Страд́аю, д́а я, снежной слепотой,
Трахомой нежной, хоть мы и знакомы.
Возьмите жизни неразменный золотой,
Фальшивый золотой, щит невесомый.
Хоть не пристал жене любви булат.
И мужу сечи счастия халат.
152.
[Л. Проценко]
Как в зеркало при воротах казармы,
Где исходящий смотрится солдат,
Свои мы в Боге обозрели бармы
И повернули медленно назад.
Добротолюбье – полевой устав
Известен нам. Но в караульной службе
Стояли мы, и ан легли, устав.
Нас выдало врагам безумье дружбы.
Проходим мы, парад проходит пленных,
Подошвою бия о твёрдый снег.
По широтам и долготам Вселенной
Мы маршируем; может быть, во сне.
Но вот стучат орудия вдали,
Трясутся санитарные повозки,
И на дороге, как на мягком воске,
Видны таинственные колеи.
Вздыхает дождь, как ломовая лошадь.
На небесах блестят её бока.
Чьи это слёзы? Мы идём в калошах.
Прощай запас, уходим мы. Пока.
Идут нам вслед не в ногу облака.
Так хорошо! Уже не будет плоше.
153. Подражание Жуковскому
Обнажённая дева приходит и тонет.
Невозможное древо вздыхает в хитоне.
Он сошёл в голубую долину стакана,
Громыхающий поезд, под ледник, и канул.
Синий мир водяной неопасно ползёт,
Тихий вол ледяной удила не грызёт.
Безвозмездно летает опаснейший сон,
Удивлён, фиолетов и сладостен он.
Подходи, подходи, неестественный враг,
Безвозвратный и сонный товарищ мой, Рак.
Раздавайся далёкий, но явственный шум,
Под который, нежнейший медведь, я пляшу.
Отступает поспешно большая стена
И, подобно змее, уползает она.
Но сей мир всё ж как палец в огромном кольце
Иль как круглая шляпа на подлеце.
Иль как дева, что медленно входит и тонет –
Там, где дерево громко вздыхает в хитоне.
154.
…le dragon qui venait effroyable
Goulument dévorer la pucelle agréable.
Анюта царевна и дева
Вкушает от страшного древа
Герой не медли ни минуты
Вон борется с древом Анюта
Но чу преисполнитесь гневом
Анюта вздыхает под древом
Анюта прозрачна Анюта
На нас не возложишь вину ты
За шумную гибель от гнева
За мокрую радость под древом
И тихие стоны и толки
Восходят на книжные полки
Как синее пламя над ботом
И знамя над местом работы
Письмо Поплавского к И. Зданевичу. Середина 1920-х
155.
О.К.
Очищается счастье от всякой надежды.
Черепичными крыльями машет наш дом
И по-птичьему ходит. Удивляйтесь, невежды,
Приходите к нам в гости, когда мы уйдём.
На высоком балконе, над прошлым и будущим,
Мы сидим без жилетов и молча жуём.
Возникает меж звёзд пассажирское чудище,
Подле тает. И мы улетаем вдвоём.
Воздух свистнул. Молчит безвоздушный прогон.
Вот земля провалилась в чернильную лузу,
Застегните, механик, воздушную блузу.
Вот Венера, и мы покидаем вагон.
Бестолков этот мир четырёх величин.
Мы идём, мы ползём, мы взлетаем, мы дремлем;
Мы встречаем скучающих дам и мужчин,
Мы живём и хотим возвратиться на землю.
Но таинственный мир, как вода из-под крана,
Нас толкает и ан исчезает сквозь пальцы.
Я бросаюсь к тебе, но шикарное зальце
Освещается, и я перед белым экраном.
Перед синей водою, где круглые рыбы,
Перед воздухом; вертится воздух, как шар,
И над нами, как тёмные айсбергов глыбы,
Ходят духи. Там будет и ваша душа.
Опускаются с неба большие леса.
И со свистом растут исполинские травы.
Водопадом ужасным катится роса.
И кузнечик грохочет, как поезд. Вы правы.
Нам пора. Мы вздыхаем, страшимся и машем.
Мы кружимся как стрелка, как белка в часах.
Мы идём в ресторан, где стоит на часах
Злой лакей, недовольный одеждою нашей.
И как светлую и прекрасную розу
Мы закуриваем папиросу.
156. Сентиментальная демонология
Снижался день, он бесконечно чах.
И перст дождя вертел прозрачный глобус.
Бог звал меня, но я не отвечал.
Стеснялись мы и проклинали робость.
Раскланялись. Расстались. А раз так,
Я в клуб иду: чертей ищи, где карты.
Нашёл, знакомлюсь чопорно, простак,
А он в ответ: Я знаю Вас от парты.
Вы помните, когда в холодный день
Ходили Вы за городом на лыжах,
Рассказывал такую дребедень
Я, гувернёр курчавый из Парижа.
Когда ж в трамвай садились Вы во сне,
Прижав к груди тетрадь без промокашки,
Кондуктор, я не требовал билет,
Злорадствуя под синею фуражкой.
Когда же в парке, с девою один,
Молчали Вы и медленно краснели,
Садился рядом щуплый господин
В застёгнутой чиновничьей шинели.
Иль в мёртвый час, когда ни пьян, ни трезв
Сквозь холод утра едет полуночник,
К Вам с грохотом летел наперерез
С невозмутимым ездоком извозчик.
Иль в бесконечной улице, где стук
Шагов барахтался на вилке лунной,
Я шёл навстречу тихо, как в лесу,
И рядом шёл и шёл кругом бесшумно.
И в миг, когда катящийся вагон
Вдруг ускорял перед лицом движенье,
С любимой рядом сквозь стекло окон
Лицо без всякого глядело выраженья.
Лицом к лицу и вновь к лицу лицом,
До самой смерти и до смерти самой,
Подлец встречается повсюду с подлецом
В халат одетым или даже дамой.
Пока на грудь, и холодно и душно,
Не ляжет смерть, как женщина в пальто,
И не раздавит розовым авто
Шофёр-архангел гада равнодушно.
157. Восьмая сфера
Сергею Ромову
Ещё валился беззащитный дождь,
Как падает убитый из окна.
Со мной шла радость, вод воздушных дочь;
Меня пыталась обогнать она.
Мы пересекли город, площадь, мост.
И вот вдали стеклянный дом несчастья.
Её ловлю я за пушистый хвост
И говорю: давайте, друг, прощаться.
Слезой блестел её багровый зрак,
И длинные клыки стучат от горя.
Своей клешнёй грозит она во мрак,
Но враг не хочет с дураками спорить.
Я подхожу к хрустальному подъезду.
Мне открывает ангел с галуном.
Даёт отчёт с дня моего отъезда.
Поспешно слуги прибирают дом.
Встряхают эльфы в воздухе гардины,
Толкутся саламандры у печей.
В прозрачной ванной плещутся ундины,
И гномы в погреб лезут без ключей.
А вот и вечер: приезжают гости;
У всех мужчин под фалдами хвосты.
Как мягко блещут черепа и кости,
У женщин рыбьей чешуи пласты.
Кошачьи, птичьи пожимаю лапы,
На нежный отвечаю писк и рёв.
Со мной беседует продолговатый гроб
И виселица с ртом открытым трапа.
Любезничают в смокингах кинжалы.
Танцуют яды, к женщине склоняясь.
Болезни странствуют из залы в залу,
А вот и алкоголь – светлейший князь.
Он старый друг и завсегдатай дома.
Жена-душа быть может с ним близка.
Вот кокаин: зрачки – два пузырька.
Весь ад в гостиной у меня, как дома.
Что ж, подавайте музыкантам знак,
Пусть кубистические запоют гитары,
И саксофон, как хобот у слона,
За галстук схватит молодых и старых.
Пусть барабан трещит, как телефон:
Подходит каждый, слышит смерти пищик.
Но медленно спускается плафон,
И глухо стены движутся жилища.
Всё уже зал, всё гуще смех и смрад,
Похожи двери на глазные щели,
Зажатый в них кричит какой-то франт,
Как девушка под чёртом на постели.
Стеклянный дом, раздавленный клешнёй
Небесной радости, чернильной брызжет кровью.
Трещит стекло в безмолвии ночном
И в землю опускается, как брови.
И красный зрак пылает дочки вод.
Как месяц полный над железнодорожной катастрофой.
И я держась, держась от смеха за живот,
Ей на ухо нашёптываю строфы.