Нахождение слушателя академии среди иностранцев само по себе являлось криминалом, достаточным для гауптвахты. А тут еще секретная тетрадка, которую никуда не выбросишь, — на ней моя фамилия.
— Ваши документы.
Большую часть времени вне академии я разгуливал в штатском, что, естественно, было запрещено. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, однако всегда оставался риск попасть в комендатуру. Достаточно было угодить в милицию, там пришлось бы признаться, что служишь в армии, ибо ничего, кроме удостоверения слушателя академии, у меня не было. А дальше милиционеры, как и положено, должны были передать меня в комендатуру.
Поэтому мне позарез нужен был какой-нибудь «гражданский» документ. И я придумал выход. Я заблаговременно подготовил «сборник стихов», а точнее, 7-10 стихотворений, представил его на суд вполне профессионально подготовленных людей, которые рекомендовали меня в Литобъединение при «Московском комсомольце».
Мне трудно вспомнить, когда еще я волновался перед экзаменами так, как тогда перед комиссией, ведающей приемом в Литературное объединение.
— Мы знакомы с вашим сборником. Прочтите что-нибудь, не вошедшее в него.
Из пяти кандидатов приняли тогда только двоих — меня и моего приятеля, в будущем замечательного поэта-песенника Игоря Шаферана (к моему великому сожалению, недавно скончавшегося).
Через неделю мне вручили солидное пухлое удостоверение (оно хранится у меня поныне), где на основной корке было вытеснено «Московский комсомолец», а внутри написаны имя, отчество, фамилия и вклеена фотография. Из того «цикла стихов», что обсуждали на секции, сейчас я не помню ни строчки. Помню только, что это были стихи о моей вымышленной поездке в Албанию. Вскоре после этих событий Албания перешла в стан врагов. Поэтому напечатать цикл стало невозможно, и все стихотворения я просто-напросто выкинул.
Но удостоверение мне пригодилось. И очень…
— Ваши документы.
Проверка документов. И я, слушатель закрытой академии с тетрадкой, где на первой странице штамп «секретно», среди иностранцев.
— Ваши документы.
Я предъявляю удостоверение «Московского комсомольца»:
— Корреспондент.
И меня без слов отпускают. Позже я узнал, что моего товарища отправили в комендатуру, и он получил 20 суток гауптвахты. И это без тетрадки!
В начале четвертого курса двенадцати любимцам начальства, отличникам политической, но далеко не учебной подготовки были присвоены офицерские звания, а остальным четырнадцати, мне в том числе, из воспитательных соображений задержали присвоение на 4 месяца. Но тут вышло новое распоряжение, согласно которому офицерское звание нам светило только через два года, и вдобавок ко всему нас перевели на казарменное положение. Ребятам, успевшим получить офицерское звание, а с ним и существенную прибавку к жалованию, было стыдно смотреть в глаза своим марширующим строем товарищам.
Однажды я, к тому времени правдой и неправдой демобилизовавшийся и надолго затаивший злобу на власть предержащих, стоял с одним таким офицером, и мимо нас прогнали строем моих бывших сокурсников. Он смотрел в землю, тяжело дышал, у него тряслись губы. Ему было стыдно, очень стыдно.
И вот что интересно. Недавно я звонил одному из моих бывших сокурсников, и оказалось, что ни один из тех, кто получил тогда офицерское звание, не дожил до 65 лет: сердце и прочее… Ни один. А остальным, тем, которые тогда маршировали в строю, уже 75, и пока все живы-здоровы.
Просто наваждение какое-то!
Одной истории, в которой я замешан не был, мне не простили.
Дело было так. Есть такое вещество — йодистый азот. Если капнуть его на бумажку и бумажку высушить, то при прикосновении к ней раздается «неприличный» звук. Вооружившись пробирками с сероводородом и бумажками с йодистым азотом, несколько наших ребят отправились в кинотеатр «Родина», что на Семеновской, тогда еще Сталинской, смотреть фильм «Судьба барабанщика». Перед тем как рассесться в разных концах зала, они разбросали бумажки с йодистым азотом в проходе. Потом в тот момент, когда героя приходят арестовывать, они вынули пробирки с сероводородом и вылили содержимое на пол. Зал стал быстро наполняться характерным запахом. Первой не выдержала какая-то солидная дама и поспешила к выходу. Но стоило ей сделать несколько шагов, как из-под нее раздался характерный звук.
— Так это она, — громко сказал кто-то.
Дама ускорила шаг. Звуки раздались еще. Она побежала. Звуки следовали один за другим.
— Ишь ты дает! — реагировала публика. — Гороху, что ли, наелась.
Потом поднялся мужчина, и с ним повторилось то же самое.
— Так она здесь не одна такая! — хохотал зал.
Зажегся свет. Фильм прекратили. Потом зал проветривали несколько дней. Подозрение пало на частых гостей кинотеатра — слушателей нашей академии.
И хотя меня среди участников этой затеи не было и не я руководил «операцией», начальство было уверено, что эта проказа — моих рук дело.
И меня отправили служить в действующую армию в чине рядового, не засчитав четыре года академии за срок службы.
Тем, что я оказался в действующей армии, я обязан начальнику факультета генералу Сироженко. В лицо мне он говорил одно, а написал в рапорте: «неуспеваемость за счет плохой дисциплины», что означало «не засчитать годы в академии за службу в армии». Я затаил на него злобу. Но что может солдат против генерала? Однако отомщен я все-таки был.
Конец у генерала был плохой. Очень плохой. Он вышел в отставку и решил изложить историю академии… в стихах. Он ходил по издательствам, писал письма, жалобы. И в конце концов оказался в психушке.
Один мой знакомый поэт (когда-то мы с ним вместе работали) говорил мне, что от сочинительства плохих стихов до психушки — один шаг. Сам он — вполне приличный поэт, стихи его печатались… но кончил он в психушке.
Проходил я действительную службу в дивизии возле Кинешмы. Я тогда говорил, что в России есть три города, связанных с именем матери: Москва — мать городов русских, Одесса-мама и Кинешма — … ее мать.
Вся наша воинская деятельность в части сводилась к загрузке барж лесом. Рядом располагался женский лагерь, и нас иногда откомандировывали туда для несения охраны.
Это было послесталинское время. Охрану несли не чекисты, а простые солдаты. БУРы (бараки усиленного режима) закрыли. Заключенных не били, при мне ни разу не наказывали. Но труд у них был тяжелый: они грузили дрова. Политических среди них не было. Каждая рассказывала про себя какую-нибудь душещипательную историю, обязательно связанную с любовью. А посмотришь в дело: проворовавшаяся кассирша.
Но все равно я их слушал. В конце концов важно не то, за что девушка сидит, а то, за что она готова сидеть.
Через много лет после демобилизации я ухаживал за одной девицей, студенткой МГУ. Ее родители работали за рубежом. Однажды они приехали в отпуск. Папа, солидный элегантно одетый дипломат, повел меня погулять, и мы зашли в пивную. Ему было приятно побыть среди «простых людей». И тут ко мне подбежала одна из тех, кого я в армейские годы охранял в лагере. Вид ее не свидетельствовал о примерном поведении и целомудрии. И началось: «эту освободили, эта опять села…». Папа смотрел на меня с ужасом.
На обратном пути я ему объяснил, что к чему, но больше его дочь к телефону не подзывали.
Позже, придя в МИД, я выяснил, что папа был не дипломатом, а чекистом и вошел в анналы мировой разведки благодаря тому, что соблазнил одну из царствующих особ.
Однажды нас — особо подчеркну — рядовых, собрал замполит и в течение трех часов рассказывал не только о том, что сняли Жукова, но и все подробности снятия. Позже я узнал: в Москве на партсобраниях не говорили и половины того, что нам рассказал тогда замполит.
Жизнь на действительной службе тяжелой не была. Три раза в неделю нас водили в кино, раз в месяц — в местный театр, кстати, очень неплохой. В дивизионной библиотеке можно было найти интересные книги дореволюционных изданий.
— В Москве другие перспективы, — жаловался мне военврач. — Я интересуюсь лечением сифилиса. Собрал литературу. Но за три года, что я здесь, ни одного случая. Призывники приезжают отовсюду. Триппер — пожалуйста. А сифилиса нет. Деревня.
Меня отправили в действующую армию без зачета четырех лет службы в академии. Служить в армии семь лет было слишком, это понимали мои начальники в воинской части. Я писал рапорты, они налагали положительные резолюции и отсылали в Москву. Офицеры штаба относились ко мне хорошо, помогали чем могли. Однажды я решил съездить в Москву на финал кубка по футболу. Начальству сказал, что хочу поехать в Министерство обороны поговорить о своей ситуации. Мне разрешили.
После футбола я отправился к друзьям. Там встретил свою бывшую знакомую Викторию. Мать у нее была секретарем Московского горкома партии. Виктория рассказала по секрету, что сегодня днем сняли Жукова. Сняли со всех постов.
На следующее утро я уже был в Кинешме и доложил генералу новость: вчера сняли Жукова.
— Сведения точны? — спросил он.
— Точны.
И генерал в тот же день отправился в Москву.
Вернулся он через неделю, к тому времени известие о снятии Жукова уже не было новостью.
Он вызвал меня, поблагодарил:
— Ты мне очень помог. И я не останусь в долгу. Я привез тебе разрешение на демобилизацию. Но… Послушай старика. Послужи еще немного. Я узнал, что через несколько месяцев будет приказ о сокращении армии. Тогда я тебя и уволю. Если я тебя уволю сейчас, то, поверь мне, ты всю жизнь должен будешь объяснять, что означает «увольнение в запас по распоряжению команди