Джэнсон прекрасно понимал, какой психологический портрет можно составить по его личному делу; в молодости ему пришлось с лихвой познать предательство, жестокость и страдания. Да, он выжил, но насколько глубокой оказалась душевная травма и были ли вылечены все ее последствия? Начальство никогда не упоминало об этой возможности, но Джэнсон читал это у них в глазах; об этом же свидетельствовали постоянные психологические тесты, которые он должен был проходить: тест Мейерса-Бриггса, тест тематического сознательного восприятия, психологический портрет личности по Арис-тосу — все это имело целью выявить малейшие трещины в его психике. «Насилие — это то, что получается у вас очень, очень, очень хорошо»; ледяная оценка Коллинза. Именно это делало Джэнсона таким ценным для его начальства; но как раз поэтому высокопоставленные чиновники относились к нему настороженно. До тех пор пока он оставался, подобно крепостному орудию, направленным на врага, его считали ниспосланным свыше; но если же ему когда-либо будет суждено развернуться против тех, кто его обучил, кто его использовал, он мог превратиться в неукротимую машину возмездия.
На Джэнсона нахлынули воспоминания десятилетней давности, десятки похожих друг на друга случаев. «Джэнсон — это бойцовая собака, сорвавшаяся с цепи. Его нужно остановить любой ценой». Ему вручалось досье: фамилия и псевдонимы, привычки, перечень обвинений, — которое ему предстояло выучить наизусть и сжечь. Ставки были слишком высоки, и нельзя было рисковать, полагаясь на суд военного трибунала и процедуры «дисциплинарного воздействия»: из-за агента уже поплатились жизнью хорошие люди, его бывшие коллеги. Возмездие настигало отступника в виде пули небольшого калибра в затылок; труп находили в багажнике машины, принадлежавшей какому-нибудь русскому криминальному авторитету, который сам незадолго до этого встречал свой конец. Для тех, кого это интересовало, — а таких, как правило, было очень немного, — жертва была еще одним американским бизнесменом, имевшим дело в Москве и решившим обмануть своих партнеров из русской мафии. И дорого заплатившим за свою ошибку.
Бойцовая собака, сорвавшаяся с цепи, должна быть уничтожена; в Отделе консульских операций на этот счет существовало жесткое правило. Джэнсону — которому самому не раз поручали привести приговор в исполнение — это было известно, как никому другому.
Он постарался тщательно подбирать слова.
— Энгус, сейчас я ничем не могу рассеять твои подозрения. Не знаю, с кем ты только что разговаривал, поэтому у меня нет возможности обсудить достоверность источника информации. Поразительно, как быстро кому-то удалось с тобой связаться. Еще поразительнее, что всего несколькими словами и заверениями тебя убедили направить оружие на человека, которого ты знаешь уже много лет, считавшегося твоим протеже и другом.
— Как кто-то сказал насчет мадам де Сталь, ты неумолимо прав. Скорее неумолимо, чем прав. — Филдинг слабо улыбнулся. — Не пытайся подбирать аргументы. Мы не на уроке.
Джэнсон пристально вгляделся в лицо стареющего ученого; перед ним был человек, искренне боящийся своего коварного, вероломного оппонента. Но он также увидел искорку сомнения — Филдинг не был абсолютно уверен в своих суждениях. «Все свои знания необходимо постоянно критически переоценивать. И при необходимости от них отказываться». Два миниатюрных пистолета продолжали смотреть друг на друга, словно зеркальные отражения.
— В свое время ты говорил, что академические баталии такие яростные потому, что ставки очень маленькие. — Внезапно Джэнсон почувствовал себя очень спокойным; это отразилось в его голосе. — Полагаю, все меняется. Но знаешь, Энгус, на свете немало тех, кто пытался меня убить, зарабатывая этим на жизнь. Иногда у них были на то веские причины — или, по крайней мере, объяснимые. По большей части этими людьми двигали плохие побуждения. Но в нашем деле на подобные вещи не обращаешь внимания. Задумываться начинаешь потом. И если ты причинил кому-то боль, остается молить бога, что сделано это было из лучших побуждений. Я не знаю, что сейчас происходит, но одно не вызывает сомнений: тебе кто-то солгал, Энгус. И, понимая это, я не могу на тебя злиться. Господи, Энгус, ты только взгляни на себя. Ты не должен целиться в меня из пистолета. И я не должен. Кто-то заставил нас забыть о том, кто мы такие. — Он медленно и печально покачал головой. — Ты хочешь нажать на курок? В таком случае ты должен быть уверен на сто двадцать процентов, что поступаешь правильно. Энгус, а ты уверен? По-моему, нет.
— Ты всегда слишком поспешно приходил к заключению.
— Ну же, Энгус, — не сдавался Джэнсон. В его голосе появилось тепло, но не жар. — Что сказал в свое время Оливер Кромвель? «Умоляю тебя плотью Христа задуматься, не ошибаешься ли ты».
Он грустно повторил старинный афоризм.
— Эти слова звучат жестокой насмешкой из уст человека, — сказал Филдинг, — который, к несчастью для своей родины, по самой своей сути неспособен сомневаться в своих поступках.
Продолжая смотреть ученому прямо в глаза, Джэнсон вытянул правую руку, разжал пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, и предложил его, лежащий на ладони, уже не как оружие, а как дар.
— Если хочешь меня убить, воспользуйся моим. Твой пугач наверняка даст осечку.
Пистолет в руке Филдинга задрожал. Молчание становилось невыносимым.
—Возьми,— с осуждением произнес Джэнсон. Декан Тринити-Колледжа посерел; в нем боролись чувства к гуманисту, которого он боготворил, и к своему бывшему любимому ученику. Джэнсон прочел это по осунувшемуся, изборожденному складками лицу пожилого ученого.
— Да смилостивится Господь над твоей душой, — наконец произнес Филдинг, опуская своей пистолет.
В этих словах прозвучали одновременно и благословение, и проклятие.
Четверо мужчин и одна женщина сидели вокруг стола в центре «Меридиан». Даже их личные секретари считали, что они отдыхают от работы: кто был у парикмахера, кто слушал выступление своего ребенка на концерте в детской музыкальной школе, кто наконец решил нанести давно откладываемый визит зубному врачу. Если бы кто-то заглянул в деловые календари этих людей, то увидел бы лишь рутину личных и семейных дел, которыми приходится заниматься даже самым высокопоставленным сотрудникам государственных ведомства. Но кризис вынудил их забыть о тех немногих передышках в насыщенных до предела расписаниях дел. Впрочем, иначе и быть не могло. Программа «Мёбиус» изменила весь мир; если о ней проведают силы зла, это может привести к глобальной катастрофе.
— Пока что рано предполагать, что события будут развиваться по худшему сценарию, — сказала советник президента по вопросам национальной безопасности, строго одетая чернокожая круглолицая женщина с большими, пытливыми глазами.
Шарлотта Энсли впервые с начала кризиса присутствовала на подобном совещании, но ее постоянно держал в курсе происходящего заместитель директора АНБ Сэнфорд Хилдрет.
— Неделю назад я присоединился бы к вашим словам, — заметил Кацуо Ониси, системный программист.
В официальном мире вашингтонской бюрократии такие люди, как председатель Совета национальной безопасности, занимали положение на много порядков выше какого-то вундеркинда-компьютерщика из ЦРУ. Но абсолютная секретность программы «Мёбиус» породила временную, искусственную демократию, демократию спасательной шлюпки. Теперь весомость суждения оценивалась не по занимаемой должности; единственным критерием была убедительность.
— О, какую же запутанную сеть мы сплетем... — начал Сэнфорд Хилдрет, представитель АНБ.
— Избавьте нас от пустых слов, — оборвал его заместитель директора разведывательного управления министерства обороны, кладя на стол пухлые, розовые руки. — Что нам известно? Что слышно об этом человеке?
— Он исчез, — ответил представитель АНБ, потирая высокий лоб. — Казалось, он был у нас в руках, и вдруг совершенно неожиданно мы его потеряли.
— Этого не может быть, — нахмурился человек из РУМО.
— Вы не знаете Джэнсона, — заметил Дерек Коллинз, помощник государственного секретаря и директор Отдела консульских операций.
— Благодарите Бога за мелкие радости, Дерек, — огрызнулся Олбрайт. — Это какой-то вуду, мать его, — знаете, что это такое? Мне о них рассказывала моя бабушка. Что-то вроде глиняной куклы, в которую вселяется злой дух, и она превращается в чудовище. Современная вариация истории Франкенштейна. Вы его породили, а сейчас он собирается вас погубить.
— Вуду, — повторил Коллинз. — Очень любопытно. Мы действительноимеем дело с вуду, но нам хорошо известно, что это не Джэнсон.
Возбужденные разведчики умолкли.
— С искренним уважением напоминаю, — заметил Сэнди Хилдрет, — что мы должны в первую очередь решить основной вопрос. Угрожает ли программе «Мёбиус» опасность разглашения? Станет ли Джэнсон причиной этого разглашения?
— И как мы могли допустить подобное? — шумно вздохнул Олбрайт.
— История стара как мир, — заметила советник по вопросам национальной безопасности. — Нам казалось, за нами только начинают ухаживать, а нас уже потащили в постель. — Ее карие глаза оглядели лица собравшихся. — Быть может, мы что-то упускаем — давайте-ка еще раз просмотрим личное дело этого Джэнсона. — Она повернулась к помощнику государственного секретаря. — Только самое главное.
— Пол Элайя Джэнсон, — начал Коллинз, пряча глаза за черными пластмассовыми стеклами очков. — Вырос в Норфолке, штат Коннектикут, учился в школе Кент. Его мать — урожденная Анна Клима — эмигрантка из бывшей Чехословакии. У себя на родине была переводчицей художественной литературы, чересчур сблизилась с писателями-диссидентами, выехала в гости к родственнику в Нью-Хейвен и не вернулась. Писала стихи на чешском и английском, несколько раз публиковалась в «Нью-Йоркере». Алек Джэнсон занимался страхованием, незадолго перед смертью стал первым вице-президентом группы компаний «Далки». В 1969 году Пол бросает перед самым выпуском университет штата Мичиган и идет добровольцем в морскую пехоту. Вскоре проявляет свои способности к тактическому мышлению и боевым искусствам и переводится в «Морские львы», став самым молодым солдатом, прошедшим специальную подготовку «львов». Назначается в контрразведывательную службу. Кривая овладения навыками взмывает вверх словно ракета.