— Так лучше? Надеюсь, вам скоро полегчает.
Допрос вел новый человек, которого Джэнсон раньше не видел. Это был маленький вьетнамец с подвижными, умными глазами. Он говорил по-английски бегло, с ярко выраженным акцентом, резко и отчетливо проговаривая все окончания. Образованный человек.
— Мы знаем, что вы не агрессор-империалист, — продолжал голос. — Вас одурманили агрессоры-империалисты.
Следователь подошел совсем близко; Джэнсон сознавал, что исходящее от него зловоние должно быть вьетнамцу неприятно — он сам едва терпел запах своего тела, — но маленький человечек ничем не выказал своих чувств. Проведя рукой по щеке Джэнсона, покрытой грубой щетиной, он тихо сказал:
— Но и вы проявляете к нам неуважение, обращаясь с нами как с дураками. Вы меня понимаете?
Да, это был образованный человек, специально занявшийся Джэнсоном. Это его встревожило: похоже, вьетнамцы раскусили, что им в руки попал не простой солдат.
Джэнсон провел языком по зубам; они показались ему шершавыми и какими-то чужими, словно вырезанными из старой бальсы. С его уст сорвалось нечто напоминающее согласие.
— Задайтесь вопросом: как вы попали в плен?
Вьетнамец расхаживал перед ним, будто школьный учитель у доски.
— Как видите, на самом деле мы в чем-то очень похожи друг на друга. Мы оба являемся офицерами разведки. Вы мужественно выполнили свой долг. Надеюсь, то же самое можно сказать и обо мне.
Джэнсон кивнул. У него мелькнула мысль: «В каком сумасшедшем бреду можно назвать мужеством издевательство над беззащитным пленным?» Но он быстро прогнал ее прочь: сейчас от нее все равно не будет толку; она затуманит его сосредоточенность и выдаст мятежные настроения. «Застывший, как лед; прозрачный, как вода».
— Меня зовут Фан Нгуен, и, полагаю, мы должны благодарить судьбу за то, что она свела нас вместе. А ваше имя...
— Рядовой Кевин Джонс, — сказал Джэнсон.
В минуты просветления он создал к этому имени целую жизнь: пехотинец из Небраски, после окончания школы имевший нелады с законом, дома осталась беременная подружка, отряд отбился от своих и заблудился в джунглях...
Этот образ уже начинал казаться ему реальным, хотя на самом деле он был составлен из обрывков популярных романов, кино, журнальных статей и телепередач. Из тысячи американских историй Джэнсон сотворил нечто более правдоподобное, чем любая правдивая американская история.
— Пехота Соединенных Штатов...
Нахмурившись, маленький человечек ударил Джэнсона кулаком в правое ухо, отчего у того зазвенело в голове.
— Младший лейтенант флота Пол Джэнсон, — поправил Фан Нгуен. — Не отказывайтесь от своих заслуг.
Как им удалось узнать его настоящее имя и звание?
— Вы самирассказали нам, — настаивал Фан Нгуен. — Вы рассказали нам все.Или в бреду вы начисто забыли то, что было? Я так и думал. Я так и думал. Такое часто бывает.
Возможно ли это? Джэнсон встретился взглядом с Нгуеном, и оба увидели, что их подозрения подтвердились. Оба поняли, что только что услышали ложь. Джэнсон ничегоне выдал — по крайней мере, до сих пор. А Нгуен по его реакции — не страху или недоумению, а ярости — догадался, что его предположения относительно личности пленного соответствуют истине.
Джэнсону терять было нечего.
— А теперь лжете вы, — проворчал он.
И тотчас же почувствовал резкую, жалящую боль от удара бамбуковой палкой по спине. Но это было сделано скорее для порядка; Джэнсон уже научился разбираться в таких тонкостях.
— Мы ведь с вами, можно сказать, коллеги,вы и я. Я употребил правильное слово? «Коллеги»? Я так и думал. Я так и думал.
Как впоследствии выяснилось, Фан Нгуен очень часто употреблял эти слова: «Я так и думал», произнесенные едва слышно, одним выдохом. Они отделяли вопросы, не требовавшие ответа.
— Ну а теперь давайте спокойно поговорим друг с другом, как и подобает коллегам. Вы отбросите ложь и выдумки... под страхом... страха боли.— Он улыбнулся, радуясь, как ему удалось вывернуть наизнанку английскую идиому. — Я знаю, что вы человек храбрый. Я знаю, что вы умеете терпеть боль. Но может быть, вы хотите, чтобы мы проверили, где предел этого терпения?
Джэнсон покачал головой. У него внутри все бурлило. Вдруг он повалился вперед, и его вырвало. Небольшое количество рвоты упало на плотно утрамбованную землю. Она была похожа на кофейные зерна. Клинический признак кровоизлияния внутренних органов.
— Нет? Пока что я не буду на вас давить, добиваясь ответов. Я хочу, чтобы вы самизадали себе кое-какие вопросы. — Сев, Фан Нгуен пристально посмотрел на Джэнсона умными, любопытными глазами. — Я хочу, чтобы вы спросили себя, как случилось, что вы попали в плен. Нам было известно, где именно вас искать, — должно быть, вас это озадачило, нет? Вы наткнулись не на спонтанный, сбивчивый ответ людей, застигнутых врасплох, не так ли? Так что вы понимаете, к чему я клоню.
Джэнсон ощутил новый приступ тошноты: Фан Нгуен говорил правду. Даже обернутая в обман, правда оставалась правдой, каменно-твердой и неперевариваемой.
— Вы утверждаете, что не раскрывали мне данных о себе. Но тогда встает более мучительный вопрос. Если не вы, то кто? Как получилось, что мы смогли перехватить ваш отряд и взять в плен офицера легендарного разведывательного подразделения легендарных американских «Морских львов»? Как?
Действительно, как? Существовало только одно возможное объяснение: лейтенант-коммандер Алан Демарест передал информацию об операции представителям командования армии Северного Вьетнама или их союзникам-вьетконговцам. Но он был слишком осторожен, чтобы утечка могла произойти неумышленно. По крайней мере, на самом начальном этапе. С другой стороны, организовать такую утечку было бы предельно легко. Достаточно было просто «случайно» дать знать о предстоящей операции одному из сотрудников КВПВ, подозреваемых Демарестом в связях с Вьетконгом; информация могла быть «спрятана» в кипе документов, «случайно» забытых на блокпосту в джунглях, спешно оставленном под огнем противника. Подробности могли быть переданы шифром, вскрытым противником. Демарест хотел убрать Джэнсона с дороги; ему необходимобыло сделать это. Поэтому он взялся за дело так, как умел только он. Вся операция была западней, ловушкой, поставленной мастером ставить ловушки.
Демарест его предал!
А сейчас лейтенант-коммандер, скорее всего, сидит у себя в кабинете и слушает Хильдегарду фон Бинген, а Джэнсон привязан к стулу на базе вьетконговцев. Кровь сочится из порезов, оставленных глубоко впившимися в тело веревками; его плоть ноет от боли, мысли беспорядочно мечутся — мечутся в первую очередь потому, что он понимает: это только начало.
— Что ж, — продолжал Фан Нгуен, — вы должны согласиться, что наша разведка работает гораздо эффективнее вашей. Мы знаем о ваших операциях так много, что сдерживаться было бы бесполезно — все равно что не давать слезинке упасть в бескрайний океан. Да, я так и думал, я так и думал.
Выйдя из хижины, он негромко обменялся парой фраз с другим офицером, после чего вернулся и снова уселся напротив Джэнсона.
Тот перевел взгляд на его ноги, не достававшие до земли, на американские кроссовки, кажущиеся непомерно большими на тонких, детских щиколотках.
— Вы должны свыкнуться с мыслью, что никогда не вернетесь в Соединенные Штаты Америки. Скоро я познакомлю вас с историей Вьетнама, начиная с сестер Чунг Трак и Чунг Ни, двух правивших вместе цариц, изгнавших с нашей земли китайских захватчиков. Это случилось в тридцать девятом году нашей эры — да, так давно! Сестры Чунг были еще до эпохи Хо[46]. А где в тридцать девятом году нашей эры была Америка? Вы поймете всю тщетность усилий вашего правительства подавить справедливые устремления вьетнамского народа. Вам предстоит усвоить много уроков, и у вас будут хорошие учителя. Но вы также должны будете многое нам рассказать. Договорились?
Джэнсон молчал.
По сигналу Нгуена приклад карабина опустился на левое плечо: еще один электрический разряд нечеловеческой боли.
— Наверное, мы начнем с чего-то более простого и постепенно перейдем к более сложным предметам. Давайте поговорим о вас. О ваших родителях и их месте в капиталистической системе. О вашем детстве. О вездесущей американской поп-культуре.
Джэнсон ответил не сразу, и послышался знакомый скрежет металла о металл: ему снова вставили в ножные кандалы стальной прут.
— Нет! — воскликнул он. — Нет!
И Джэнсон начал говорить. Он рассказывал о том, что показывают по телевидению и в кино; Фана Нгуена особенно заинтересовало то, что называлось «хеппи-эндом». Он уточнил, а какие еще финалы могут быть. Джэнсон рассказал о своем детстве, проведенном в Коннектикуте, рассказал о своем отце, сотруднике страхового агентства. Концепция страхования также заинтересовала Нгуена, и он стал по-научному серьезен, заставляя Джэнсона объяснить основополагающие принципы, разбирая понятия «риск» и «ответственность» с дотошностью, сделавшей бы честь самому Конфуцию. Казалось, Джэнсон рассказывает зачарованному антропологу ритуалы духовного очищения аборигенов Тробрианских островов.
— И ваш отец — по американским стандартам, у него жизнь сложилась?
— По крайней мере, он так считал. У него были хороший дом, хорошая машина. Он мог купить то, что хотел.
Фан Нгуен откинулся назад, и на его плоском обветренном лице изобразилось настороженное любопытство.
— И именно это составляет смысл вашей жизни? — спросил он, сложив на груди по-детски щуплые руки и склонив голову набок. — Гм? Именно это составляет смысл вашей жизни?
Вопросы продолжались бесконечно — Фан Нгуен упрямо не желал называть происходившее «допросами»; он говорил, что он «учитель», — и с каждым днем Джэнсону предоставлялось все больше и больше свободы. Ему позволялось гулять вокруг его убогой бамбуковой хижины, правда, под присмотром бдительного часового, Затем, после почти добродушного разговора про американский спорт (Нгуен высказал как само собой разумеющееся предположение, что в капиталистическом обществе классовой борьбе дают воображаемый выход на спортивных площадках), Джэнсону предложили подписать один документ. В нем утверждалось, что Фронт национального освобождения, провозглашенный борцами за свободу, мир и демократию, оказал Джэнсону медицинскую помощь и обращался с ним гуманно. Далее следовали требования к Соединенным Штатам прекратить империалистические захватнические войны. Джэнсону в руку вложили ручку — дорогую чернильную ручку французского производства, судя по всему, оставшуюся в наследство с колониальных времен. Он отказался поставить свою подпись, и его избили до потери сознания.