Я вторично разворошил люксовый номер. Пусто. Голяк.
– Вы не могли что-либо упустить? – изрекла девушка с ресепшена, прилипшая, как назойливая муха.
– Нет.
– Вы не могли…
– Не мог!
– Возьмите себя в руки! Никто не виноват, что вы теряете вещи.
Я застыл:
– Погодите, а кто перетаскивал вчера мой багаж в этот номер?
– Вы хотите сказать, что…
– Я хочу сказать, что вы имели доступ к чемодану.
Сотрудница уперла руки в бока.
– Не будь вы в затруднительном положении, я бы заявила, что это низко – подозревать персонал, – сказала она. – У нас не пятизвездочный отель, и все же мы исправно выполняем свою работу.
– Ага.
– Давайте я вызову администратора.
– У меня идея получше.
Я набрал по телефону Рыжова и потребовал явиться, сказав, что попал в авральную ситуацию, и не уточнив подробностей. До отъезда в аэропорт меньше часа, напомнил я.
Я ни разу не бил женщин и вообще не дрался с незапамятных школьных времен, но стоило перестраховаться, потому что сотрудница с кривой челкой явно напрашивалась. Проще остудить пыл, чем оправдываться за грубость.
Не накидывая пуховик, я спустился на улицу и двинулся за угол вчерашним маршрутом. Злосчастная аптека тусклой кляксой портила фасад хрущевки. Продавец из алкостора отпустил мне бутылку самого горького пива из своего скудного арсенала и, верно истолковав мой злобный взгляд, даже не предложил закусок.
Меня не брали ни мороз, ни промозглый ветер. Вряд ли стихия рискнула бы состязаться со мной сейчас. Я разбил горлышко бутылки о стену и выпил залпом половину или около того, не боясь порезаться или захлебнуться.
Ладно бы, если бы я требовал, чтобы меня встречали блинами и икрой, чтобы передо мной расстилали красную дорожку. Но на элементарную вежливость рассчитывать можно, правильно? Ладно бы я вел себя как сноб или как менеджер высшего звена какой-нибудь из газовой компании, но нет же. Зачем из меня коня педального делать, а?
На обратном пути почудилось, что у светофора снова замер высокий темный силуэт, как вчера. Черт с ним. Мерзни дальше, а мне пора. Я намерен сегодня улететь.
В гостинице меня встретил Рыжов и сразу набросил на плечи плед.
– Откуда вы его откопали? – спросил я.
– Вы что, Максим Алексеевич, замерзнете! Куда вы без верхней одежды выбежали? Не Сочи ведь.
– Вы в курсе, что у меня украли паспорт?
– Сейчас разберемся. Вам согреться нужно.
Мы поднялись в номер, где нас ждала знакомая сотрудница и администратор. У Рыжова в руках оказалась чашка чая, психолог протянул ее мне:
– Выпейте, иначе простудитесь мгновенно.
– У меня паспорт…
– Нашли ваш паспорт. И билеты тоже. Выпейте.
Я попробовал глоточек. Самый простой черный чай. Без трав, без сахара, без фруктовых добавок.
– До дна, чтобы не заболеть.
Я послушался и присел на кресло, чтобы яснее соображать. Все-таки меня помотало за эти дни, а без сна и машина не заводится, и кони дохнут…
Мысли путались.
Я стряхнул тяжесть с головы. Тяжесть не стряхивалась.
– Вы в порядке, Максим Алексеевич?
Рука потянулась за глазными каплями и упала на полпути. На лицо мне сполз плед, и свет едва пробивался через сиреневую накидку. Кто-то выключил свет.
– Максим Алексеевич? Максим Але…
15
Потолок едва держался на хлипких стенах. Когда Рыжов покидал меня, потолок приближался. Его создали с единственной целью – вжать меня в кровать, сровнять с простыней. С наступлением темноты на потолке зажигалась надпись: «Всё действительное разумно». Днем слова сливались с известкой, притворялись несуществующими.
– Пейте. – Рыжов протянул мне бутылку с пивом. – Вам согреться нужно. Сейчас разберемся.
Из-за его спины выплыла аптекарша. Ее губы горели, нарисованные помадой очки усиливали зрение во сто крат.
– Если вы сетчатку повредите, кто предъявит паспорт? – прокаркала аптекарша. – Мне вас с полицией искать, что ли?
Рыжов прикрикнул на нее и ласково накрыл меня запасным одеялом. На лицо навалилась подушка из чугуна. Чугун отливали в Нертенггове, на металлургическом комбинате, в специальной печи для меня. Металл хранил аромат парфюма.
Лишенный зубов Август Анатольевич в черных перчатках склонился надо мной и коснулся лба.
– Напрочь игнорирует медитацию, – посетовал шеф. – Роняет рейтинги. Пора на ремонт.
– Да он только запугивает. – Наташа закурила. – Я выращиваю табак в Казахстане, а он такси вызвать не может.
– Дела-а-а… – протянул Август Анатольевич.
Наташа сощурила глаза, вгляделась в слова на потолке. Последовал прыжок к моей кровати, и тлеющий окурок очутился у меня под рубашкой. Чиркнула зажигалка, постель загорелась.
– Ты его подпалишь! – произнес Андрей.
– Все равно люди для него ничего не значат, – сказала Наташа и затушила второй окурок о мой лоб.
Я прижал пылающие ладони к глазам. Что угодно, только не глаза. Под моими ногтями запеклась кровь. Кровь въелась в кожу, я напрасно отмывал ее бурбоном и сдирал коросту. Обнаженная медсестра пряталась за изголовьем, хихикая в кулачок.
– Что вы опять разлили, Максим Алексеевич? – пожурил меня Рыжов, точно ребенка. – Опять придется в «Инстаграм» выкладывать. Выпейте чаю, согреетесь. Вот так.
– Вы от нас не убежите! – воскликнула репортерша.
На потолке ползли поезда по маршруту, напоминающему букву «п». Вагоны каскадом сыпались на меня. Пузырьки с лекарством выпрыгивали из вагонов и разбивались об одеяло, ни один не удалось поймать. Руки привязали к кровати, поэтому пальцы бегали по отдельности и мало соображали без кисти. Кисть скрепляет пальцы, как я раньше не догадался.
– Пейте же! – приказал Рыжов. – Пейте!
– Главное – это паспорт, – сказал Август Анатольевич.
На потолке зажегся телевизор. Мэр Каменский в прямом эфире переломил напополам карандаш и произнес на камеру: «Главное – это люди. Величайшее счастье не считать себя особенным, а быть как все люди. Тренинги бессмысленны. Они лишь соблазняют вас».
Изображение погасло, Каменский удалился в тень изобретать законы. В углу по всем правилам припарковался таксист Сергей и включил музыку. Что-то бодрое, отважное, под такое идут на амбразуру.
– Пусть поднимут руки те, кто идет на амбразуру! – выпалил Рыжов. – Пусть почешут роговицу те, у кого нет билетов!
Сергей подъехал ко мне, посигналил, опустил окно и сказал:
– Максим Алексеевич, родной! Для вас что-нибудь значат люди? Если не значат, меня же уволят. Как я расскажу вам о городе, если меня выгонят?
– Молчите, ради всего святого, – дуновением отогнал шофера Август Алексеевич. – В больнице четырнадцать этажей, куда он денется? Ее же не комсомольцы строили.
Сергей привинтил к крыше мигалку и исчез с воплями. На живот мне обрушился горячий кофе из пластикового стакана. Все это залили бурбоном. Стены засуетились, мою кровать почистили шваброй, засунув ее и под одеяло. Истлевший окурок вспыхнул снова.
– У меня в руках ключи от Химок, – воскликнул папа.
– И ключ к себе, – подключилась мама. – Удачное название для тренинга, по-моему.
Она провела половой тряпкой по моему лицу.
– Я нечаянно, – сказала мама.
Потолок то неотвратимо приближался, то взмывал вверх. Невидимые звезды тянули его к себе. Август Анатольевич достал коврик для мыши и укрыл мне ноги. Плечи горели: мне нанесли невидимые татуировки.
Я прилип к одеялу. Буквы подрагивали надо мной. Я сделался крохотным, как крючок от вешалки, потому что сжаться до размеров булавки мне не позволялось. Буквы настигали, тогда я переместил сознание в мизинец и закатился под тумбочку. Попробуй достань. Штраус. Штраус. Штраус. Штраус. Благо в компульсии. Будь на компульсии, тогда не тронут. Штраус. Штраус со штруделем.
– Ваш пирог с черемухой! – проворковала Наташа и швырнула тарелку в окно.
– Бекон тебе в глотку, – сказала аптекарша.
– Полные прилавки ветчины, – прошамкал Кагэдэ. – Не хотите жизни знать. На родину плюете из офисов.
Меня уложили в багажник и покатили. С грохотом, по ухабам.
– По-моему, Серпал Давидыч, четвертые сутки без сна – это перебор, – произнес Август Анатольевич. – Сердце не выдержит. Конечно, вам решать. Тут определенно нужна лицензия.
– Спатушки хочем, да? – заслюнявил Рыжов. – Бабайку боимся? Пальчики уже покусали совсем.
Под ногтями запеклась кровь. Ее уже не смыть. Даже стеклоочистителем. Не взять руль, не быть пленником.
Рыжов достал шило и воткнул мне в плечо. Поезда поползли из-под кровати и, гремя, устремились вдаль, в туман.
16
Когда я очнулся, медсестра вызвала в палату Рыжова.
– Максим Алексеевич, рад видеть вас в сознании, – сказал психолог. – Мы две недели сражались за вашу жизнь.
Я с трудом приподнялся на локте:
– Две недели?
– Август Анатольевич в курсе, – успокоил Рыжов. – Подниметесь на ноги, и отправим вас домой.
– А паспорт?
– Нашелся.
– Где?
– В гостинице. Не забивайте голову мыслями. Вы слишком слабы.
Справа ждала своего часа капельница с физраствором. Меня неумолимо тянуло в сон. Сражались за вашу жизнь? Не думал, что на грани жизни и смерти человека преследуют галлюцинации.
Через день я съел две порции пшенки и окреп настолько, что Рыжов пригласил меня в кабинет. Он заботливо подвинул мне стул, а сам почему-то занял кресло врача.
Половину стола занимала клавиатура и громадный монитор родом из прошлого века. Также внимание привлекали толстая папка в черном переплете, деревянные счеты с костяшками и бюстик Ленина. В остальном убранство кабинета не отличалось замысловатостью: шкаф с архивом, кушетка, раковина, настенный календарь.
Предполагалось, что Рыжов выдаст нечто из серии «Вы заставили нас поволноваться, Максим Алексеевич». Вместо этого психолог раскрыл папку с историей болезни, взял ручку и принялся строчить. Наверное, подглядел прием у следователей из кино.
– Август Анатольевич передавал что-нибудь? – поинтересовался я.