– Как правдивые, – отвечаю, не дрогнув, и репортёрская братия в моей спальне загудела рассерженным пчелиным роем, – получив известия о готовящемся покушении, Контрразведка Кантонов вместе со Службой Шерифа Дурбана провела блестящую спецоперацию по ловле убийц «на живца».
– К сожалению…
Откинув покрывало, показываю зашитый бок. Опухший, кровящий… выглядит он, надо сказать, отвратительно. И взгляды, взгляды… жадные, липкие, ощупывающие! Чувствуя себя едва ли изнасилованным от столь явно выраженного интереса… хотя и не имеющего сексуального подтекста.
– … мы недооценили наших противников, – заканчиваю бесстрастно.
– Скорее, – добавил мрачный дядя Гиляй, – степени их интегрированности во властные структуры города.
– Вы хотите сказать, – загундосил в нос представитель французской прессы.
– Я сказал ровно то, што сказал, – отрезал Владимир Алексеевич, – идёт следствие, и мы выясняем детали.
– Могу только констатировать, – повысил он голос, перекрикивая представителей четвёртой власти, – што ситуация в Совете Дурбана выглядит уже не рядовым противостоянием политический сил, и даже не уголовщиной, а прямым предательством!
– Вы обвиняете кого-то конкретного?! – возбудился француз, распихивая локтями коллег и пролезая вперёд.
– … рассказать нам детали покушения?! – янки из «Нью-Йорк Таймс», не выпускающий сигару изо рта.
… и разом, почти два десятка репортёров, перекрикивая друг-друга… Сильно, до тошноты, начала болеть голова и потемнело в глазах.
– «Пилюлькин, блять, – вяло отозвался в сознании Второй-Я, – да и сам хорош!»
– Господа! Господа! – прошу вас соблюдать тишину, находясь у постели раненого, вызверился Адольф Иванович, бесцеремонно выпихивая репортёрскую братию.
– Пройдёмте в гостиную! – скомандовал Владимир Алексеевич, и вся эта гомонящая толпа, пахнущая табаком, одеколоном, вежателем, несвежим бельём и застарелым потом, вывалилась из моей спальни.
– Шакалы пера! – выдавил сквозь зубы Санька, закрывая за ними дверь, – Всё-таки не надо было…
– Надо! – перебил я начинающееся Санькино самоедство, – Ты всё сделал правильно, брат!
Дёрнув плечами, он остался при своём, не став спорить со мной.
– Расскажи што-нибудь, – попросил я брата, прикрыв глаза. Фармацея «Пилюлькина», наложившись на тепловой удар, ранение и стресс, сказалась на самочувствии не в лучшую сторону. Муторное ощущение, схожее с качкой и сотрясением мозга разом.
– Што рассказать-то? – не понял он.
– Хоть што… – не открываю глаз.
– А-а… – дошло наконец, что я просто хочу заснуть слушая знакомый голос, – давай я тебе Наденькины рассказы из новых почитаю! Где… а, вот! Сэр Хвост Трубой, пребывая в изрядно расстроенных чувствах…
К утру я малость отошёл, и милейший Адольф Карлович, проверив зрачки, рефлексы, наполнение пульса и чистоту раны, счёл моё состояние сносным, допустив короткие посещения.
– Я, Егор Кузьмич, в соседней спальне поселился, с вашего позволения, – уведомил он меня, – Моя фармакология была рассчитана на тепловой удар, а огнестрельное ранение вышло явно лишним. Ночью к вам несколько раз заходил, а с полуночи до четырёх утра неотлучно, да-с! Очень уж у вас пульс нехороший был, да и другие признаки, да-с! Даже удивительно, что так быстро на поправку пошли. Надеюсь, это не временное облегчение.
– Я… – он широко зевнул, прикрыв ладонью рот, – пойду, с вашего позволения! Прилягу у себя в комнате.
Но если вдруг почувствуете хоть малейшее ухудшение состояния, непременно звоните в колокольчик! Прошу, Егор Кузьмич, без ложной скромности! Мне проще встать и потратить пять минут, измеряя вам температуру и пульс, вручив затем какие-нибудь порошки, чем сидеть потом полночи или не дай Бог…
Доктор перекрестился.
– … вытаскивать вас с Того Света!
– Понял, Адольф Иванович, – согласился я, – при любом ухудшении состояния вызываю горничную, а уже она будит вас.
– Короткие визиты, – зевая, повторил Елабугин, – я вам песочные часы поставлю… вот, на десять минут подойдут. Не более одного визита в час, договорились?
– А просто посидеть в одной комнате? – с надеждой осведомился я.
– Невеста? – понял доктор, – Нет, тем более нет! Пару дней потерпите, хорошо? Боюсь, иначе можете слечь всерьёз и надолго!
– Ясно…
Сперва забежал Санька, принёсший мне завтрак в постель и новости.
– Шухер наводят, – рассказывал он, сидя у меня в ногах, – да ты ешь, ешь… Отряды возмущённых граждан по всему городу, ну и благочинные промеж них. Направляют, значица, гнев народный.
– Расправы?
– Не-а, – мотанул головой брат, – аккуратно. Но вызовов на дуэли до ебёны матери! И, х-хе, мордобоев! Ешь давай! Вон, руки как трясутся… помочь?
Фира улыбалась, но глаза у неё были на мокром месте.
– Вот, – улыбаюсь виновато, – так получилось.
– Получилось… – вздохнула она, судорожно сглотнув и жалко улыбнувшись, – мне Санька уже всё рассказал.
– Да… иногда и так будет… не передумала?
– Никогда! – наклонившись, она поцеловала меня в губы и тут же отпрянула, сильно покраснев.
– Я… – трогаю пальцами свои губы, отчего Фира покраснела ещё сильней, – постараюсь пореже попадать в постель по таким дурацким поводам. Есть более интересные…
– Молчи! – моментально оказавшись рядом, она прижала тонкий палец к моим губам, совершенно раскрасневшись, – Я поняла и…
– Молчу, – киваю, глупо улыбаясь и любуясь невестой, – молчу…
– Безобразие и дикость! – возмущался Ульянов, затягивая ремни на чемодане, – Покушение на убийство устроил этот подлец Рачковский, а покидать Францию приходиться нам!
– В самом деле, некрасиво, – согласился Кржижановский с другом, – но что поделать? Во Франции мы на птичьих правах, и пусть симпатии рядовых французов преимущественно на нашей стороне, невозможно не учитывать силу бюрократии.
– Это подло! – пропыхтел Бурш, затягивая наконец ремень на раздутом чемодане, – Бюрократический формализм такого рода есть подлейшее нарушение не Буквы, но Духа Закона!
– Надюша, – прервался он, попробовав приподнять чемодан, – тебе не кажется, что мы несколько обросли вещами и погрязли в мещанстве быта?
– Ты как всегда прав, Володя, – откликнулась супруга, ощутимо похорошевшая за эти месяцы, – но нельзя жить в обществе и быть свободным от него! На уровне марксистских ячеек можно не обращать внимание на условности общества, но серьёзному политику приходится идти на некоторые компромиссы.
– Пожалуй, – согласился Владимир Ильич после короткого раздумья, – политику, говоришь… Не Революция, а Эволюция? Хм…
Физиономия его приняла скептическое выражение, но Ульянов смолчал.
– Африка, говорите… – высунувшись из окна, он позвал консьержа помочь с багажом и замолчал, глубоко задумавшись.
– Пост консула, хоть бы и формальный, был бы очень кстати для нас, – задумчиво сказал Глеб Максимилианович.
– Консула… хм, – усмехнувшись, Бурш выкинул из головы непрошеные мысли о Наполеоне.
Глава 31
– Божие милостию мы, Николай Вторый, – вслух читал Скалон[68], подрагивающим голосом выделяя торжественность обращения, – Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Прикрыв глаза в которых таилась усмешка, Посников слушал товарища молча, признавая за ним право на лёгкую театральщину. В кабинете редактора газеты «Русские Ведомости» тесно, заняты все кресла и стулья, а кое-кто из присутствующих стоит, подпирая спиной стену. Не тот случай, чтобы меряться чинами и регалиями, лелея воспалённое самолюбие.
– Вникая в нужды всех Наших верноподданных и обращая взоры Наши в особенности на страждущих и обременённых, – продолжал Скалон, – хоть бы и по собственной вине или нерадению, следуем велению сердца даровать им возможность облегчения. В сих видах Всемилостивейше повелеваем даровать туземным народам Кавказа и Туркестана, Калмыкам, кочующим по Астраханской губернии, а также Калмыкам Большедербетовского улуса льготу.
Налог, взимаемый с туземного[69] населения Кавказа и Туркестана, взамен исполнения воинской повинности натурой, равно как и прочие налоги и недоимки, подданные Наши могут отдать воинской службой в Туземном Кавказском и Туземном Туркестанском легионах.
Выдохнув с силой, Скалон пропустил несколько строк и закончил чтение, явственно борясь с желанием стиснуть зубы и скомкать газетные листы в тугой ком.
– … передать управление сими легионами Военному Министерству Великобритании, для наведения порядка на подведомственных им землях…
На этих строках терпение Виталия Юрьевича закончилась, и правительственная газета, свёрнутая бешено-нервическими движениями сильных рук, полетела в старую корзину для бумаг. Не долетев, она упала рядом, но никому из присутствующих не было дела до столь вопиющего беспорядка.
– Позор! – задыхаясь от ярости, выдохнул публицист, – Боже… какой позор! Торговать солдатами, притом…
Скалон дёрнул ворот, и пуговица отлетела куда-то в угол, на что Виталий Юрьевич не обратил ни малейшего внимания, пребывая в неимоверном бешенстве.
– … не опосредовано даже, через союзнические договора, а напрямую?! Как нищие германские княжества в восемнадцатом веке! Россия! Какой позор…
– К этому всё шло, – спокойно сказал Михайловский[70], проведя рукой по окладистой бороде, но судя по подрагивающим пальцам, флегма его сугубо напускная, не обманувшая никого из присутствующих, – с первых британских кредитов. Если у Великобритании на дворе колоссальный экономический и политический кризис, усугублённый унизительнейшим поражением в Англо-Бурской, а она находит возможность изыскать средства для выдачи кредитов Российской Империи…
– Романовской клике! – перебил классика возбуждённый Скалон, на что Николай Константинович только плечами пожал, не пожелав оспаривать слова известного публициста и земского деятеля.