– Ниже, ниже, – вдруг сказала она во сне.
– Что? – спросил он.
Она перевернулась на бок и утащила на себя все одеяло.
17
Инна разбудила его в полдень. Фёдор с трудом оторвал голову от подушки. Показалось, спал минут пять. Без снов.
– Пора, – сказала Инна.
– Куда?
Мелькнула шальная мысль о наркологической больнице. На секунду он отчетливо увидел себя в темной палате, с зарешеченными окнами и тюремной дверью. Услышал даже приглушенные голоса санитаров из коридора.
– У писателя когда подшивка?
– Завтра вроде. Кстати, ты ему в овсянку не забыл подрочить?
Инна внимательно смотрела на него:
– Что с тобой?
– В каком смысле?
– Глаза бешеные.
– Кошмар приснился, – пробормотал Фёдор, садясь.
– Расскажи.
Он на ходу сочинил сон о том, как его живого положили в гроб и закопали в землю. Или такое действительно снилось?
– Все будет хорошо, – сказала Инна и взяла за руку.
– Ты сказала, мне пора.
– Ну да. Пора за работу садиться. Пока сходи в душ, я тебе завтрак сделаю.
– Я не хочу есть.
– Придется. Нужны силы. И мозгу нужно питание. Кстати, я купила сахар. Будет сладкий чай. Глюкоза очень полезна для мыслительного процесса. Ты знал?
– Нет.
«В водке тоже глюкоза. Но почему не помогает?»
Фёдор зашел в душ, постоял под струями воды. Спать больше не хотелось. И ничего не хотелось. Он с тоской подумал об Инне. Затем вспомнил умершую жену и ничего не почувствовал. От мыслей о сценарии стало противно. А больше думать было не о чем. Только и осталось – живая любовница, мертвая жена и сценарий, написать который шансов почти не было.
Инна приготовила ему омлет, два бутерброда с красной рыбой и чай. Фёдор подумал, что, может, получится все это незаметно выбросить в мусорный пакет, когда она выйдет. Кроме чая. Его в мойку. Хотя можно и выпить. Но Инна села напротив. Он взял вилку и начал засовывать ломти омлета в рот. Глотал, почти не жуя.
– Ты посвежел, – сказала Инна. – И глаза стали нормальными. Через неделю будешь совсем новенький.
Фёдор хотел соврать, что рад это слышать, но изо рта выпала крошка. Он смутился и промолчал.
– Придумал вчера что-нибудь?
– Так, общие мысли.
– Полезные?
– Пока не знаю.
– Это лучше, чем ничего.
– Да, это лучше, чем ничего.
Инна дождалась, пока он съест завтрак и выпьет чай. Фёдор чувствовал себя заключенным под присмотром надзирателя. Однако еда хоть и не добавила ему аппетита, но и отвращения не вызвала. Он снова захотел спать.
– Поел? – спросила Инна. – Еще чего-нибудь хочешь?
– Нет. Я сыт.
– Вкусно было?
– Да, очень.
– Значит, пора за работу.
– Значит, пора за работу.
– Если что-то понадобится, зови. Правда, с двух до четырех у меня работа. Сначала буду учить одного бразильца. А потом будет мальчик из Ужгорода. Даже странно, что он сейчас русский язык учит.
– Почему? – спросил Фёдор.
Инна посмотрела на него:
– Ты серьезно?
– Да. А что?
– Федь, ты в каком мире живешь?
Он пожал плечами:
– Я не знаю сам. Вот и Карцев все время спрашивает.
– Может, и правильно, что не знаешь, – сказала Инна. – Иди.
Добавила в спину:
– С двух до четырех не зови.
– Не буду.
Фёдор зашел в комнату, сел, включил ноутбук. Был час дня. За окном светило непривычное солнце. Бледно-голубое небо расстилалось над крышами домов. Плыла одинокая утка, навстречу медленному течению. Через Львиный мостик шагал школьник с большим квадратным рюкзаком на спине. Рюкзак тихонько подпрыгивал. Навстречу прошла темноволосая женщина в бежевом плаще. Достала смартфон, сверилась, огляделась, пробежала по набережной и залезла в такси. Проехал белый ПАЗ с черной ленточкой на борту. Окна были зашторены. Фёдор задумался о том, какими будут его похороны. Ничего приличного. Аскетичный сосновый гроб, могила на окраине кладбища. Или длинный, как китайская стена, колумбарий в крематории. Это дешевле и проще. Кто придет прощаться? Инна? Карцев? Больше некому. А может, вообще никто не придет. И умрет он в одиночестве. Будет месяц лежать на полу своей комнаты, как американский писатель Ричард Бротиган. Тот застрелился. А Фёдор не хотел. Точнее, никогда об этом не думал. Да и застрелиться не из чего. Зато можно повеситься. Русские писатели обычно вешаются. Хотя вот Маяковский пальнул в сердце. Говорят, из-за бабы. Но вряд ли. Баба, скорей всего, стала последней каплей. Он не был алкоголиком. Алкоголики вешаются. Трезвенники стреляются. Впрочем, и Хемингуэй застрелился. Может, к тому моменту бросил пить? А Цветаева повесилась. Она не была алкоголичкой. Наверно, у нее попросту не нашлось другого способа. Яда под рукой не оказалось, как у Цвейга и Акутагавы. Почему же не утопилась, подобно Вирджинии Вулф? В Елабуге есть река? Кажется, Кама. Может быть, далеко было идти? А Цветаева уже не могла терпеть. Фёдор вспомнил свою учительницу немецкого, хрупкую женщину с грустными глазами. Она отравилась из-за несчастной любви. Такие ходили слухи. Весь класс перевели на английский. В итоге Фёдор не выучил ни немецкий, ни английский. Пытался потом самостоятельно учить итальянский, потому что красивый язык, но тоже не выучил. Был у него одноклассник, армянин, похожий на итальянца. Прыгнул с крыши девятиэтажки в двадцать семь лет. Как Башлачёв. Почему порядочные люди себя убивают? А всякие сволочи, убийцы, извращенцы, разжигатели войн не стреляются, не вешаются, не травятся и не прыгают из окон? Почему не наоборот? В чем секрет? В душе? В голове? Чтобы убить себя, нужно иметь бесстрашную, израненную душу? А у этих людей есть ли души? Взять, к примеру, Панибратова. Способен он выстрелить себе в висок? Или повесить свое тонкое тельце на бельевой веревке? Ответ очевиден – нет, конечно, нет. А Инна? Она это сделает не моргнув глазом.
Экран погас. Ноутбук уснул. Фёдор подвигал мышь, уставился на пустую страницу. Таращился, пока глаза не заболели. Снова посмотрел в окно. Набережная была пуста – ни людей, ни машин, не считая припаркованных. И утка уплыла. Фёдор ждал, когда кто-нибудь появится. Из-за стенки слышался голос Инны. Она медленно чеканила слова:
– Вышел. Месяц. Из. Тумана. Вынул. Ножик. Из. Кармана.
Фёдор хотел записать это, чтобы хоть что-то написать, но отвлек смартфон. Звонил Морковников.
– Здрасьте, – сказал он. – Как там мой рассказ?
И добавил:
– Про Карцева вашего знаете?
– Нет, а что с ним? – спросил Фёдор.
– Напился, устроил дебош в самолете. Его сняли с рейса. Я в сводке увидел. Лихо, правда?
– Я уж испугался, что плохое случилось.
– А чего хорошего? Это ведь уголовное дело. Могут и посадить эмигранта вашего.
– Так он не эмигрант, он на время хотел поехать.
– Ну теперь вряд ли получится. Так что там с рассказом-то?
– Все в порядке, – сказал Фёдор.
– Ой, как хорошо! Сможете мне его в отдел принести? Я сегодня сутки дежурю. Так что можно и ночью.
– Я постараюсь.
– Не надо стараться. Просто принесите.
– Да, конечно.
Минут через пять заглянула Инна.
– Слышала, ты с кем-то разговариваешь.
– Морковников звонил, говорит…
Она перебила:
– Мне кажется, во время работы телефон следует отключать.
18
Фёдор просидел до вечера. Он думал о бывших одноклассниках, знакомых алкоголиках из родного городишки, о покойной матери и покойной бабушке, о котах и мышах, лягушках, канализации, погоде, о Карцеве, о покойной бывшей жене, о пустыне и тропических лесах, о сибирской тайге, где побывал однажды, о прохладной реке Томь, в которой довелось искупаться, о сражениях, о женщинах, о порнографии, о горчице, о дожде, о Сталине, о парикмахерских, о космосе, о вампирах, о поездах, о хлебе, о театре, о бывшей любовнице, о своих написанных и недописанных текстах, о мучениках, о плохих книгах, о Зофии, о воде, о Боге, о кариесе, о времени, о женских оргазмах, о самолетах, о врачах, о деревнях, о психопатах, о мистике, о Фолкнере, о сигаретах, о зеркалах, о новом ледниковом периоде.
Хотелось выстрелить себе в голову, чтобы прервать этот поток бестолковых мыслей. Они скакали, как табун диких лошадей. Пепельница была переполнена окурками. Фёдор не помнил, когда успел выкурить столько сигарет. Ноутбук опять спал. Он не стал его беспокоить, поднялся и вышел из комнаты.
Инна была на кухне.
– Как успехи? – спросила она.
Фёдор почувствовал глухое раздражение. Мелькнула нелепая, параноидальная мысль, что она решила над ним поиздеваться.
– Потихоньку.
– То есть никак?
Она, кажется, ухмыльнулась.
– Сейчас никак, потом как, – сказал Фёдор.
Он налил стакан воды и быстро выпил.
– Твой настрой мне нравится.
Он хотел сказать, что рад за нее, но сдержался. Не хотелось ругаться. А она такой ответ спокойно мимо ушей не пропустит. И правильно сделает. Она ведь не виновата, что он ни на что не способен.
– Я ужин приготовлю, – сказала Инна. – Будешь еще работать сегодня?
– Попозже. Есть я не хочу. Можешь не готовить.
Теперь Инна ухмыльнулась на самом деле.
– Федя, а когда ты планируешь избавиться от эгоизма своего? И планируешь ли вообще?
– В смысле?
– Да так. Ты, может, и не хочешь есть, а вот я хочу.
– Извини, – сказал Фёдор и выпил еще один стакан воды. – Я не подумал.
Потом, сидя в углу, он смотрел, как она возится с посудой и продуктами.
– Сделаю пасту, – сказала Инна. – Может, болоньезе? Фарш я купила. Только томатной пасты нет. Придется с кетчупом.
Она еще что-то говорила, перебирая варианты готовки. Спросила Фёдора, любил ли он в детстве молочную лапшу и, не дожидаясь ответа, негромко запела:
– Но, не жалея о судьбе ничуть, она летит в неведомую даль…
Стало тоскливо и тесно. Будто затолкали в крохотный гроб и закопали в землю. Фёдор судорожно вздохнул. Инна оглянулась, облизывая ложку, которой размешивала соус.