Через неделю Ирина Николаевна улетела, а я стал с ужасом ждать, когда через месяц она вернется со своими львами.
Но не дождался. Мне нужно было восстанавливаться в университете, писать дипломную работу. А для этого я должен был работать где-то по профилю факультета. Доказать, что цирк имеет какое-то отношение к химическому факультету, было весьма проблематично.
И с большой грустью с цирком я расстался.
В последние дни работы я встретил Юру Дурова. Мы сидели в буфете цирка на Цветном бульваре. Я его спросил, где тот слон, которому я обязан жизнью.
— Жив. Работает. Ты ведь знаешь, что слоны живут по сто лет?
Как это хорошо, что слоны живут по сто лет. Жалко, что люди посылают на войну умирать ребят, которым еще не исполнилось двадцать.
Однажды, уже работая в Комитете по науке, я приехал в Брест встречать французскую делегацию. До прихода поезда из Польши оставалось несколько часов, и я отправился в парикмахерскую. Тогда еще в парикмахерских брили.
— Я новенькая, работаю первую неделю, — предупредила меня парикмахерша.
После бритья мое лицо выглядело, как после наждака.
— Я не возьму с вас денег, — вздыхала парикмахерша, замазывая порезы и ссадины коллодием.
Я отправился в зал ожидания, где встретил моих друзей из цирка, они ждали поезда в Польшу. Это была группа Степана Исаакяна. Его я хорошо знал, у него был уникальный номер. Степан работал с крокодилом и двумя бегемотами и по ходу номера засовывал голову в пасть крокодила.
Мы с ним пошли в бар выпить пива.
Осмотрев меня, он спросил:
— Что у тебя с лицом? Откуда порезы?
Я объяснил.
Степан на полном серьезе сказал:
— Знаешь что? С таким лицом тебе нельзя совать голову в пасть животным.
В цирке хорошо известно, что даже с небольшой раной к хищникам приближаться нельзя: запах крови их дурманит, они могут броситься на дрессировщика.
Я сказал, что подожду, когда царапины заживут, тогда и засуну голову в пасть крокодилу.
Степан согласился:
— Тогда можно.
Мать моя танцевала у Игоря Моисеева в составе его первой группы.
Когда началась война, ансамбль отправился на длительные гастроли. Детей с собой брать не разрешили. Мать ушла из ансамбля и поступила работать на фабрику, почти два года шила солдатские шинели. Осенью 1943 года вернулась в балет.
Прошли годы. Она начала оформлять пенсию. Балетным полагается особая пенсия, но, для того чтобы ее получить, надо непрерывно проработать в балете определенное количество лет. И серьезная дама из собеса отказала матери, так как у нее был перерыв в балетном стаже… во время войны работала на фабрике.
Мать отправилась к председателю собеса.
Когда тот узнал причину отказа, то позеленел, выскочил в общий зал, подбежал к даме, занимавшейся мамой, и стал орать на нее матом. Потом извинился перед матерью.
Пенсию ей дали. Тогда еще помнили, кто как себя вел во время войны.
10.2. Наследник из меня не получился
В 1964 году мы с Ларисой были на выставке в Третьяковской галерее.
— Зайдем в Комитет по авторским правам, — предложил я. — Здесь рядом.
В течение многих лет после смерти отца я получал гонорар за написанные им песни. Авторские права выплачиваются в течение пятнадцати лет после смерти автора, а тогда со смерти отца прошло чуть больше пятнадцати лет. Но чем черт не шутит. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что мне причитается приличная сумма.
На полученные деньги мы купили люстру, и я шутил: отец сделал мне подарок на новоселье через 15 лет после смерти.
Деньги в основном шли за песню «Моя Москва». Во время войны отец работал режиссером ансамбля железнодорожников, художественным руководителем которого был И. Дунаевский. Каждую неделю ансамбль показывал новую песню. Отец писал тексты, Дунаевский музыку. Однажды Дунаевский показал отцу два четверостишия из «Огонька» и попросил дописать несколько куплетов. Подобная практика повторялась не один раз. Одной из таких песен оказалась та, которой суждено было стать гимном Москвы.
После смерти отца и Дунаевского автор первого куплета Марк Лисянский заявил, что всю песню написал он. Стараниями его друзей автором песни стал называться только он. Я на это смотрел весьма спокойно, ибо деньги за песню перечислялись мне регулярно, в Комитете по авторским правам верили только документам. Прошло время. Появились публикации о неблаговидной роли Лисянского и его дружков. Мой школьный друг Борис Гудков недавно прислал мне публикацию, ставящую все точки над i. Имя отца восстановлено, Лисянский посрамлен. И как всегда, не обошлось без перегибов. Я уже читал статью, где Лисянский вообще не упоминается как автор песни.
Дунаевский часто бывал у нас дома. В своих воспоминаниях он назвал отца своим другом.
Умер отец в 1949 году, ему было 39 лет. Умер мгновенно. От инсульта. До этого никогда не болел. В поликлинике даже не было его карточки. Председателем комиссии по его похоронам был И. Дунаевский. Через 6 лет не стало и его.
Дунаевский прекрасно играл на рояле. Он долгие годы работал тапером, и мастерство осталось. Играть он мог на безнадежно расстроенном пианино, и никто не замечал, что оно расстроено.
Но был человек, который играл лучше. Володя Авроров, концертмейстер ансамбля, потомственный музыкант. Отец Володи играл при дворе, и его крестницей была императрица.
А когда они садились рядом… И уже нетрезвые. Особенно Володя.
После войны Исаак Осипович вздумал изучать английский язык. Моя бабушка нашла ему преподавательницу в нашем доме. Позанимался он с полгода и бросил.
— Ты понимаешь, Сережа, — объяснил он моему отцу. — По-моему, она тоже не знает английский. А с меня достаточно и двух языков.
Когда он бывал у нас на даче, то просил зайти нашу соседку, с которой часами с удовольствием беседовал на идише.
Рядом с этой соседкой он снял на лето дачу для будущей матери Максима.
По просьбе Дунаевского отец и после войны доделывал и переделывал тексты. Это позволило известному писателю Цезарю Солодарю на одном из капустников в ЦДРИ прочесть эпиграмму, которая заканчивалась словами: «А как же Пушкин писал без Аграняна!».
Отец обиделся и в свою очередь написал на Солодаря эпиграмму: «Искусству так же нужен он, как в ж…е клей синдетикон».
Цезарю после этого стали дарить тюбики с клеем.
На похоронах отца Цезарь подошел ко мне и сказал очень теплые слова об отце.
Чтобы я не оставался по вечерам дома один, мать и отец брали меня с собой на концерты. Они, как правило, выступали в разных местах и часто просили кого-нибудь перевезти меня от отца к матери или наоборот в зависимости от того, кто вернется домой раньше.
Однажды меня везла известная в те годы певица Зоя Рождественская. Ее песню «И были три свидетеля, весна голубоглазая…» помнят до сих пор. Красивая, ярко одетая, она была очень остра на язык. Ехали мы в переполненном трамвае. Какой-то мужик сзади прокричал:
— Давайте веселее.
На что Зоя громким голосом отчеканила:
— Кому давать? И почему весело?
Однажды мы были с ней на Дорогомиловском рынке.
Она спросила, почем морковь, ей ответили. И эта изящная, модно одетая дама понесла:
— Ты что, ох…ела, твою мать. Засунь эту морковку себе в…
— Да бери морковку бесплатно. Тебе не жалко, — промолвила восхищенная торговка.
Лет через тридцать я первым в МИДе отрастил бороду. Тогда вообще редко можно было встретить молодых людей с бородой.
На том же Дорогомиловском рынке я спросил у торговки, сколько стоит ее морковь.
— Что вы, батюшка, вам бесплатно. Берите.
Разные времена, разные предпочтения.
Чтобы сделать сына настоящим мужчиной, некоторые матери просят своих подруг научить его интимным премудростям.
Хорошо, что моей матери не пришла в голову такая мысль. Ибо все без исключения ее подруги по балету были, как бы сказать помягче, непривлекательными.
Уж не знаю, поэтому ли, но меня никогда не интересовали не только балерины, но и актрисы вообще. Иммунитет с детства.
После расформирования ансамбля железнодорожников отец руководил театрами на территории Парка культуры имени Горького, считался специалистом по организации праздничных мероприятий по всей Москве. Часто брал меня с собой. Я близко видел всех звезд тогдашней театральной Москвы. В памяти остались забавные сцены.
Сильный дождь. Зеленый театр Парка Горького. Концерт в честь Дня военно-морского флота. Тогда это было ответственным мероприятием, концерт транслировался по радио на всю страну. Солист Большого театра баритон Алексей Иванов отказывается выходить на сцену:
— На открытом воздухе в дождь! Ты понимаешь, Сережа, что для меня голос!
Отец соглашался, но, пробегая мимо, не забывал наливать в фужер коньяку. По мере выпитого настроение у Иванова менялось:
— В такой день… я должен… но не могу… Завтра мне петь Игоря.
После очередного фужера:
— Я вот тут в тепле. А ребята под дождем. Разбаловался я.
И в конце концов:
— Сережа, иди объявляй.
Или снова дождь. И снова концерт на открытой площадке. На этот раз в Сокольниках. В течение двух часов сижу в тесной комнатке рядом с закутавшейся в шаль простуженной Л. Руслановой. Когда отец пробегает мимо нас, она каждый раз нудным голосом повторяет одну и ту же фразу: