– А сейчас… – Ульянов замолк ненадолго, плотно сжав губы, – меня пугает мысль, что неумение наше распоряжаться свалившимися деньгами может совершенно дискредитировать движение!
– Проблемы этического характера, – медленно кивнул Кржижановский.
– В том числе! – энергично согласился Ульянов, – Я уже вижу, как у некоторых товарищей, притом весьма, казалось бы, достойных, зарождается привычка тратить деньги из наших африканских поступлений без должной оглядки. Было бы интересно познакомиться с твоими взглядами на этот счёт, прежде чем выносить вопрос на обсуждение ЦК.
Он протянул Кржижановскому документы со своими пометками и закладками, экономя время товарищу. Читая, Глеб Максимилианович не забывал о кофе и рогаликах, но вкуса совершенно не чувствовал. Надежда Константиновна, расшалившись как девочка, подсунула ему салфетку в руку…
– Тьфу! Надя… – с укором посмотрел на неё Кржижановский, держа обслюнявленную ткань, но сам же, не выдержав, засмеялся, переглядываясь с Ульяновым и смеющейся Надеждой.
– Проблема серьёзная, – выдал своё заключение Глеб Максимилианович несколько минут спустя, отложив документы на край стола, – и к сожалению, не только этическая. Большие деньги, как бы странно это не звучало, могут развратить партию.
– Уже… – он потёр переносицу, прикрыв глаза, – звучат голоса, что мы имеем право на некую компенсацию за годы, утерянные на подпольной работе, в тюрьмах, ссылках и на каторгах. Пока негромко.
– Безобразие и дикость! – не выдержал Ульянов, сжимая кулак, на что Кржижановский только пожал плечами, – Компенсацию?! Это подло!
– Подло, – глуховато согласился друг, – но такова человеческая природа.
– Если мы не будем бояться говорить даже горькую и тяжелую правду напрямик, мы научимся, непременно и безусловно научимся побеждать все и всякие трудности[53], - сощурив глаза, сказал Ульянов, – О человеке судят не по тому, что он о себе говорит или думает, а по тому, что он делает. Я…
Он непримиримо сощурился.
– … могу поддержать оступившегося, но если человек пришёл в Революцию не бороться за освобождение народа, а улучшать своё материальное положение, то он нам не товарищ, а в лучшем случае попутчик! Если человек видит конечной целью не Революцию, а себя в Революции, то он нам не товарищ!
– Партмаксимум! – выпалила молчавшая доселе Надежда Константиновна, и поспешила объяснить свою мысль.
– Если человек занимается партийной работой и живёт на деньги партии, он не должен барствовать! Доход на уровне учителя, мелкого чиновника или заводского рабочего[54] вполне достаточен. Если нужны деньги на покупку литературы или иные партийные нужды, их нужно выделять особо и под отчёт.
– Умница, – восхищённо сказал Ульянов, и супруга, не избалованная лаской, зарделась смущённо.
– Нет, Глеб, ты слышал?! – повернулся он к другу, – В самом деле, решение простое и архилогичное, так что возражать по существу будет сложно! А деньги можно будет пустить на помощь политическим заключённым в Российской Империи, и их семьям!
– Полагаю, – усмехнулся Ульянов зло, – против таких трат наши новые бояре возражать не посмеют.
– Согласен, – кивнул Кржижановский, никогда почти не расходящийся во взглядах с другом, – Единственное, нужно предусмотреть средства для создания партийных школ.
– Архинужно, – закивал Владимир Ильич, – давай вчерне проработаем твои предложения по партийным школам, и конечно же – Наденькину идею по партмаксимуму. Очень своевременно, Надюша… умница!
– Да пожалуй, – Глеб Максимилианович почесал переносье, – и не вчерне надо. Есть у меня серьёзная опаска, что ряд… хм, попутчиков воспримет в штыки идею партмаксимума.
– А вот здесь ты прав! – энергично согласился Владимир Ильич, – Итак…
– Я отойду, – встала Крупская, подхватывая висящий на спинке стула ридикюль.
– Да-да… – рассеянно отозвался супруг, погружаясь в планирование.
Несколько минут спустя, приведя себя в порядок и попудрив носик, Надежда Константиновна вышла из уборной кафе, обдумывая тезисы партмаксимума, но…
… получалось, если честно, не очень. Неизбалованная ласковыми словами супруга, она сильно смутилась похвале, а пуще того – выразительному взгляду Володи. Взгляду, в котором смешалась воедино гордость товарища по партии и мужское, собственническое начало при взгляде на желанную женщину. Свою женщину.
Женская её натура радовалась этому взгляду, в то время как бесполая, партийная половинка естества, ела душу поедом. А не потому ли Володя похвалил её, что с некоторых пор она стала следить за собой?! Ничего особенного, но… это всё-таки Париж, где умение одеваться элегантно и недорого буквально витает в воздухе.
Мучаемая этой двойственностью, женщина замедлила шаг. Покусывая губы и вздыхая, она рассеянно поглядывала по сторонам и…
… едва не споткнулась при виде знакомого лица.
– «Рачковский»[55], - пронеслось в её голове, и женщина, сделала шаг назад. Личность одиозная, известная любому революционеру или оппозиционному политику. Постоянного персонала у него немного, но официальная должность позволяет нанимать для слежки за революционерами отставных филеров французской полиции, а полная беспринципность – пользоваться услугами уголовников.
Погромы типографий, нападение на революционеров, создание фальшивок, разнообразные провокации[56], работа с французской прессой против революционных эмигрантов и многое другое, притом методами самыми нечистоплотными, это всё он, Рачковский.
С недавних пор французское правительство перестало вовсе уж безоглядно подыгрывать Ники, и старательно не замечает действий как полицейского Департамента, так и противной стороны. К вящему неудовольствию равно революционеров и Кантонов, баланс всё равно выходит в пользу полиции Российской Империи, но…
.. хоть так.
К счастью, глава заграничной агентуры Департамента полиции в Париже не узнал обновлённую Надежду, скользнув по лицу и фигуре безразличным взглядом. Остановившись чуть в сторонке, она не стала подходить к столику, за которым разговорились Володя с Глебом, и принялась наблюдать.
Сердце колотилось отчаянно, но вспомнив уроки конспиративной работы, женщина с лёгкой, несколько вымученной улыбкой пошла вдоль столиков в кафе, будто выглядывая знакомых. Несколько томительных минут… и она уверенно опознала не только сотрудников Департамента полиции в Париже, но и неких странноватого вида личностей, направляемых полицейскими.
Личности эти затерялись бы в Охотном ряду Москвы, но здесь, в стремительно русеющем Тампле, картузы и косоворотки хоть и не являются чем-то вовсе уж из ряда вон необычным, но…
… рядом с полицейскими, которые старательно делают вид, что они просто прогуливаются рядом?
– «Провокация? – мелькнула мысль, – Или…»
… а затем Надежда увидела переглядывание охотнорядца с Рачковским, искажающееся решимостью лицо и…
… револьвер, вытаскиваемый из-за пазухи.
Время замедлилось, и Крупская, перехватив ридикюль в левую руку, выхватила из него пистолет «Браунинга» и…
– У-умри-и! – широко распахнувшись, вытолкнул волосатый рот охотнорядца, и дуло огромного револьвера начало опускаться, целя в спину Володи.
… она успела в последний момент.
Выстрел! Ещё раз!
… и фигура охотнорядца осела на брусчатку, не подавая более никаких признаков жизни[57].
Не успел охотнорядец упасть, как Володя и Глеб уже оказались на ногах с оружием в руках[58]. Грохот выстрелов…
… и два трупа в косоворотках упали, опрокидывая столики. А потом…
… визг! В Париже не привыкли к терактам, и публика отреагировала крайне живо.
Не опуская пистолет, Крупская мерялась взглядом с Рачковким. Короткое противостояние взглядов… и полицейский, пожав едва заметно плечами, приподнял с насмешливой улыбкой шляпу.
– «До следующего раза!» – прочитала она по губам.
Глава 24
Сердце лупит по рёбрам как боксёр-профессионал, норовя разломать к чертям грудную клетку, победив меня инфарктом до окончания жизненного раунда. А британский таможенник, как назло, задерживается на раскалённой палубе «Авроры».
Капитан, вместо того, чтобы сунуть ему на лапу и выпроводить наконец вон, общается, как с давно не виденным старым приятелем. Будто встретились два одноклассника невесть через сколько лет, и хотя карьера у них сложилась по-разному и точек соприкосновения практически нет, постоянно в разговоре всплывают школьные годы, фраза «А помнишь?» и ностальгия…
– Ой, бля… – слышу позади себя, и молча показываю кулак, заложив руку за спину. Наконец, чиновник явно нехотя покинул палубу, неспешно спустившись в шлюпку с гребцами-индусами, и коллективный выдох экипажа прошелестел по судну, накалённому готовностью к вооружённому сопротивлению и возможностью прорыва из порта на всех парах.
– Отвела матушка-Богородица, – громогласным шёпотом сказал второй механик, истово крестясь, и примеру его последовала добрая половина экипажа. Сдерживая добрые и ласковые пожелания, я только рыкнул сдержанно, но народ внял и заткнулся наконец, став молиться без прежнего громогласия.
– Што так долго? – нервенно поинтересовался Санька у невозмутимого капитана.
– Долго? – удивился тот, прикусив трубку, – Разве? Обычная беседа двух джентльменов, и нам очень повезло, что матушка достопочтенного мистера Добкинса имеет курляндские корни, и во мне он, некоторым образом, увидел земляка.
Санька искривил губы, но смолчал, зная уже цену таким вот мелочам. Чиновник колониальной администрации в Индии, даже мелкий, далеко не царь и Бог, но…
… для подчинённых разница невелика. И если белый сахиб благосклонно настроен к морякам, то кто они такие, чтобы идти против Воли Сахиба?!