Москва, 1968
© Андрей Зализняк
В общем, моя деятельность ограничивалась этим. Про демонстрацию в августе 1968 года, например, я ничего не знала. Я помню, как я услышала о ней по «Голосу Америки». Мы с сыном пришли в дом [Корнея] Чуковского в Переделкине, и там кто-то ко мне подошел и сказал об этом. Мы включили радио…
– Корней Иванович был дома?
– Да, Корней Иванович был, но это было в саду. С ним это не обсуждалось. Может, и обсуждалось, но я просто не помню этого совершенно. Я помню, у калитки кто-то меня остановил… чуть ли не моя мама, моя мама там была, она сказала, и мы сразу бросились – тут же оказался приемник под рукой – и стали слушать.
– И вам сказали, что Павел там?
– Да, сказали. Я ничего не знала до этого. И даже у меня смешанные чувства такие промелькнули: что же он, гад, не сказал! С одной стороны. А с другой стороны, у меня тут болтается, между прочим, двухлетний Антоша, и я не знаю, что бы я сделала. Я не такая, как Наташа Горбаневская. Так что, в общем, хорошо, что он мне не сказал, очевидно, потому что у меня не было проблем с выбором действий. Хотя Чехословакия, конечно, страшно на нас повлияла, действительно! Мы себя видели прямо в этой Праге весной! Просто это был какой-то… такая надежда. Я помню, мы ходили на фильм «Чехословакия: год испытаний». Очень хорошо сделанный фильм, и я его видела как сделанный специально для меня, я видела себя среди этих студентов там. Просто там была девушка, дико похожая на меня, и я как-то представляла, что я там. Потом я прочла, кстати, про этого режиссера [Анатолия Колошина], он был корреспондентом чуть ли не ТАСС, но сочувствовал. И фильм сделан был…
– Тайно сочувствуя.
– Да-да! Вот правда! Я потом с ним интервью читала. И я ходила на этот фильм раз десять, его показывали в кинотеатре «Россия». Так сейчас смешно воспоминать, господи, это была такая детская пропаганда по сравнению с тем, что сейчас видишь по телевизору, про Майдан и прочее. Не знаю, мне это даже не казалось пропагандой, это фильм для меня был.
– Вам важно было видеть фактуру свободы, лица…
– Да. Это были лица, свобода, этот воздух свободы. Поэтому, когда случилось вторжение, это был страшный шок! До этого, правда, летом приезжала Ева, молодая девушка из Праги, и нам рассказывала про все, про Пражскую весну. Мы знали о ней из первых рук. И рассказывала, что она вступила в партию Дубчека, чтобы его поддержать. И мне ужасно стыдно… Мне до сих пор стыдно за свои детские жестокости, когда я надувала лягушек через соломинку, – и то же самое, как мы тогда над ней смеялись и говорили: «Да ну, наши танки войдут – и вы их будете встречать цветами». Прямо так и говорили. И она плакала. Потом я о ней думала, конечно, в августе. Ужасно! Это был всплеск какой-то надежды, а потом все рухнуло, страшно совершенно. Нет, депрессии не было, но действительно казалось, что все, теперь никогда ничего… И вдруг появилась «Хроника».
«Хроника» частично делалась у меня. У меня была машинка, «Эрика» знаменитая. Иногда Наташа Горбаневская ко мне, наверное, из конспирологических каких-то соображений приходила стучать на машинке.
– Где вы жили тогда?
– На Бутырском Валу. У меня была уникальная ситуация – у нас с мужем и ребенком была отдельная квартира, как-то родители устроили. Ко мне приходили всякие люди. И [Илья] Габай за углом жил, на Новолесной, прямо буквально через Новолесную от нас. И к нему ходили, у него как раз подписывали тоже всякие воззвания. Развозила я эту «Хронику» по домам друзей, передавала иностранцам. Ну, в общем, больше ничего. А потом стали уже сажать людей близкого круга. Мы все стали подключаться, те, кого не посадили, начинали собирать передачи, еще что-то, доставать информацию и втягивались таким образом. Я ездила – [2 июля 1973 года] арестовали Гарика Суперфина, ездила с его мамой в Орел на суд, потом в Пермь на свидания, маму возила. Собирали передачи всякие.
Да, у меня еще было огромное преимущество! Мой муж, отец моего сына, уехал в Америку и оформил алименты через Инюрколлегию, и эти алименты выдавались – 200 долларов в месяц – чеками Д и не облагались никаким налогом. Поэтому я ходила в «Березку» и покупала уникальные совершенно вещи, типа колбасы копченой, и передавала это все тоже, включали это в передачу. Ездила еще по поручению Наташи Горбаневской в Ленинград, там в каком-то магазине «Детский мир» в отделе канцтоваров продавалась совершенно фантастическая бумага, удобная для самиздата, – тонкая, но достаточно хорошая. И закупали ее в больших количествах, я, помню, в рюкзаке возила.
– Для «Хроники»?
– Да, для «Хроники». А еще я умела фотографировать, у меня была лаборатория, ну, такая самодельная, увеличитель и все, что нужно для печати. У меня в школе производственный профиль был – фотография, поэтому я это умела. И снимали «Архипелаг [ГУЛАГ]», у меня был у одной из первых экземпляр «Архипелага».
– Сразу после выхода?
– Да. В общем, «изготовление и распространение». 70-я статья могла бы быть предъявлена.
– Были у вас какие-то контакты с КГБ? Они как-то выходили на вас, угрожали? Или, наоборот, пробовали завербовать?
– И то и то, и так и так, да. Когда арестовали Гарика Суперфина, меня вызвали на допрос. Не вызвали даже, а прямо привезли. Я была в Апшуциемсе с сыном, с мамой и с друзьями, и мне из тукумсского КГБ позвонили на почту и просили передать, чтобы я срочно пришла туда, что будут звонить из местного КГБ. По телефону мне сообщили, что завтра я должна быть на Лубянке. Я сказала, что это как-то в мои планы не входило. А они говорят тут же: «Мы вам покупаем билет на самолет!» Я говорю: «Во-первых, я не летаю, во-вторых, у меня сын тут маленький». Антону было четыре. И как-то у меня другие планы были на лето. Они говорят: «Если вы не приедете, мы за вами машину пришлем…» В общем, велели ехать, меня на вокзале должен был встретить «товарищ». Ну, что-то мне на их машине уже не хотелось ехать, и я говорю: «Ладно. Только я не летаю». Звонили, узнавали, перезванивали – ни одного билета нет на поезд. Толя Найман, который там был, говорит: «Я тебя провожу до Риги». Мы приехали чуть раньше, чем у нас назначена была встреча с товарищем из КГБ, пошли в кассу железнодорожную и купили билет в замечательное международное купе, двухместное. И когда уже мы встретились с этим товарищем, которого было легко узнать, вот прямо легко, он говорит: «Быстро-быстро, едем в аэропорт, там уже самолет, билеты у нас…» Я говорю: «Нет, мы никуда не едем, я как раз скоро на поезд сажусь». – «О, это невозможно!» Я говорю: «Возможно, возможно, я купила билет». – «Нет, ну как же, а что же скажут товарищи?» Я говорю: «Вы меня проводите до вагона и увидите, в каком я вагоне, на каком месте, и товарищам сообщите. Они, наверное, меня захотят в Москве встретить». Он дико волновался, но уже ничего не мог сделать, потому что я не под арестом была. В общем, он меня проводил, а товарищи встретили меня уже московские, в Москве, на Рижском вокзале. И это была действительно операция по взятию Маты Хари. Я поняла, почему они на самолете хотели меня отправить – потому что не нужно следить: я села – и меня встретили. А тут я могла соскочить, убежать… Я не знаю, о чем вообще они думали. Но подсадили, действительно, товарища на следующей остановке после Риги, и он всю дорогу, день и ночь, в коридоре стоял, потому что билет они ему не купили. Ну вот, встретили меня и сразу повезли. А меня друзья встретили тоже, я их предупредила еще из Риги, что я еду, и сказала, что, наверное, будет еще торжественная встреча на вокзале. Вот они встретили, их оттеснили, потом нас всех закинули в машину, меня зажали там сзади между ними, друзьями, и повезли на Лубянку: меня – на допрос, а их выпустили.
– И что они хотели от вас?
– Ну, информацию про «Хронику», конечно. Считалось, что Гарик – главный редактор «Хроники», он же в моей квартире часто жил перед арестом, когда я была там, в Апшуциемсе, в Латвии. Они следили за ним и все знали. До этого же его допрашивали, когда он у меня в квартире жил, еще до этого лета, зимой, и каждый день его таскали на допросы вначале, не арестовывая. Поэтому они все прекрасно знали, и я, значит, должна была выдать все тайны, где архив самиздата, все-все-все. В общем, я к этому времени прочла много книг про то, как вести себя, особенно главную – «Как вести себя на допросе».
И я ничего не помнила, вообще! Потому что я поняла: Гарик с ними играл в игры, когда они вызывали его на допросы, он думал, что их переиграет. Потом его арестовали, и, в принципе, стало понятно, что они профессионалы, а мы любители, нам нельзя играть. Я знала совершенно точно. Хотя очень соблазнительно было поиграть! Мы же играли с ними все время. Вот когда слежка, например. Они втягивают тебя в эту игру.
Маша Слоним, Анатолий Найман, Галина Наринская, Елена Чуковская, Юлия Живова. 7 августа 1973, Апшуциемс.
© И.Д. Рожанский
Позднее КГБ стал следить за моим домом – это было позже, потому что я еще участвовала в истории с вывозом библиотеки Солженицына.
– Это после того, как Александра Исаевича в феврале 1974 года выслали и Наталья Дмитриевна с детьми уезжала?
– Да, выслали, но тогда Наташа еще не уехала, она была еще здесь. А я обзвонила, кстати говоря, иностранных корреспондентов, когда его арестовали [12 февраля]. Потому что у меня была книжка Виктора Луи и его жены, они составляли ежегодник Information Moscow, где были все телефоны всех корпунктов иностранных СМИ в Москве. Мне позвонила Екатерина Фердинандовна, теща Солженицына, и сказала: «Маша, Маша, сообщи!» И я из телефона-автомата обзванивала всех-всех-всех. Это было мое первое журналистское задание, пожалуй (смеется). Я поработала агентством таким. А потом нужно было вывезти его библиотеку через иностранцев, и была какая-то бесконечная операция. Все знали всё, я уверена, потому что за мной ездил микроавтобус КГБ буквально. Мой Антоша, которому было к этому времени шесть лет, выглядывал в окно и говорил: «Мама, они опять стоят!» И они за мной все время ездили, я же для конспирации ездила в квартиру Солженицыных с большой сумкой, набитой памперсами… Тогда вдруг появились памперсы, и младшему сыну Солженицыных, Степе, нужны были памперсы. И под видом того, что я снабжаю семью Солженицына памперсами, я привозила большую сумку с памперсами, а потом эту сумку набивала книгами из библиотеки и передавала.