенесся к ней в дом. Если они отважились переступить порог дома, очевидно, не остановятся и перед большим. Фраза старшего Жилля о крепостной стене предвещала это.
– Ты что так посуровела? – Он наклонился к ней и щекой тронул плечо.
– Нет… ничего.
Она подумала: сказать или не сказать сейчас? Как ни быстра она была во всем, она не любила опрометчивых решений. Сказать или все-таки не говорить? Если сказать, то не сейчас, а там, в деревянной Вологде, в тени берез, на пологих берегах равнинной речки или в сухих и светлых комнатках их деревянного особняка, из верхних окон которого будет виден кремль и его звонница. У нее будет время сказать об этом.
– Николай… – По тому, как было произнесено это слово, он понял, что за ним, за этим словом, последует нечто значительное. – У тебя был Рудкевич?
Он посмотрел на нее так, будто стоял далеко и должен был напрячь зрение, чтобы рассмотреть.
– Был.
– Ты недоволен? – Она заметила, как помрачнел Репнин.
– Тем, что ты меня об этом спрашиваешь… недоволен?
– Нет, тем, что он у тебя был.
Он улыбнулся, он не хотел огорчать ее.
– По-моему, ты дала ему повод к этому посещению.
– Лучше, если бы этого повода не было?
– Лучше.
– Почему? – Она засмеялась, смех был сейчас спасительным, без него ей трудно было бы спросить об этом.
– Ты же знаешь, что Рудкевич дипломат и все, что он делает, надо рассматривать через это стеклышко.
Ей стоило усилий не спросить мужа: «А коли он дипломат, что ему нужно в конце концов от Репниных?» Но она остановила себя. Остановила, а сама подумала: «Да так ли это страшно, как думает Николай? И какая беда, что Рудкевич увидел лишний раз Николая – они и у Губ иных беседовали славно».
А Репнин в это время думал о Рудкевиче: «Он дипломат поистине божьей милостью, кладезь ума и знаний. Маска, которую он об рел. действенна. И у Рудкевича маска? Несомненно. Локкарт надел маску дипломата. Рудкевич иную маску, чтобы за нею скрыть дипломата. Но вот что интересно: оказывается, нет маски, которая годилась бы на все времена. И маски устаревают: октябрьской волной выбросило питерских католиков на камни вместе с их настоятелем. Рудкевичу неуютно на этих камнях окаянных с иностранцами и аристократами – паства католического собора сплошь из них, – русского мужика, надо отдать должное его упорству, католичество не увлекло. Хочешь не хочешь, а подумаешь, как раздвинуть нещедрые пределы камней и узнать, что делается в мире…»
Опять поплыли поля. Солнце катилось теперь по их неровной глади, точно ядро, пущенное по поверхности реки – там, где оно задевало воду, возникала белая черточка.
– Ты, полагаешь, Николай, что Рудкевич знал о поездке в Вологду?
– Я так думаю.
– Но, может быть, то, что ты сказал ему, скажешь мне? – слукавила она. – У твоей миссии есть цель… какая?
– Убедить дипломатов переехать в Москву.
Она была осведомлена о том, что он делал, и любила говорить об этом.
– Ты рассчитываешь на успех?
Это его развеселило.
– Если бы обо всех поражениях знали заранее, не было бы баталий.
Она рассмеялась.
– Кстати, кто нас в Вологде встретит? Ты говорил, Кедров.
В Москве он действительно как-то рассказывал о Кедрове. Накануне Чичерин разговаривал с Кедровым по прямому проводу, и тот обещал всяческое содействие. «Послушай. Николай, ты знаком с Михаилом Сергеевичем? – спросил Чичерин Репнина. – Интеллигент, которого к революции призвала… совестливость. Да, не улыбайся. Это не так мало». Вернувшись домой, Репнин рассказал Анастасии Сергеевне о разговоре с Чичериным. «Так и сказал, совестливость?» – «Представь, так и сказал!»
Она свела брови в раздумье.
– Кто едет в Вологду, кроме тебя? – Она решила задать ему все вопросы.
– Радек… впрочем, он приедет позже, – ответил Репнин, выдержав паузу.
С тех пор как Радек был назначен заместителем Чичерина, Репнин видел его в Наркоминделе часто и не однажды разговаривал с ним. Маленький, с крупной и круглой головой, он был ершист, как показалось Репнину, в слове, во взгляде, в манере держаться – достоинство, и, наверно, немалое для полемического бойца, но отнюдь не для дипломата. Отдавая должное данным Радека, дипломаты заметно сторонились его. Этому в известной мере способствовала слава, упрочившаяся за Радеком. Утверждали, что дипломат, беседующий с Радеком. подвергался двойной атаке: вначале с глазу на глаз, затем анонимно со страниц большой столичной газеты. Внешне, как полагал Репнин, двойной удар, быть может, выглядит и эффектно, но только внешне – реальная польза была много меньше потерь. Искусство инспирации, на взгляд Репнина, предмет более сложный и тонкий. Наверно, есть обстоятельства и в дипломатии, когда риск возможен, но меньше всего именем своим. Из опыта Николай Алексеевич знает, что как ни одарен дипломам его качеств может оказаться недостаточно, если он позволил небрежно обойтись со своим именем. Разумеется, имя твое – ты сам. Но оно существует еще и независимо от тебя и требует внимания, какого сам ты, быть может, и не требуешь.
91
Поезд пришел в Вологду, когда на бледно-зеленом северном небе зажглись белые звезды.
Репнин видел, как по перрону, стараясь не отстать от вагона, шагает человек в кожаном картузе. Ему нетрудно было «идти в ногу» с поездом – человек был высок и шаги его широки. И весь он казался неторопливо-сосредоточенным. Только темные глаза и бородка выражали нетерпение.
– Не Кедров ли? – спросила Настенька.
– По-моему, он.
Они покинули вагон, и человек в кожаном картузе решительно шагнул к ним.
– Рад приветствовать вас в древней Вологде. – Он улыбнулся, в Репнин увидел, что борода человека, густо-каштановая, с едва заметной бороздкой выцветших волос, и черная кожа, в которую он был затянут с ног до головы, предназначались единственно для того, чтобы сделать человека старше его лет. – По долгу хозяина, признаюсь, очень приятному, хочу пригласить вас к себе. Кстати, дом мой в двух шагах отсюда. – Кедров указал взглядом на рельсы.
Дом Кедрова действительно был в двух шагах – он жил в вагоне. Они миновали бронепоезд, темно-зеленый корпус которого нечетко обозначался в полумгле, потом платформу с дымок, и в тени пристанционных складов увидели пассажирский вагон.
– Кто… на путях? – послышался крепкий басок, и из тьмы шагнул, широко переступив через рельсы, матрос с винтовкой.
В вагоне, куда привел Кедров Репниных, было полутемно, неярко, вполнакала горела лампочка, где-то в глубине вагона, за перегородками, оклеенными дерматином, гудел голос:
– Котлас… Котлас… Вологда на проводе…
Кедров провел гостей в большую комнату, которую называл кают-компанией. Посреди комнаты у стола, застланного картой, склонился человек в офицерском френче. Заслышав шаги, он поднялся и бросил на вошедших взгляд, выражающий и пристальное внимание, и радушие. С быстротой и четкостью профессионального военного он вытянулся, отчего полноватая фигура стала почти стройной, и склонил голову – впрочем, как нетрудно было заметить, человек встревожился, увидев среди вошедших в вагон женщину.
– Северцев, – назвался он, едва слышно пристукнув каблуками.
– Вы как-то мне говорили, Петр Николаевич, – заметил Кедров, обращаясь к человеку в офицерском френче, – что истинный военный не воспринимает приказание как волю другого лица – для него это всегда приказ сердца.
– Да, говорил, – согласился, человек, заметно смутившись.
– Тем большее право я имею на следующее приказание: пока мы с Николаем Алексеевичем будем уточнять диспозицию, все заботы об Анастасии Сергеевне на вас. Повторите приказание!
Человек во френче улыбнулся.
Настенька пересела в кресло, стоящее у стола, за которым работал Северцев, будто поощряя к выполнению приказания. Но Северцев. казалось, бездействовал. Настенька видела, как в этой тишине медленно багровеет и покрывается испариной его лицо.
– Хотите чаю, – вдруг предложил он с видом человека, которого осенило. – Держу пари, такого вы не пили.
Через десять минут спасительный чай уже дымился перед ними, но и он был не всесилен – Настенька явно повергла Северцева в смущение, каждое новое слово давалось ему с трудом.
– Расскажите мне о Питере, – попросил ее Северцев. – Я не был там с начала войны.
Настенька начала говорить: «Питер хорош, особенно под снегом, тогда он молодеет и точно сбрасывает с себя унылое платье войны…» – и внимательно наблюдала за Северцевым. Сколько ему могло быть лет? Сорок, быть может, сорок два, лицо хранит следы пережитого. Эта привычка нервно-иронически смыкать губы так, что обостряется подбородок и кожа стягивается в углах рта. Наверно, прошел войну по ее самой огневой тропе и не однажды видел смерть. Настенька продолжала говорить: «Невский пуст, и гофрированное железо бережет его витрины, как в престольные праздники…» – а сама все чутче прислушивалась к разговору, который шел сейчас за перегородкой.
– Они держатся одной шеренгой и поместились, на одной улице, – заметил Кедров. – Только подумать, посольский квартал в Вологде! Там есть и свой замыкающий и свой головной.