Скакали ноты по тарелкам в зале,
Гостей хватая за усы, носы.
На люстру к нам, карабкаясь, влезали
И прыгали с неё на тех, кто сыт.
Запутывались в волосах у женщин.
В карманы залезали у мужчин.
Стреляли сами револьверы в френчах.
И сабли вылетали без причин.
Мажорные клопы кусали ноги.
Сороконожки гамм влетали в рот.
Минорные хватали осьминоги
Нас за лицо, за пах и за живот.
Был полон воздух муравьями звуков.
От них нам было душно и темно.
Нас ударяли розовые руки
Котами и окороками нот.
И только те, что дети Марафона,
Как я, махая в воздухе пятой,
Старались выплыть из воды симфоний.
Покинуть музыкальный кипяток.
Но скрипки, как акулы, нас кусали.
Толкались контрабасы как киты.
Нас били трубы – медные щиты.
Кларнеты в спину налету вонзались.
Но всё ж последним мускульным броском
Мы взяли финиш воздуха над морем,
Где дружески холодным голоском
Дохнул нам ветер, не желая спорить.
И мы, за голый камень уцепясь,
Смотрели сумасшедшими глазами,
Как волны дикий исполняли пляс
Под жёлтыми пустыми небесами.
И как, блестя над корчами воды,
Вдруг вылетала женщина иль рыба
И вновь валилась в длинные ряды
Колец змеи, бушующей игриво.
66.
Японский вечер безразлично тих.
Он, как стихи Георга Иванова,
Не млад, не стар. О беспредметный стих!
Дымишься Ты над переулком снова.
Она витает, бледная вода,
Она летает, тает, обитает.
Стекает, как конфета, навсегда.
На бедных камнях шёлково блистает.
Как смеешь ты меня не уважать!
Я сух, ты говоришь. Я бел, прекрасно.
Так знай: так сух платок от слёз отжат.
И бел, из прачки возвратясь напрасно.
Я научился говорить «Всегда»
И «Никогда» и «Некогда», я вижу,
Как поднимается по лестнице судьба,
Кружится малость и стекает ниже.
Не верю я тебе, себе, но знаю,
Но вижу, как бесправны я и ты,
И как река сползает ледяная,
Неся с собою камни с высоты.
Как бесконечно беззащитен вечер,
Когда клубится в нём неяркий стих.
И как пальто, надетое на плечи,
Тебя покой декабрьский настиг.
67.
Игра огней и лира водопада
Убережёт от тихого распада
Таинственное счастье страшный сон
Поцеловал Тебя слегка в висок
Пусть встречи минут только помнишь полночь
Я помню счастье но не помню помощь
68.
Как снобы в розовых носках
Как дева в липовых досках
Доволен я своей судьбою
Не выданной а взятой с бою
На башне флаги весело вились
И дети хорошо себя вели
То был четверг страстной он был весёлый
С горы к нам тёк необъяснимый зной
Под тяжестью своих воспоминаний
Ломался я как полосатый стул
69. Страж порога
Не буффонаду и не оперетку
А нечто хилое во сне во сне
Увидела священная кокетка
Узрела в комфортабельной тюрьме
Был дом силён и наглухо глубок
Но на чердачном клиросе на хорах
Во тьме хихикал чёрный голубок
С клешнями рака и глазами вора
И только мил хозяин белобрыс
Продрав глаза тянулся сонно к шторе
Длиннейшей лапой домовая рысь
Его за шиворот хватала он не спорил
И снова сон храпел сопел вонял
И бесконечно животом раздавшись
Царил все комнаты облапив всё заняв
Над теми что уснули разрыдавшись
И долго дива перьями шурша
Заглядывая в стёкла билась пери
Пока вверху от счастья антраша
Выкидывал волшебный рак за дверью
70.
Шикарное безделие живёт
Слегка воркуя голоском подводным
А наверху торжественно плывёт
Корабль беспечальный благородный
На нём труба где совершенный дым
И хлёсткие прекрасные машины
И едут там (а мы на дне сидим)
Шикарные и хитрые мужчины
Они вдыхают запах папирос
Они зовут и к ним бежит матрос
С лирической восторженною миной
А мы мечтаем вот бы снизу миной!
Завистлив гномов подвоздушный сонм
Они танцуют ходят колесом
Воркуют пред решёткою камина
И только к ним подходит водолаз
Они ему беспечно строят рожи
Пытаются разбить стеклянный глаз
Добыть его из-под слоновой кожи
И им смешно что ходит он как слон
С свинцом в ногах (другое дело рыбы)
У [них] крокет у них паркет салон
Счастливое вращение счастливых.
Расписание Поплавского на день. Середина 1920-х
71.
Бездушно и страшно воздушно
Возмутительно и лукаво
Летает трёхкрылая птица
В неё наливают бензин
На синее дерево тихо
Влезает один иностранец
Он машет беленькой ручкой
Арабы спали внизу
Они танцевали как мыши
Обеспеченные луною
Они оставались до бала
Они отдавались внаём
И было их слишком много
И было их слишком мало
Потому что поэтов не больше
Не больше чем мух на снегу
72.
Лишь я дотронулся до рога
Вагонной ручки, я устал,
Уже железная дорога
Открыла дошлые уста.
Мы познакомились и даже
Спросили имя поутру.
Ответствовал польщённый труп:
Моя душа была в багаже.
Средь чемоданов и посылок
На ней наклеен номерок,
И я достать её не в силах
И даже сомневаюсь: прок.
Так поезд шёл, везя наш тихий
Однообразный диалог,
Среди разнообразных стихий:
На мост, на виадук, чрез лог.
И мягкие его сиденья
Покрыли наш взаимный бред,
И очи низлежащей тени,
И возлежащего жилет.
Закончив труд безмерно долгий,
Среди разгорячённой тьмы
На разные легли мы полки,
Сны разные узрели мы.
73.
Качались мы, увы, но не встречались,
Таинственно качание сюда.
Туда мы с искренним привольем возвращались;
В строй становились мирно, как года.
Безмерно удивлялись: разве это
Та родина, которую? та? ту?
Но уходило прочь земное лето.
Валилось сердце в смертную пяту.
Пенился океан цветочным мылом.
Вода вздыхала, в раковине, тая:
Ты исчезаешь, ты уходишь, милый,
Но мы не отвечали, улетая.
Кружась, не замечали, не смеялись,
Не узнавали, умирая, дом.
Мы никогда назад не возвращались,
Хоть каждый день ко флигелю идём.
И так пришли к тебе к тебе, бе! бе!
Ты слышишь, козы блеют перед смертью;
Как розовое милое бебе,
Как чёрные таинственные черти.
74. Á Catulle Mendés
Я примерять люблю цилиндры мертвецов,
Их надевать белёсые перчатки.
Так принимают сыновья отцов
И Евы зуб на яблоке сетчатки.
На розовый, холёный книжный лист
Кладу изнемогающую руку
И слышу тихий пароходный свист
Как круговую гибели поруку.
Подходит ночь, как добродушный кот,
Любитель неприличия и лени;
Но вот за ним убийца на коленях,
Как чёрный леопард, крадётся год.
Коляска выезжает на рассвете,
В ней шёлковые дамы “fin de siècle”.
Остановите, это смерть в карете!
Взгляните, кто на эти козлы сел!
Растёт возок, и вот уже полнеба
Обвил, как змей, нерукотворный бич,
И все бросаются и торопятся быть
Под жёлтыми колёсами. Кто не был!
Но что скачок, пускай ещё скачок,
Смотри, с какой невыразимой ленью
Земля вращается, как голубой зрачок
Сентиментального убийцы на коленях.
75.
Пролетает машина. Не верьте
Как кружащийся в воздухе снег
Как печаль неизбежной смерти
Нелюдим этот хладный брег
Полноводные осени были
Не стеснялись сады горевать
И что первые автомобили
Шли кареты как эта кровать
Та кровать где лежим холостые
Праздно мы на любильном станке
И патронами холостыми
Греем кожу зимой на виске