© Мемориал
Перед этим Владимир Максимов, талантливый писатель и хитрый и ловкий человек, с помощью Синявского и при поддержке поначалу, пусть и сдержанной, Солженицына нашел относительно большие деньги и стал издавать [в Париже] журнал «Континент». И, слава богу, он дал работу Наташе Горбаневской, она там делала большую часть работы, что помогло ей выжить в эмиграции. Ей было бы очень трудно, если бы не было этой работы. Он платил деньги и Виктору Платоновичу Некрасову, который в журнале участвовал мало, но ему стипендию выплачивали, так сказать. Довольно быстро Солженицын от этого журнала отошел. А с Синявскими произошла большая ссора, они ушли. Позднее Марья Васильевна [Розанова-Синявская] стала издавать журнал «Синтаксис».
«Континент», если вы теперь посмотрите, был журналом очень неровным. Там бывали интересные и хорошие вещи, но он стал очень политизированным, максимовским журналом. Максимов пытался и меня пригласить участвовать, но я уже понимал, что мне там не место. Это был примитивный антисоветский журнал, в котором попадались хорошие публикации: стихи Бродского, интересная повесть Владимира Корнилова [ «Без рук, без ног»] и так далее. Но общее политическое настроение, которое Максимов создавал, было довольно гнусное. И у меня была одна схватка с Максимовым, в которую даже вмешалась Наташа Горбаневская, мой близкий друг. Он написал абсолютно гнусную статью про Синявского. Называл Синявского агентом КГБ. Я написал в защиту Синявского, в общем, произошел скандал с разрывом.
– Какие из эмигрантских институций вам были ближе? Где вы чувствовали себя более органично? Или таких не было вообще?
– Было наше издательство «Хроника-Пресс», я полностью с ним идентифицировался. Я был близок с Синявскими и их изданием «Синтаксис». Этот журнал тоже был очень неровный. Марья Васильевна издавала нерегулярно, работать с ней было трудно. Мы очень большие друзья и до сих пор друзья, хотя с ней немногие дружат. Есть люди, которые дружат, а есть те, которые ее очень не любят. Мы с ней дружили. Но я ей всегда говорил, если мне не нравилось, что она делала, если ее заносило. Она от меня это принимала. Если сейчас посмотреть подборку журнала «Синтаксис», я бы сказал, что 95 процентов материалов там очень хороших, по тому времени передовых. Какое-то время мы с Борей Шрагиным и той же Розановой издавали журнал-газету «Трибуна». Мы ее составляли в Нью-Йорке, а печаталась она в Париже. Но это продолжалось меньше года.
– Если говорить в целом о Западе, насколько ваши представления о Западе, существовавшие в Советском Союзе, совпали с тем, что вы там увидели?
– В главном – совпали. То есть свобода есть, была и остается. Что бы там ни говорить, как бы эта свобода ни была непоследовательна и во многих случаях разочаровывала, в общем это примерно то, чего я ожидал. Просто демократию не надо идеализировать, не надо думать, что она держится на идеализме людей. Нет, они – такие же люди, с тем же незаконченным моральным развитием. По моему мнению – и я считаю, что это экспериментально моей жизнью подтверждено, – возможность построить сбалансированное общество существует. Это трудно сделать, и плохие традиции мешают его построить, но если его не идеализировать, а сформулировать принципы, написать конституцию и дальше давать жить другим и самому понимать, что осуществимо, что неосуществимо, то можно найти баланс. Я в это верю, я не разочарован. Если думать, что демократическое общество может построить рай на земле, все будут святыми и благородными, будут всегда поступать правильно – нет, конечно. Люди эгоистичны, себялюбивы, думают о себе и о своей семье в первую очередь, а не о государственных интересах. Тем не менее надо призывать всех уважать права человека, уважать конституцию, законы и быть милосердными. Я в эти вещи верю, они существуют. Но, конечно, в каждом месте оно происходит по-разному, не везде хорошо, не всегда получается. Я не знаю, когда это произойдет в России, хотя верю, что произойдет. Не знаю, что будет с Россией, это большой вопрос. Останется ли она в том виде, в котором есть, станет ли каким-то абсолютным болотом или распадется на части – этого предсказать не могу. Меня интересует Россия, меня она волнует и остается моей родиной, хотя я вполне американец, очень интересуюсь американской политикой, участвую в выборах и даже участвовал в президентских кампаниях. Так что западная демократия – хорошая вещь, но она, ее принципы требуют защиты. Думать, что мир сам, без постоянной защиты, выберет правильный путь – нет, этому я не верю. Когда-то Черчилль сказал об Америке: «Наши друзья американцы всегда поступят правильно в конце концов, после того, как они попробуют все остальное». В этом проблема демократии – она всегда очень медленна. Поскольку она демократия, она должна решать и пробовать, находить политический вектор – сумму огромного количества векторов, не все из которых могут вам нравиться. Но в конечном счете этот вектор выберется, просто недостаточно быстро. Это всегда обидно.
Маша Слоним:«Мама очень не хотела, чтобы меня арестовывали»
© Из архива Маши Слоним
Мария Ильинична (Маша) Слоним (6 ноября 1945, Москва) – российский и британский журналист. Родилась в семье скульптора И.Л. Слонима и Т.М. Литвиновой – дочери наркома иностранных дел СССР (1930–1939) М.М. Литвинова и англичанки Айви Лоу. Двоюродная сестра диссидента Павла Литвинова. В 1970 году окончила филологический факультет МГУ.
В 1974 году эмигрировала в США. С 1975 года жила в Лондоне. В 1975–1995 годах – сотрудник Русской службы Би-би-си. В 1989–1991 годах – продюсер документальных телевизионных фильмов Би-би-си. В 1992–1994 годах – московский корреспондент Русской службы Би-би-си. В 1997–2000 годах – ведущая телепрограммы «Четвертая власть» (РЕН ТВ). В 1998–2006 годах – преподаватель в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». Сопродюсер сериала «Вторая русская революция» (BBC, 1991), автор фильма «Это тяжкое бремя свободы» (2001, производство «Интерньюс»), сопродюсер фильма «Анна Политковская: семь лет на линии фронта» (2008, Channel 4), сопродюсер фильма «Путин, Россия и Запад» (BBC, Discovery, 2012).
В 1991–2016 годах жила в Москве. В 2016 году вернулась в Великобританию.
– Если бы вас в год вашего отъезда из СССР – 1974-й – спросили, принадлежите ли вы к диссидентскому движению, как бы вы ответили тогда?
– К тому времени думаю, что да. Потому что уже начались неприятности, связанные именно с этой деятельностью. Дело в том, что я подключилась на довольно позднем этапе – на позднем этапе своей жизни в Москве и на позднем этапе движения. Потому что тех людей, кто действительно этим занимался серьезно, начали арестовывать. Павел Литвинов, Наташа Горбаневская, [Александр] Гинзбург. А я была где-то на периферии всего этого. Они были друзьями друзей, ну, не считая, конечно, Павла, который был двоюродным братом. Это немножко более старшее поколение было, во-первых. А во-вторых, для нас дома, для папы Павел был таким примером не для подражания, он очень боялся, что я втравлюсь в эту историю, действительно волновался. Не из-за этого, конечно, я не бросилась тогда в диссидентство с головой – просто мне было 20 лет, у меня был маленький сын, и немножко было не до того. Потом, еще учась в университете, стала подписывать письма протеста, когда начали арестовывать людей.
Москва, 1968
© Из архива Маши Слоним
Ходила на демонстрации на Пушкинскую, до этого был у меня очень юный опыт, когда на Маяковке поэты читали стихи, и я тоже ходила тогда, я еще в школе была. Это 1961–1962 годы, когда там [Юрий] Галансков читал свой «Человеческий манифест». Прямо у памятника, на постаменте и вокруг, собиралась в основном молодежь. Много. Вечерами это было, я помню, было темно. Потом брандспойты приезжали, кого-то заталкивали в автозаки, которые тогда еще так, впрочем, не назывались.
– Никаких звукоусилителей не было, читали в силу собственного голоса?
– Да-да. Я невинное что-то, Цветаеву читала. И вообще большинство читало стихи. Потом появились СМОГи, молодые гении. И Галансков, конечно, с «Человеческим манифестом» прогремел. И, по-моему, загремел. Вот это было раннее. Потом – ребенок, университет, то-се, какая-то богемная тусовка, скажем так. Но я еще одним боком оказалась в этом деле – у нас дома крутилось много иностранцев… По традиции приходили, приезжали.
– По традиции от дедушки?
– От бабушки, скорее. Бабушка – англичанка, она очень-очень тосковала, она сюда приехала в 20-х годах с мужем, Литвиновым, не зная русского.
– То есть он ее, симпатизантку Советов, вывез в СССР.
– Да. Она была левой, как многие среди интеллигенции тогда, увлекалась Фрейдом. Но главное – они любили друг друга. Даже не то чтобы она рвалась в Россию, но это сошлось как-то. Не знаю, полюбила ли она его за то, что он был эмигрантом в Лондоне… Он же бежал из киевской тюрьмы и оказался в Лондоне. Полюбила ли она его за то, что он революционер, или за то, что… Ну, он очень обаятельный был человек, скорее всего за то, что он Максим… Ну, за все, она романтик была, конечно. И она приехала в 20-х годах, они ездили очень много потом, он часто выступал в Лиге наций, так что были поездки бесконечные за границу. А потом жизнь как-то сузилась у нее здесь. И она всегда искала каких-то знакомых англичан, английские книжки, английские газеты. Помню, у нее всегда были с конца 50-х The Times на этой хрустящей папиросной бумаге, air mail, воздушный вариант The Times для посылки за границу. Когда не было туалетной бумаги, мы ее использовали, и казалось, что это здорово, а на самом деле краска типографская там была очень маркой. После чтения этой The Times руки совершенно черные были, и все остальное тоже. А потом в гостях стали появляться иностранные корреспонденты. Мы с ними задружились. И я начала изготовление и распространение. Я передавала в основном [выпуски] «Хроники [текущих событий]», какие-то документы, открытые письма и заявления знакомым иностранным корреспондентам.