Через несколько недель уехал я, а еще через пару месяцев посла отправили на пенсию. Договоры не восстановили.
Я окончательно улетал из Сан-Томе. Я уже готовился идти на посадку, как меня предупредили: приехал министр иностранных дел.
— Я хочу сделать вам на прощание подарок, — министр протянул мне маленький мешочек.
В самолете я открыл мешочек. Там оказались зеленые кофейные зерна.
На Сан-Томе мы привыкли к кофе высочайшего качества. И не только к кофе. Местная кока-кола делалась из настоящих орехов кола и местной родниковой воды; она была совершенно не похожа на ту, что продается в бутылках.
В Москве Лариса обжарила зеленые зерна, и ни с чем не сравнимый запах кофе наполнил квартиру.
Я знал, что пить кофе, приготовленный из обожженных зеленых зерен, надо осторожно, он не прошел выжимку кофеина. В Алжире в ночных клубах подавали кофе без кофеиновой выжимки. Однажды мы с другом выпили две больших чашки такого кофе в клубе, который утром работал как кафе. После этого мы долго приходили в себя: пульс доходил до двухсот ударов в минуту. Такой же случай произошел с Ларисой и с женой Саши Авдеева Галиной. Они выпили по чашке такого кофе.
— У него какой-то горький привкус, — говорили они.
Кофе, который мы приготовили из подаренных министром зерен, тоже имел горьковатый привкус.
Через месяц к нам пришли знакомые:
— У вас в квартире пахнет кофе.
Слабый запах кофе оставался в квартире в течение почти двух месяцев.
8. Как меня позвала труба
8.1. Армия есть армия
В далеком 1953 году я был зачислен слушателем на первый курс Военной академии химической защиты, уж не обессудьте, имени К. Е. Ворошилова. Какое отношение имел Ворошилов к военной химии, никто не знал.
Примерным поведением в армии я не отличался. За драку с милиционером отсидел пять суток на гауптвахте. За побег из госпиталя через крышу на глазах у изумленной публики получил еще пять суток, правда, условно.
На гауптвахту я попал вместе с моим товарищем Львом Джиндояном, которого за сутулость и черные волосы прозвали Хомичем.
Первые два дня нас возили на работы. С самого утра мы со Львом и еще человек десять арестованных грузили какие-то ящики и мешки. Потом объявлялся перерыв на обед. Конвоиры доставали сухой паек, и откуда-то набегали сердобольные тетеньки. Они спрашивали у конвоиров, можно ли принести бедненьким арестованным что-нибудь перекусить. Те, естественно, разрешали, но с условием, что накормят и их. Появлялась еда: котлеты, колбаса и, Россия есть Россия, выпивка. После обеда ложились спать — мы и конвоиры вместе. Проснувшись, опять принимались за работу. Отношения с конвоирами были самые сердечные: свои ребята. Пару раз мы заезжали на водоем и все шли купаться. А так как я отказывался залезать в воду: больно была грязная, то оставался в грузовике стеречь автоматы конвоиров.
Утренняя поверка на гауптвахте происходила следующим образом: дежурный сержант держал в руках список, где были указаны фамилия арестованного и его инициалы. Он называл фамилию, а арестованный должен был сказать свои имя и отчество полностью. На третий день дежурный произнес мою трудную фамилию как «Агронин», на что я отозвался:
— Остап Сысоевич, — что совпадало с написанными у него инициалами.
— Хохол? — спросил он.
— Так точно.
— Откуда?
— С Херсонщины.
— Арестованный Агронин пойдет на продуктовый склад.
Я обнаглел:
— Товарищ сержант, можно я возьму с собой арестованного Хомича?
— Бери Хомича.
И мы три дня трудились на складе. До сих пор не могу понять, как мы не лопнули от обжорства.
Кроме всего прочего, на склад была возложена особая функция. На гауптвахте содержались заключенные, которые отбывали строгий арест, то есть их кормили горячей пищей через день. Точнее, должны были кормить. Под неусыпным оком дежурного офицера, который в нужное время отворачивался, бедолагам носили еду. Мы же со склада поставляли деликатесы: охотничьи колбаски, квашеную капусту и почему-то сушки в огромных количествах. Бедным арестованным необходимо было все это съесть: к вечеру в их камерах не должно было остаться ни крошки, ибо их обходил сам неумолимый майор Чумаров, начальник гауптвахты, который, если ему что-то не нравилось, поднимал вверх два пальца и спрашивал:
— Сколько?
Если отвечали: «Два», он говорил: «Римские пять», что означало дополнительные пять суток.
Если отвечали: «Пять», он говорил:
— Угадал.
С первого же вечера я начал рассказывать товарищам по камере историю из «времен мушкетеров», которую придумал сам, и, верный ученик Шахерезады, прерывал ее на самом интересном месте.
На второй день с меня взяли слово не рассказывать продолжение во время работы днем. Все ждали вечера. Окончил роман я в последнюю ночь.
— Нам будет тебя не хватать, — говорили остававшиеся арестованные и один младший сержант из охраны, который каждый вечер приходил меня слушать.
Во время моих рассказов даже не играли в карты, которые были, естественно, запрещены. Но арестованные взяли портреты известных личностей. Ленин стал тузом: если написано чернилами, то «червонным», если карандашом — «трефовым», если чернилами, но большими буквами — «бубновым», если карандашом большими буквами — «пиковым». Хрущев шел за короля. Александр Сергеевич Пушкин — за десятку.
На шестой день мне вернули изъятый при аресте ремень, и я покинул мрачное узилище. После этого меня долго звали Остапом Сысоевичем. А Лев первым из однокурсников дослужился до генерала.
Однажды мы выполняли лабораторную работу по противогазовым фильтрам. Выполняли, как и положено, в подвале, в специальном противогазовом убежище, где на стене было написано изречение заведующего кафедрой академика М. М. Дубинина: «Противогазы существуют для того, чтобы защищать людей от газов. А когда газов нет, то противогазы не нужны».
Проводила занятие майор Кулешова, для нас просто Люся, жена слушателя из офицерской группы Саши Кулешова. Они дружили с пятого класса. Люся после школы поступила в институт, потом в аспирантуру, защитила степень и была направлена в академию, а так как всем преподавателям профилирующих дисциплин в те годы присваивалось воинское звание: кандидатам наук — майоров, докторам — полковников, а академикам — генералов, то Люсе дали звание майора и обязали ходить на работу в форме. Саша два года не мог попасть в вуз, потом поступил в Военное училище и после трех лет отличной службы был направлен на учебу в академию в звании старшего лейтенанта. Люся стеснялась своего звания, она считала, что майорские погоны ее старят. И верно: рядом с высоким щеголеватым старлеем маленькая серая мышка в майорских погонах казалась старше. Однажды, когда она с Сашей поздно возвращалась домой, ее приняли за его мать. По сути, еще молодая девчонка, она очень любила бывать в нашей компании и не ленилась после работы ездить на другой конец Москвы, чтобы переодеться в штатское. И еще она любила петь.
Однажды, закончив работу, мы расселись на скамейках в убежище и принялись петь.
— Мы здесь, как в темнице, — сказал я и запел «Интернационал». Ребята и Люся подхватили. Минут через десять к нам вбежал дежурный по академии:
— Что тут происходит?
Оказывается, идут люди по Бауманской улице и слышат, как откуда-то из подземелья слабо доносится «Вставай, проклятьем заклейменный». Собралась толпа. Проходящий мимо офицер из нашей академии догадался, в чем дело, и из КПП позвонил дежурному.
Естественно, ни нам, ни Люсе ничего за это не было: не будут же наказывать за пение «Интернационала»!
Однажды я и трое моих друзей отправились в академский тир. Было это в хрущевское время. Взяв пистолеты, мы постреляли по мишеням, а потом, когда майор, начальник тира, ушел, сказав, что сегодня не вернется, мы вытащили из находившегося рядом склада портреты Хрущева и начали по ним стрелять. Изрешетив ненавистный нам лик Хрущева, мы достали портреты Подгорного, Козлова, Фурцевой и начали стрельбу по ним. Но тут неожиданно вернулся майор. Услышав его шаги, мы смылись.
На следующий день я отправился в академию, мысленно простившись с матерью. Однако события развернулись самым неожиданным образом.
Утром майор прибежал к начальнику академии и все доложил. Генерал, как рассказывал потом майор, минут пять сидел не шелохнувшись, потом сказал:
— Очень плохую шутку ты придумал, майор. Плохую и неправдоподобную. Больше так не шути.
Потом он вызвал особиста, и они о чем-то говорили минут двадцать.
Никаких санкций к нам применено не было. Начальство вполне резонно решило сделать вид, что ничего не произошло.
— Разве вы не знаете, что мы сдаем экзамены совершенно голыми?
Маргарита Платоновна смотрела на нас большими глазами и тяжело вздыхала.
Она вела у нас семинарские занятия по сопротивлению материалов. Как и многие преподаватели, она работала в соседнем МГТУ имени Баумана и приходила к нам на несколько часов в неделю.
Она только что окончила аспирантуру, защитила диссертацию, преподавала первый год. Мы ее не любили: она придиралась по пустякам, заставляла переделывать лабораторные работы по нескольку раз. Когда что-нибудь не получалось, не упускала случая съязвить на военную тематику, вроде «Строевая подготовка не помогает в изучении сопромата».
Однажды она сообщила, что ей разрешили принимать экзамены. Мы вежливо высказали удовлетворение.
— Напрасно радуетесь, — отрезала она. — Каждый получит то, что заслужил.
Мы не договаривались, шутка пришла спонтанно: