кий, волосы рыжеватые, ресницы белёсые, лицо в веснушках, пиджак в зелёную клетку, галстук цвета немытой арбузной корки…
— Боря, а кем вы работаете?
— «Каждый зарабатывает на своё виски, как может».
— Как вы сказали?
— Я сказал, что за такие слова меня нужно бить чайником по морде…
Видимо, она хотела спросить, за какие такие слова, но барменша принесла заказ, ловко пустив его по стойке, как по ледяной дорожке. На инспекторское «спасибо» она лишь блеснула крупными тёмными глазами и опять смурновато улыбнулась.
Фирменным мороженым «Дискотека» оказались сто граммов коньяка, в котором плавали два кремовых шарика. Леденцов тянул через соломинку алкоголь, хотя был бы не прочь обменять этот бокал на тарелку горячего супа — он возвращался с работы. Наташа пила сосредоточенно, будто делала анализ, но её слабые губы зажили смелее.
Иногда в бар вскользали затуманенные пары, ещё не сбросившие жара, скорости и ритма. Выпив по коктейлю, они улетали за дверь, в горячий туман праздника.
— Итак, студентка, второй курс Политехнического института. А какой факультет?
— Как вы узнали? — удивилась она, всё больше розовея.
— Тубусы носят только студенты техвузов, Политехнический ближе всего, по возрасту вы тянете на второй курс…
— Я буду специалистом по очистным сооружениям.
— Вроде сантехника?
— Боря, вы технически необразованный.
— Верно, Наташа. Вот приду домой и за это себя чайником по морде.
— Ой, меня ждёт мама…
Они допили кофе. Леденцов с некоторой грустью лишился десятки, которую барменша взяла заслуженно, словно накормила их досыта. И опять не то улыбнулась, не то ухмыльнулась тяжёлыми и непослушными губами…
Белый вечер ещё не перешёл в белую ночь — только чуть посвежело. Наташа жила почти рядом, через квартал. Инспектор проводил её до дверей квартиры и, слегка затуманенный фирменным мороженым «Дискотека», предложил:
— Наташа, давайте сверим часы.
— Зачем?
— Чтобы договориться о новой встрече.
Она глянула на него насмешливо:
— А вы перестанете употреблять свои вульгарные выражения?
— Какие? — опешил Леденцов.
— Если я провинюсь, вы тоже скажете, что меня надо этим… чайником?
— Наташа, я джентльмен. Скажу не чайником, а кофейником по личику.
Она мило задумалась, решая, перестало ли выражение быть вульгарным. Голубые глаза, совсем просветлевшие, смотрели на инспектора с беспокойным недоумением. Это недоумение и спасло её от мгновенного инспекторского поцелуя.
— Наташа, — как-то между прочим сказал он, — в следующий раз мы поговорим о биологических очистителях, о малых голландцах, о химерном этносе, об экзистенциализме и двести двадцатой кантате Баха. А сегодня…
— Я не помню своего расписания, — почти прошептала она.
— Телефончик…
— У нас нет телефона.
— Тогда возьми мой.
Инспектор протянул бумажку с цифрами и всё-таки легонько поцеловал её — так, на прощанье, в щёчку.
2
Петельников глянул на часы.
По всем законам — государственным, биологическим, нравственным — ему следовало идти домой, ибо во дне рабочем восемь часов, организм его устал и работать на износ аморально… Но на последнем собрании он выплеснул речь о пользе профилактики, был пойман на слове и брошен в помощь инспекции по делам о несовершеннолетних. От дел уголовного розыска его никто не освободил.
Инспектор вздохнул и подошёл к окну…
Там, за распахнутыми стёклами, был июнь. За стеной бушующего зеленью кустарника рдели по скверам цветы, ходили девушки в свободных летних одеждах, пахло землёй, и белая ночь была готова щемяще высветлить город. Пришёл июнь и в милицию. Откуда-то выполз хулиган, который на зиму пропадал, как вымерзал. Поступили плаксивые заявления девушек, тех, в свободных летних одеждах, в которых они сидели белыми ночами на отдалённых парковых скамейках. В бойких местах встали хитроватые старушки с охапками полевых цветов, рвать которые запрещено. Он сам вчера спугнул такую бабусю с корзиной «купальницы европейской», взращённой природой из какой-то жёлтой нежнейшей субстанции.
Стук в дверь вернул инспектора к столу.
— Меня послали к вам, — сказала женщина с порога.
Петельников кивнул на стул и тоже сел. Женщина расстегнула светлый, с перламутровым отливом плащ и сняла светлую, цвета белой ночи, шляпку. Следовало бы предложить ей раздеться, но уже восемь часов, впереди были хлопотные дела, да и домой хотелось.
— Я пришла по поводу сына, Вити Кундышева…
— На учёте в детской комнате состоит?
— Нет-нет, но меня гложет беспокойство.
Инспектор сел поплотнее, отгоняя разъедающую мечту о домашнем вечере. Женщину не обокрали и не ударили, женщину гложет беспокойство. А такой разговор — надолго.
— Слушаю, — сказал Петельников с напускной энергией, чтобы окончательно развеять усталость.
— До девятого класса Витя учился почти на одни пятёрки…
Она подалась к инспектору с той надеждой на понимание, которая вечно живёт в матерях.
— Посещал спортивную секцию…
Её светлое и ещё молодое лицо, казалось, попрозрачнело от близких слёз.
— Занимался музыкой, уже свободно играл сонату Грига…
Она стала мять шляпку цвета белой ночи.
— Победил на химической олимпиаде…
Из круглой шляпки, которую инспектор посчитал бы за французскую, она сделала что-то вроде пельменины.
— Все думали, что станет медалистом…
— Что он сделал? — перебил инспектор, спасая французскую шляпку.
— Ничего не сделал.
— Ну и слава богу.
— Вернее, сделал. Витя влюбился с нечеловеческой страстью…
— Поздравляю.
— С чем? — она выпустила-таки шляпку.
— Не часто влюбляются с нечеловеческой страстью.
— Но он влюбился в деньги!
— В деньги?
— Как заразная болезнь. У меня выпрашивает, у отца занимает, у младшего брата выманивает… Неделю красил оградки на кладбище. Охотится за бабушкиной пенсией…
Инспектор, сперва намеревавшийся объяснить, что она пришла не по адресу, слушал теперь внимательно. Парень влюбился не в девушку, не в учителя, не в книги, не в космонавта и даже не в спортивную команду…
— Верите ли, — почти со страхом сказала она, — Витя собирает по дворам бутылки и сдаёт. И это мальчик, играющий Грига.
Растревоженное лицо женщины удержало едкие слова Петельникова о том, что игравшему Грига подобало бы собирать не бутылки, а хотя бы майонезные баночки. Он записал домашний адрес, школу, имена родителей и место их работы. И когда ему показалось, что глаза женщины стали поспокойнее, спросил о главном:
— Зачем ему деньги?
— Не знаю.
— Как не знаете?
— Не говорит. Но всё, что нужно, у него есть.
— Может быть, вино?
— Случается, но редко и чуть-чуть.
Инспектора больше бы насторожили деньги приносимые. Витя Кундышев уносил. Скорее всего, криминала тут не будет. Допустим, копит на путешествие, или даёт в долг приятелю, или помогает человеку в беде, или, в конце концов, строит ракету… Но профилактика преступлений и заключается в том, чтобы не дошло до криминала.
— Чем он занимается после школы?
— Уроки наспех сделает и убежит.
— Куда?
— Не знаю, всё молчком.
У Петельникова пропал к ней интерес. Ничего не знающая мать. Зачем сыну деньги, куда он ходит, чем занимается… Но нет родителей, которые не знают своих детей, а есть родители, которые не хотят их знать.
— Я потолкую с вашим Витей, — кончил он разговор.
— А мог сын пойти в деда?
— В каком смысле?
— Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.
Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие всё на наследственность, как на стихийное бедствие.
— Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, — уж слишком запальчиво бросил он.
3
Леденцов постоял у высокой двери из тяжёлого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился — отчего? Приехал же на лифте. От трёх рабочих суток?
Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы — почти как у инспектора, с добавкой коризны — ниспадали до зелёного воротника шуршащего халата.
— Что вам угодно? — ещё больше построжала она.
— Виски на два пальца, миссис.
— Больше ничего?
— Ванну, сигарету и пару сандвичей.
— Я вас не знаю, гражданин.
— «Он — то есть я — поднял на неё грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаёте?
— За трое суток можно кого угодно забыть.
— Служба, миссис.
— А телефон на что?
— «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».
— Следующий раз… как это… возьму чайник и тебе по физиономии.
— О, такие слова в устах миссис, то есть дамы…
Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щёчку, отчего её суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щёку и отвесила лёгкий, скользящий подзатыльник. Он обнял её за плечи и повёл в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.
— Мам, больше не буду.
— Ты хоть ел?
— А как же. Пирожки с мясом.
— Ещё что?
— Пирожки с рисом.
— Ну а суп, жидкость?
— Запивал пупсой.
— Какой пупсой?
— Пепси-колой.
— О, боже…
Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на своё место — не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок — и начал погружаться в свои любимые минуты…
Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулём. Душа, оставив за высокой дверью из тяжёлого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные брёвна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.