– Френсис? – спросил Репнин.
– Да, на правах дуайена, но действовать через него – значит положить все яйца в одну корзину.
– Нуланс и Карлотти? – спросил Репнин.
– Именно, – ответил Кедров. – И не только: весь посольский квартал, всю Дворянскую…
Наступила пауза. Настенька слышала, как стучат вагоны на соседних путях.
– Через всех действовать? – спросил Репнин.
– Да, так кажется мне, – ответил Кедров. – Кстати, завтра все они будут в «Золотом якоре».
Настенька обратила взгляд на своего собеседника и точно столкнулась с его глазами, строго-внимательными.
– У вас чай остыл, – сказал он. – Хотите горячего?
Они ехали по городу втроем. Кедров сидел с шофером, Настенька с Репниным – позади.
– Когда мы уходили, Северцев не смотрел на меня, – шепнул он ей. – Ты дала ему повод… надеяться?
Она рассмеялась.
– Интересно жить, даже когда тебе говорят одно и то же.
Солнце прощалось с Вологдой на куполах собора – они тускло пламенели. Настенька вспомнила слова Ильи: «Грозный любил Вологду». Кажется, собор построил он. Прогремели сухие доски моста, и автомобиль вошел на Дворянскую, миновав монастырь. Пошли особняки – деревянный проспект. Окна итальянского посольства распахнуты, но за окнами темно, французский особняк освещен, античные колонны дома, в котором расположились американцы, в свете закатного солнца казались мраморными. Где-то в глубине двора гремело сухое дерево – американцы играли в городки.
– Однако дипломаты достаточно обжили Вологду, – заметил Репнин. – Они могут и не предпочесть ей Москву.
– За спиной Москвы нет двери, – возразил Кедров.
– А Вологды?
– Есть, – ответил Кедров после некоторого раздумья. – Даже две, что в данном случае важно: Мурманск и Архангельск.
Солнце уже село, когда автомобиль остановился у красного крыльца дома на берегу Вологды.
Окна были распахнуты, по комнатам гулял ветер – холодноватый, пахнущий речным песком («Река рядом», – подумала Настенька) – и сушил только что вымытые полы. Появилась девушка, неожиданно черноволосая (а казалось, в Вологде все женщины с льняными волосами): с полными ведрами она шла от Вологды.
– Как тебя величают, красавица? – спросила Настенька и взяла из ее рук ведра, нелегко было нести их в гору.
– Мелентьева я, дочка Осипа Поликарповича, а зовут Ольгой. – Говорок девушки был особым – приятно грудным и окающим.
Дом выглядел новым. Как тут же рассказала Ольга, его выстроил местный мукомол для дочери, но та предпочла особняку над рекой жилище свекра. Мукомол и теперь жил в Вологде и время от времени являлся сюда, чтобы взглянуть на свой дом.
– Он и завтра приедет, – сказала Ольга, смеясь. – Но вы не бойтесь его. Походит, походит и уйдет.
Пока Репнин продолжал разговор с Кедровым, Настенька осмотрела новое жилище. В доме было все, что полагается для особняка, построенного безбедно: гостиная с тремя окнами на улицу, столовая с окнами на реку, кабинет, спальня и даже детская, они смотрели в старый и разросшийся сад – дом пристраивался к саду.
– Ну что ж, – сказал Кедров задумчиво, прощаясь с Репниными. – «Золотой якорь» не поле боя, но, может быть, первую диспозицию надо сделать там…
…Они долго сидели на веранде, выходящей на Вологду. Это ощущение светлого ночного неба, деревянного города и особой студености, свойственной северорусскому лету, было необыкновенно радостным, хотя Настенька и казалась печальной – разговор мужа с Кедровым не шел у нее из головы.
– Ты что? – спросил Репнин.
Она точно очнулась.
– Я все думаю, – сказала она, не опуская глаз. – Не очень-то приятно сидеть на якоре, даже если он золотой.
Он приблизился к ней. Сразу ушло ощущение студеной первозданности и необжитости нового жилья. Казалось, простыни, что так долго берегли и холод и свежесть, разом стали горячими, и знойным стало небо, белое, не ночное, и хотелось закрыть все окна и погрузиться во тьму, но уже не было сил дотянуться до них.
Много позже, когда они затихли в легкой и радостной полудреме, он вдруг шепнул:
– Мне кажется, кто-то ходит под окном.
– Кто?
– По-моему… Северцев. – улыбнулся он.
Она ткнулась лицом в его грудь и уснула.
добрая.
92
За полчаса до отъезда в «Золотой якорь» Репнин сказал:
– Кстати, ты заметила, это будет первый дипломатический прием, на котором мы появимся вместе.
Она рассмеялась:
– Думаешь, это меня повергнет в страх? Ничуть!
– По крайней мере, будь рядом со мной.
Она стояла неодетая, и между ней и садом
была лишь тонкая, вздуваемая ветром пленка тюля. Свет обтекал ее. То ли от сознания силы, то ли из презрения к предрассудкам она не стеснялась своего тела. Ей доставляло удовольствие вот так обнажаться перед мужем. Он любил наблюдать ее в такую минуту: чтобы озорно стучали босые ноги по полу, золотились плечи и чтобы она, как это бывало в последнюю минуту сборов, отчаянно клацкала. хлопала, скрипела бесчисленными застежками, пряжками и поясами. В этих звуках было ощущение твердой прелести бытия и, может быть, молодости, которая вопреки прибывающим годам решительно отказывалась убывать.
Репнины приехали в «Золотой якорь» много позже того, как собрались гости. Николай Алексеевич полагал, что имеет право на такую вольность – психологически опоздание иногда ставит тебя в более выгодное положение перед тем, кто пришел вовремя. Он не думал, что сегодня сумеет существенно выяснить позицию дипломатов, но установить контакт, условиться о встрече и как-то подготовить ее он определенно сумеет. Опыт подсказывал, что в данном случае постепенное наращивание сил всегда предпочтительнее внезапной атаки.
Гости еще были у стола (накрывать стол «а-ля фуршет» было так же модно, как носить брюки галифе – прекрасная Франция и здесь собирала своеобразную дань), но где-то в боковых залах уже начались танцы.
Духовой оркестр гремел так, что вздрагивали и рассыпались завидным звоном люстры.
Репнин видел, как наполнились горячим светом глаза жены: как бы она была благодарна ему, если бы, презрев все условности, он пригласил ее на вальс.
– Не вздумай уходить. По-моему, дипломаты с женами.
Лицо ее не выразило воодушевления.
И вновь, как в тот раз, в салтыковском доме с Бьюкененом, тревожный ветер проник в его сердце: а все-таки он для них отступник. И впервые Репнин подумал, что ставит под удар не только себя, но и ее, быть может, ее больше, чем себя: кто знает, как поведут себя с нею жены дипломатов. Опыт подсказывал Николаю Алексеевичу: они могут пойти дальше мужей и в приязни и в неприязни. Может быть, поэтому соблюдение всех условностей было бы сегодня излишним: пусть она ведет себя как хочет.
Репниных встретил Кедров.
– Ну что ж, не будем медлить, – сказал он, поздоровавшись. – Я вас представлю Нулансу, как только он расстанется с японцем. – Кедров указал на дальний угол, где француз беседовал с японским послом.
– Он знает обо мне?
– Да, конечно.
– Разрешите… падеспань.
Репнин едва не вздрогнул: Северцев.
Настенька оглянулась на мужа.
– Сочту за честь, – молвил Репнин, не поднимая глаз.
Когда позже он увидел ярко-бордовое платье жены, развеваемое танцем, ему показалось, что ей очень хорошо в эту минуту.
Она вернулась, как только кончился танец, и даже попробовала коснуться щекой его руки, а потом вдруг произнесла:
– Северцев сказал, у него мать в Кинешме.
– Он был сегодня словоохотлив, если решился на такое признание, – улыбнулся Репнин.
– Разрешите… на краковяк.
Репнин увидел только сапоги Северцева, они были сегодня надраены так, как не драились, наверно, от сотворения мира.
– Да, да, пожалуйста, – произнес Репнин по инерции и, увидев Кедрова, который шел к нему (очевидно, Кедров хотел представить Репнина Нулансу сейчас), добавил: – И последующие два танца… Я буду занят с полчаса.
– Да, разумеется, Николай Алексеевич, – подхватил Северцев, осмелев, и даже улыбнулся.
И Настенька улыбнулась: ее словно устраивал такой оборот дела.
И вновь Репнин увидел, как потекло платье Настеньки, и стало худо от сознания того, что ей может быть хорошо и без него.
А Нуланс уже быстро шел к нему, и, казалось, брюшко француза способно было все смести на своем пути.
– Репнин? – произнес он и задумался, скрестив свои смуглые руки на животе. – По-моему, я вас видел на Французской набережной.
Нуланс, как хорошо помнит Николай Алексеевич, не мог видеть Репнина на набережной (Французская набережная была синонимом французского посольства), однако в словах Нуланса был свой смысл.
– Я был на набережной в день приезда президента Пуанкаре, – сказал Репнин.
– А позже? – спросил Нуланс.
– Позже – никогда.
– Разве?
Они медленно шли вдоль окон, и платье Настеньки стояло у Репнина в глазах, будто бы никто и не танцевал в этом зале, кроме нее и Северцева.
– Значит… если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе, – взглянул вдруг своими круглыми, глазами Нуланс.
Репнин не ожидал, что французский посол так безбоязненно приблизится к огню, который бушевал между ними. Близость огня Репнину показалась опасной, и он предпочел отступить.
– Собственно, кто Магомет и кто гора? – спросил он, улыбаясь, и, подняв глаза, увидел прямо перед собою жену.
– Магомет, Магомет, – вдруг задумчиво произнес Нуланс и почти сокровенным шепотом добавил: – В наше время и горы не стоят на месте.
– Нет, мне решительно необходимо установить: кто гора и кто Магомет? – рассмеялся Репнин.
– У нас еще будет время решить эту задачу, – заметил Нуланс и, обратившись к жене, которая сейчас медленно шла к нему, поддерживая ладонью обильные желто-седые волосы, добавил: – Я хочу тебе представить господина Репнина… – Нуланс запнулся, не без умысла: посол хотел дать понять Репнину, что испытывает затруднение в попытке как-то охарактеризовать его. – Он был на Французской набережной во время визита президента Пуанкаре, – добавил посол тоном, в котором иронический подтекст был едва ли не обнажен.