л друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и вообще давно вызывал подозрения своими нестандартными взглядами на жизнь. Дальше суд, яма, потом путь на Огузок под конвоем.
Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.
Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены свей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль в измученном желудке теперь больше напоминала голод.
Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.
Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.
- Поглядите-ка, кто выкарабкался! - прорычал он своим жутким голосом. - Пошли, покормим тебя.
Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный мясной запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.
На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что я единственный из партии новеньких, кто выжил.
2. Голубая Луна
Выздоровление длилось несколько дней. С каждым днем я чувствовал себя сильнее, все больше осознавал происходящее, отчетливее вспоминал прошлое. Меня не заставляли работать, потому большую часть времени я спал или ел.
На пятый день с того момента, как я сам вышел из хижины, я уже сам запросился наружу. Мне стало скучно сидеть взаперти, к тому же, у меня было много времени подумать о том, что мне делать дальше.
- Я не сомневался, что ты помрешь, - сказал мне Карпуша вечером в столовой. - Такие хилые обычно умирают первыми. Вот вместе с тобой прибыл крепкий парень. Я был уверен, что он выкарабкается, он был бы хорошим работником, смог бы грести за троих. Но он погиб, как и остальные семеро. Случай подвел нас всех, малек... мы не сможем выполнять план, и твоя жизнь обойдется нам урезом пайка.
- Хорошо, в следующий раз постараюсь надышаться так, чтобы наверняка, - усмехаюсь ему ответ. - Может, раз к миналии у меня теперь иммунитет, дашь мне другую работу? - все же шутки шутками, а об этой мерзкой водоросли я теперь даже думать не мог.
- Нет тут другой работы. У нас каждый день тонна свежей миналии, - сказал Карпуща, со смаком высасывая из супа щупальца осьминога. - Нас всего пятнадцать, а работы на тридцать человек. Завтра с утра мотыгу в руки и идешь грести. И без разговоров! Если мы не выполним план, нам перестанут давать еду.
- Я понял, - ответил я, грустно уставившись в свою пустую тарелку. После болезни я начал есть в три раза больше, чем обычно, но дополнительный паек мне давали только пока я не мог ходить.
На следующий день я взял мотыгу и отправился подальше ото всех, искать свои собственные кучи. Больше мне не хотелось быть частью этого человеческого стада, хотелось жить, пусть даже в таком безжизненном месте.
Я прогуливался по свалке, рассматривая причудливые предметы, застрявшие в пластах мусора. Заглядевшись, я очутился в тупике. Я уже подумал развернуться и пойти обратно, но тут услышал чей-то голос прямо за мусорной стеной: какой-то мужчина пел песню.
Неужели тут есть такие, кто еще может петь? Встреть я сейчас русалку, сидящую на куче жемчуга, я бы и то не так удивился!
Я встал поближе к стене и стал прислушиваться. Не прошло и пары минут, как подначиваемый ударами кирки выразительный низкий голос полностью меня заворожил. Мне показалось, что я родился, зная эту мелодию и эти слова, настолько эта песня была близка духу, окутавшему наш остров!
- Я родился однажды во время грозы,
Из мяса и крови - соленой воды.
Солнце палило, кирка ждала:
Я взялся за работу, не жалея себя.
Работай день и ночь, греби, пока можешь:
Ты выиграл день жизни, но не стал моложе.
О, море, не зови меня, ведь я не приду!
Я продал душу острову, теперь не умру...
Дослушав последнюю строчку припева, я понял, то во что бы то ни стало должен познакомиться с певцом и выучить песню наизусть.
Стена, за которой звучала песня, показалась мне достаточно крепкой, чтобы вскарабкаться по ней и спуститься на другую сторону.
Я быстро влез наверх, цепляясь за выступающие из груды мусора предметы. Оказавшись на стене, я обнаружил тонкую нить, на которой весели выцветшие тряпочки, которые когда-то были зелеными. Похоже на ограду, про которую говорил Карпуша. Он сказал, что если я выйду за зеленые флажки, меня побьют... Наверное, безопаснее будет сначала поговорить с певцом из вражеского лагеря, а потом уже жать ему руку за отличное исполнение.
Я осмотрелся и обнаружил, что вокруг нет никого, кроме почти голого чернокожего старика. Он был тощий, одни кожа да кости, и из самых разных мест его блестящего черного тела выглядывали белоснежные кучеряшки.
Не разгибая своей натруженной костлявой спины, он бил киркой по огромному камню.
- Эй! - крикнул я, решив, что раз здесь только один старик, то бояться мне нечего.
Услышав меня, мужчина довольно ловко для своего возраста выпрямился и резко обернулся, пронзив меня жутким взглядом бирюзовых глаз без зрачков. От изумления я чуть не вскрикнул: этот человек вдруг показался мне каким-то страшилищем, нелюдем, который мог наброситься на меня... Эти неестественно ловкие движения, жуткие глаза...
Я почувствовал, что начинаю падать, и покрепче схватился за стену.
Лицо чернокожего старика сморщилось, став похожим на сушеный гриб. Он брезгливо выпятил губу.
- Чего тебе, малек? - спросил он вполне человеческим голосом. У него было необычное, "круглое" произношение, как у многих чернокожих. Это меня приободрило. По крайней мере, хотя бы в этом он походил на тех людей, к которым я привык на остове.
- Потрясающая песня! - сказал я, набравшись храбрости. - Где вы ее слышали?
- Здесь ее все поют, - ответил старик. Взгляд его стал дружелюбнее после моей похвалы. - Но придумал ее я сам много лет назад.
- Научите меня?
- А почему бы и нет?
- Я могу спуститься?
- А что нет-то?
- Мне сказали, по вашим правилам нельзя переходить границы...
- Но ты уже перешел, разве нет?
- Возможно.
Я спрыгнул со стены и подошел к необычному старику. Вблизи я заметил, что зрачки у него все же есть, маленькие и незаметные. Видимо, он такой же, как и любой другой чернокожий старик, а его жуткие глаза - это все та дрянь, отходы, с которыми он работает.
- Найди себе кирку, малек, - велел мне он. - Эту песню нельзя учить, не работая. Старая Луна научит тебя петь и работать с морскими камнями!
Я отыскал в хламе кирку, которая будто дожидалась меня, снял маску и стал вместе со своим новым знакомым молотить по огромному камню, откалывая от его скорлупы черные куски.
После пары-тройки ударов Луна затянул своим скрипучим голосом песню, я подхватил ее, начиная с куплета, и стучать киркой стало веселее.
Впервые с тех пор, как меня схватили стражники, я почувствовал себя живым.
После нескольких часов работы, когда песня уже прочно сидела в моей голове, а мои мышцы гудели от напряжения, черная скорлупа слезла с камня. Оказалось, что внутри была бирюзовая сердцевина, напоминающая по цвету морскую воду, ту, которую можно встретить у белоснежного песчаного берега.
- Вот она, паршивка! Я-то думал, побольше будет! - крикнул старик, погладив камень морщинистой рукой. - Ну, ничего, тоже добрый улов. Пошли, поможешь мне дотащить ее, малек.
- Разве мне можно ходить в чужой лагерь? Мне говорили, что это опасно... что вы не любите чужаков.
- Это и вправду опасно, но первый раз новичку можно простить, - старик хитро мне подмигнул, заворачивая камень в прочную ткань. Взявшись за разные концы получившегося кокона, мы потащили его в сторону места, где, как я понял, собиралась стая старика. - Эти хитрые ублюдки хотят, чтобы мы работали разобща, придумали свои пайки, чтобы за глоток настойки мы избегали друг друга. Понимаешь, о чем я?
- Честно говоря, нет. Я вообще не знаю, как тут все устроено.
- И про цветные стаи не знаешь? - старик удивленно на меня покосился. Я помотал головой. - Эк тебя! Что ж, тогда я тебе расскажу. У жителей Огузка есть приказ, работать только на своих участках, небольшими группами. Нас семь стай: Зеленые, Синие, Желтые, Красные, Фиолетовые, Оранжевые и Голубые. Одна стая не должна общаться с другой, понимаешь? Если прознают, что кто-то говорил с другой стаей, лишат дневной еды всех. Это все потому, что они боятся, как бы мы не объединились и не стали диктовать им свои условия.
- Условия? - я улыбнулся. - Да в одном серьезном патруле больше стражников, чем людей на Огузке! Да и что люди? Те, что работают у зеленых, даже друг с другом не разговаривают, а их всего пятнадцать.
- Потому что среди зеленых те, кто пил слишком много морской воды и курил подгнившие грибы. Эти долго не живут, - сказал старик. Усмешка не сходила с его лица. - Нас вот, голубых, шестьдесят человек - мы воры и держимся дружно, не давая друг другу пропасть. Желтых больше сотни, они ученые, попавшие в изгнание, и надо видеть, как роскошно они устроились! Они даже воду сами добывают. Оранжевых, верующих, наберется больше полтысячи, а эти ребята почти бессмертны. Поговаривают, красных, убийц, и того больше. Нас много, уж поверь старой Луне. Я тут с четырнадцати лет, работал, когда на Огузке не стояло и трех сотен хижин. А сейчас что? По величине мы выросли почти как половина остова, и с каждым годом растем еще. Нас много, малек, и эти акулы нас боятся, что бы тебе ни говорили.