В этот день советские войска вошли в Чехословакию.
Многие мои знакомые и далеко не единомышленники были единодушны в поддержке чехов. Помню разочарование после разгрома «Чехословацкой весны». В те дни меня удивила реакция людей, которых я считал консерваторами.
Преподаватель марксизма в комсомольской школе Н. Белоусов, всегда стопроцентно одобрявший все партийные решения, только качал головой:
— Это крах всей системы. Мы надеялись. Мы верили. Теперь я понимаю, что эта система не приспособлена для внутреннего саморегулирования, для самомодернизации. Это означает, что она обречена.
Даже упоминаемый мною выше К. Шалагин выдал в сердцах:
— Теперь вся наша работа — пустая болтовня.
А потом было идиотское празднование столетия со дня рождения Ленина… По словам бывшего секретаря райкома партии Левы Зимина, «в коммунизм теперь не верят даже пионеры».
4. На берегу Средиземного моря
4.1. Дипломаты на посту
Местом моей первой заграничной командировки был Алжир. Весной 1969 года я был назначен вторым секретарем посольства. Послом там был тогда Дмитрий Петрович Шевлягин.
Через несколько месяцев после моего приезда Шевлягин скоропостижно скончался от инсульта.
— Похороны — это дипломатическое мероприятие, — объяснил мне консул А. Сорокин и показал мне план работы посольства по случаю похорон. По этому плану я должен был встречать аккредитованных в Алжире послов, которые, как требует дипломатический протокол, должны будут приезжать к нам в посольство, чтобы выразить соболезнование.
Шел дождь, и я встречал послов с большим зонтом в руках. Выходя из машины, они снимали шляпы, я наклонялся к ним с молчаливым приветствием, и капли воды с моего зонта попадали им точно на головы. Промахивался я редко.
Человек пять дипломатов с интересом наблюдали за происходящим. Ждали посла Японии, человека совершенно лысого.
— Неужели промахнется?! — волновались они.
Не промахнулся!
Владимир Михайлович Соболев, будущий посол в Бельгии и Финляндии, ставший после смерти Шевлягина временным поверенным в делах, увидев, что мы выносим из клуба гроб головой вперед, закричал:
— Переверните гроб. Надо нести ногами вперед.
На что первый секретарь Костя Мозель, будущий посол в Литве и Мексике, резонно возразил:
— Вот когда вы помрете, Владимир Михайлович, тогда и будете командовать.
Вертлявый субъект с маленькими усиками, одетый в модное в то время короткое пальтишко, вбежал в наше посольство.
Это был поверенный в делах Марокко. Отношения между Алжиром и Марокко в те годы были очень сложными, и марокканский поверенный то приезжал в Алжир, то уезжал.
За время его отсутствия скончался наш посол, и теперь марокканец явился к нам выразить соболезнование. По дипломатическому протоколу в таких случаях в посольстве готовится книга для записи соболезнований, так называемая траурная книга.
Узнав, что такая книга есть и находится в зале клуба, марокканец направился туда. Я показывал дорогу.
Войдя в зал, он увидел лежащую на столе открытую книгу в черном переплете, сел на стул, потом поднял голову и обомлел…
Дело в том, что за день до этого умер маршал Ворошилов, и мы заготовили еще одну траурную книгу и провесили в зале портрет Ворошилова с черной каемочкой.
Увидев портрет маршала, поверенный замер, потом повернулся ко мне и пробормотал:
— Это не посол.
— Не посол, — согласился я.
— А кто?
— Маршал Ворошилов, бывший президент нашей страны.
— Он что, умер? — догадался поверенный.
— Умер, — ответил я.
— Ах, какое горе, какое горе! — заверещал поверенный.
Потом спросил:
— А траурная книга по поводу вашего посла тоже есть?
— Да, — ответил я.
— И тоже можно расписаться? — обрадовался он.
— Можно.
Я вытащил из ящика книгу и протянул ему.
— Это великолепно. Это просто замечательно!
Он засиял улыбкой, но потом спохватился и снова заверещал:
— Ах, какое горе! Какое горе!
Из посольства к своей машине он почти бежал.
В те годы ЦК партии рассылал в посольства так называемые закрытые письма, они зачитывались на партийных активах.
Однажды пришло письмо, которое было разрешено зачитать в присутствии не только членов партии, но и комсомольцев. Аудитория получалась большой, и решили зачитывать письмо в две смены: в первую — тем, чьи фамилии начинаются от «а» до «н», во вторую — остальным.
Посланник Владимир Михайлович Соболев не знал об этом и, увидев идущего домой секретаря профкома Славу Хоменкова, спросил его, почему тот не пошел на актив.
— Мне нельзя, — ответил тот.
— Почему? — удивился Соболев.
— У меня фамилия начинается на «х».
— Это, конечно, плохо, — согласился Соболев, — однако все-таки не повод, чтобы не ходить на активы.
Позже Владимир Михайлович, большой поклонник крепкого слова, говорил Хоменкову:
— У тебя не только фамилия на «х».
Около въезда в посольства стояли баки для мусора. Возле них обитали одичавшие кошки. Кошек было много, они кричали и мешали поверенному работать. И он распорядился кошек изловить.
Завхоз Щугарев кошек изловил, посадил в мешок, отвез за пятьдесят километров и выпустил.
Кошки исчезли.
Но появились змеи. Ходить в посольство стало небезопасно.
— Верните кошек, — распорядился поверенный.
Но где их взять?
Вызвали змееловов.
Змей выловили. Появились крысы.
Больше распоряжений поверенный не давал. А кошки снова появились.
Но однажды они вновь исчезли. Все. Сразу. «Не иначе как завхоз снова решил их изловить», — подумал я. И ошибся. Через день после того, как исчезли кошки, произошло землетрясение. Правда, в нашем районе небольшое.
А через день после землетрясения кошки появились снова.
На приеме по случаю 23 февраля присутствовал весь алжирский генералитет. Разносили напитки, крутили музыку. Разные мелодии — и вдруг… «Хава Нагила». Мы замерли, западные послы тоже.
Поверенный в делах Владимир Михайлович Соболев человеком был крутым и до нецензурной лексики охочим. Он подходил к советским дипломатам и тихо говорил:
— Улыбайтесь, как будто ничего не поняли.
И сопровождал пожелание соответствующей лексикой.
Мы невинно улыбались.
Дежурного коменданта, который нашел эту песню и потом оправдывался, что ничего не знал — «просто мелодия понравилась», Соболев вызвал к себе на следующий день. Он молчал минут пять, потом произнес только одно слово: «Мудак!». И на этом все закончилось. Никаких санкций к коменданту применено не было.
Крутой и матерщинник, человеком Соболев был очень добрым.
Мне часто в жизни приходилось встречаться с такими, и, как правило, они оказывались людьми очень добрыми и порядочными. А вот вежливые и изысканно изъясняющиеся слишком уж часто оказывались подлецами.
Через пару месяцев в Алжир приехал новый посол — Сергей Сергеевич Грузинов. Его я знал еще с Фрунзенского района Москвы, он там был секретарем райкома партии, а я — секретарем райкома комсомола.
Человеком он был предусмотрительным и перед ноябрьским приемом заставил культурного атташе прослушать всю музыку, которая будет звучать во время приема.
— Тебя срочно вызывает посол.
Утром 31 декабря 1970 года Грузинов получил с командиром корабля «Аэрофлота» пакет, а на нем гриф «совершенно секретно». Внутри оказалось письмо для президента Алжира полковника Х. Бумедьена и указание: «Вручить письмо 31 декабря».
Посол вскрыл письмо. Там был листок с гербом СССР и поздравление с Новым годом, подписанное Брежневым. И все.
— Поедешь ты, — распорядился посол. — У тебя хорошие отношения с личным секретарем президента майором Алахумом.
Я явился в штаб-квартиру армии, где располагался кабинет грозного диктатора, позвонил из проходной, меня пропустили, и через пять минут я оказался в приемной Бумедьена. Вскоре появился майор А. Алахум.
— У меня пакет для президента Бумедьена от президента Брежнева с указанием вручить сегодня.
Я хотел передать ему письмо, но он быстро вышел. А через пару минут появился… сам Бумедьен.
Я молча вручил письмо. Хотел уйти, но Бумедьен знаком попросил остаться. Прочел письмо, потом посмотрел на меня с явным удивлением. Мой ответный взгляд должен был означать: «Я тут ни при чем». Бумедьен вежливо попрощался и вышел.
Появился Алахум:
— Президент спрашивает: «Это намек на что-нибудь или просто глупость?».
С ним у меня действительно были хорошие отношения.
— Глупость, — ответил я.
На том и расстались.
Как только мы с женой приехали в Алжир, сразу же начались трудности с жильем. Квартиру дипломаты должны были снимать за свои деньги; в конце шестидесятых жилье резко подорожало, и чтобы снять мало-мальски приличную квартиру, нужно было выложить почти половину зарплаты. Посольство пыталось убедить Москву выделить для найма жилья специальный фонд, но безрезультатно.
В декабре 1970 года в Алжир на два дня прилетел заведующий отделом загранкадров ЦК КПСС А. С. Панюшкин, и посол решил познакомить его с условиями, в которых живут дипломаты. Он отказывался, но, когда ему предложили посетить дом, где, кроме прочих, жил сын его давнего друга Валера Егошкин, согласился.
Сначала его повели в комнату, где обосновался дежурный комендант, фамилию которого я не помню. Помню только, что звали его Леша и что с него можно было писать пролетария времен горьковской «Матери»: белокурый чуб и широкие скулы. При нем была его жена Тоня, особа вульгарная и крикливая. В то время Леша болел, у него была высокая температура, и, когда Панюшкин зашел к ним в комнату, Тоня, наложившая по случаю визита начальника макияж, достойный обитателей купринской ямы, начала причитать: