Не-е, пацаны… на хуй эти клады, цветмет вернее. Мы как-то один пустырь расковыривали, и я ебу! Медяшку тоннами сдавали, прикинь?!
Повернувшись к нам, он щёлкнул себя по горлу, ухмыляясь мечтательно и выдохнул тягуче, обдавая запахами нечистого человеческого тела…
… во сне?!
В голове удар набат, глаза приоткрылись, и я едва успеваю перехватить худую руку с ножом. Тут же, дёрнув руку на себя, опрокидываю убийцу и бью головой в лицо навстречку. Пока не опомнился, выворачиваю руку и ломаю, а потом – контрольный – ножом по горлу!
Свалившись с кровати, не встаю, а подхватив ружьё убитого, и не отрывая взгляда от приоткрытой двери, на четвереньках перемещаюсь к столу. Секунда, и в руках у меня пистолет-карабин «Маузера» и несколько обойм.
Ещё несколько, и я перепоясан портупеей на голое тело. Два револьвера, «Маузер», патронташи, взгляд на трофейное ружьё…
… хлам. Подхватываю винчестер и выскальзываю на палубу, где тут же сталкиваюсь с чернокожим, открывшим рот для крика. Выпад! Дуло винчестера выбивает из врага зубы и сознание, пяткой ломаю упавшему горло, и только затем…
– Тревога! Враг на борту!
… стреляю. Сорок четвёртый калибр разносит голову в бурнусе, а затем мне на спину обрушивается тяжесть. Контроль над ситуацией удаётся перехватить несколько мучительных секунд спустя, и оседлав врага сверху, бью его головой о палубу. Раз, другой… только потом вспоминаю об оружии, и вытащив револьвер из кобуры, стреляю в упор, ткнув дулом в выпученный глаз с обильными кровяными прожилками.
Не успевая встать, качусь по палубе от тяжелого удара в бок, и пытаюсь попасть в противника, уворачиваясь от тяжёлого приклада. Выстрел! Готов…
… из Санькиной каюты выкатывается рычащий клубок из нескольких тел. Секунда, и два из них остаются лежать на палубе, а Санька с длинным чужим ножом вскакивает на ноги и тут же кидает его в кого-то…
… за моей спиной!
Пригнувшись, рыбкой прыгаю вперёд, и развернувшись в полёте спиной, стреляю в падении, жёстко приземляясь на палубу. Но я – жив, а несостоявшийся убийца – нет!
– Держи! – кидаю брату револьверы и патронташ, получаю совершенно безумный оскал в ответ. На окровавленном лице выделяются только белые зубы и глаза…
… глаз.
На «Авроре» разгорается бой, стрельба слышится в каютах экипажа и в трюме. Вспышки выстрелов в ночи, мат, крики врагов. Всё очень сумбурно, шумно и… страшно.
Санька с двумя револьверами крутится среди надстроек судна, я с винчестером. Привычно, как отрабатывали много раз, прикрываем друг друга. Натыкаюсь на детское тело…
… и сердце пропускает удар, но эмоции – потом. На корме послышался стрёкот «Мадсена» и матерный рёв капитан, потом зажглись бортовые огни, и в несколько минут ситуация развернулась в нашу пользу.
В пиратскую лайбу по правому борту механик кинул связку динамита. Внизу рвануло, потом что-то загорелось, задымилось, послышались отчаянные крики на чужих языках.
– Не нравится, суки!? – оскалился доктор, перегибаясь через борт и всаживая очередь из «Мадсена» в пиратов, пытающихся потушить на своём судне пожар. Пять минут спустя всё было кончено, мы…
… победили.
Трое убитых в экипаже, четверо раненых, и это если считать только тех, кто не может передвигаться сам. У брата через всю рожу шрам, и хотя глаз цел, но ранение нехорошее. У меня, кажется, сломаны рёбра… нет, без кажется!
Обыскиваем наскоро трупы, и за борт! Чуть меньше тридцати человек, не считая тех, кто остался на пиратском судне. Трофеев мало, в основном низкокачественные золотые украшения, не производящие на африканеров никакого впечатления, да дрянное оружие. Единственное, кинжал из индийского вуца у капитана, да пара стоящих сабель. Остальное – хлам.
Короткий допрос оставшихся в живых пиратов не дал ничего, равно как и обыск судна, на котором каким-то чудом потух огонь. Капитан и вся верхушка убиты, прочие либо молчат и готовы умереть, либо и правда ничего не знают.
Расспрашивать, впрочем, некого. Самый молодой, очень красивый мальчишка лет пятнадцати с тонкими чертами лица и кофейного цвета кожей, обосрался от страха и только подвывает на одной ноте.
– … сошёл с ума, – констатирует Адольф Иванович сухо после короткого осмотра.
Молодой мужчина лет двадцати смотрит тупо, судя по специфическим мозолям и повадкам – селюк, попавший в море едва ли не впервые. Классический «бери больше, кидай дальше», низкий лоб с надбровными дугами, вид человека, не обременённого интеллектом, едва ли не умственно отсталого.
Старик с катом[49] за щекой смотрит безучастно, он уже мёртв, и знает это. Пытать…
… противно.
– За борт, – командую коротко, и первым на встречу с акулами отправляется селюк. Выражение недоумения на лице, всплеск, короткий вскрик…
… и пятно крови на волнах, а потом ещё два раза.
После – короткое расследование и приборка палубы. Ничего нового, кроме того, что часовой…
– … выпил, – подтверждает медик уверенно, и скривившись болезненно, поднимается с колен.
– Слышали? – капитан зол, и не скрывает этого. Отчасти это и его вина… не уследил!
Можно ли вынести приговор мёртвому? Оказывается, да… после короткой молитвы тело часового, зашитое в саван, отправляется в море. Всплеск…
… пятно крови.
Экипаж молчит. Не по божески…
… вот только лежит на палубе Лёшка Севастьянов. Тридцать лет, пятеро детей…
Ванька… десять лет.
Молчит экипаж. Этих будем хоронить позже и не здесь. Не в акульих желудках…
Глава 22
– Как-то оно всё через жопу пошло, с самово начала, – выдал Санька, кривя губы. Так… мысли вслух вылетели. Сказал, и снова замолк, подпёр подбородок кулаком и уставился одним глазом на хлещущий на улице дождь.
– Кхе-кхе-кхе! – повернувшись на скамье в сторонку, закашлялся капитан, пряча усмешку в полуседых усах.
– Хн… – доктор отвернулся, напряжённо вглядываясь в струи воды, стекающие с парусинового навеса, и только плечи от смеха подрагивают.
– Хм, – в мой огород камушек, но давлюсь невольно смешком… и правда, удачно сказанул. Но брат не заметил собственного каламбура, и просто выплёскивает дурное настроение. Не нарошно, оно само наружу вылезает, тёмная сторона.
Сейчас вот скорее забавно вышло, но это скорее исключение, так-то скорее зло получается. Потом извиняется, да…
Рана поперёк морды оказалась болезненной, заживает долго, ноет и подёргивает. Не то чтобы вовсе уж невтерпёж, но боль эта постоянная и непрекращающаяся, извела его вконец, ну и нас заодно.
Адольф Иванович предлагает морфий или кокаин для обезболивания, но брат набрался от меня предубеждения к дурманящим средствам, и отказывается категорически. Правда, характерец… иногда я начинаю думать, что лучше бы согласился, настолько это достало, но потом вспоминаю вояк, которые после госпиталя отучались от морфия, и…
… потерплю! Не все, к слову, и отучились. В Дурбане хватает наркоманов из бывших военных. Отношение к наркомании и наркоманам в обществе негативное, прощают разве что фронтовиков, и то не всяких. Если конечность была неудачно ампутирована и у человека фантомные боли, позвоночник повреждён, мигрени после контузии – да, морфий прощается.
Любителей наркотических грёз в Союзе не уважают. Сказывается влияние староверов, да и в целом коллективное бессознательное у нас на крестьянском фундаменте, чуждающемся любого дурмана. У нас даже пьют, согласно статистике, заметно меньше, чем в Российской Империи, хотя казалось бы, возможности-то какие?!
Ан нет, не складывается как-то с винопитием. Наоборот, многие зароки дают, иногда целыми капральствами. Как-то оно и… незачем, что ли.
Культуры винопития в простонародной среде нет и не было никогда. Не Франция, чай! Дегустировать брагу и сделанный невесть из чего самогон, наслаждаясь послевкусием, это как-то… странно, в общем. Пьют, чтоб забыться, провалиться в сон после адово тяжёлой работы, от отчаяния. От безнадёги.
А в Союзе, с его достатком и маячащими перед носом возможностями, как-то так сложилось, что пропустит работяга после работы пару кружек пива после работы, да и баста! С товарищами под разговор, иногда и под представление с танцами! Что-что, а формат кафешантанов в Дурбане хорошо приживается.
Хапнул народишко мал-мала хорошей жизни, и вкус к эстетике появился. До уровня оперы и балета культура не дотягивается, а всё больше кино, цирк, кафешантаны… ну и театры, но это уже изыск. Впрочем, сам не без греха.
«Воспитывать вкус» пытался у себя ещё в Москве, но как-то он, вкус, не очень воспитался. В Париже если и ходил в оперу и на балет, то исключительно по служебной необходимости. И даже, если честно, не стыдно ни разу.
– Может, в карты? – вяло предложил Карл Людвигович, тасуя несколько отсыревшую колоду. По здешним канонам, в приличном обществе принято для игры чуть не каждый раз новую колоду распечатывать, даже если игра не на деньги. А у нас на «Авроре» так сложилось, что карты, даже коммерческие[50], как-то не прижились.
– А давайте, – киваю я, – Сань, ты как?
– Раздавайте, – повернулся брат, – В безик?
– Без разницы, – пожал плечами штурман, продолжив тасовать.
– Аналогично, – зеркалю я, поудобней устраиваясь на скамье.
– Ну значит, безик, – подытоживает капитан. Играем вяло, без особо азарта, перекидываясь редкими словами. Не игра, а так, руки занять от скуки, да время скоротать.
Санька правду сказал, через жопу оно всё как-то пошло! Не сказать, что вовсе уж неудачно, но символическая кочка в виде британского шлюпа, вышла знатной. Всё вроде бы и хорошо закончилось, но осадочек остался.
Как?! А вдруг и правда, сука какая-то… да на «Авроре»?! И не то чтобы разговоры пошли, а так, нехорошее немножечко промеж людей. Доверия чуть меньше стало, сердечности. А потом – пираты, и… да, здесь я отчасти виноват. Да и пожалуй, не отчасти!