– Его тревожит ваше состояние, – сказал Рыжов. – Он считает, что вам надо отдохнуть и набраться сил.
– Лишнее. Я быстро восстановлюсь.
– Не уверен. У нас есть основания подозревать у вас серьезные отклонения.
Психолог пробежался глазами по первой странице истории болезни и поднял взгляд:
– Итак, Лесничин Максим Алексеевич, тридцать два года. Отец – русский, мать – эрзянка. Родился в городе Рузаевка, Республика Мордовия, прописан в Москве. Детские травмы отсутствуют.
– Что за?.. – возмутился я.
– Налицо когнитивные и физические проблемы, – продолжил Рыжов как ни в чем не бывало. – Сниженное настроение, утрата способности получать удовольствие, ухудшение памяти и координации, расстройство сна и аппетита. Все эти симптомы, в совокупности наблюдаемые в течение трех лет, позволяют безошибочно установить диагноз – дистимия.
– По-моему, это розыгрыш, – сказал я. – Где здесь врач?
– Я врач.
– Имею в виду настоящего врача. Который принимает пациентов, назначает им лечение. Ну, который курировал меня, пока я был в отключке.
Рыжов покачал головой и произнес мягко:
– Я курировал вас, дорогой Максим Алексеевич.
– Так. – Я осекся. – Мы же в больнице?
– Не совсем. В реабилитационном центре.
– В этой разноцветной коробке без окон? – удивился я.
– Если вы его так себе представляете.
– Но почему?
Облокотившись о стол, психолог подался вперед:
– Сначала вы лежали в больнице, затем вас транспортировали.
Транспортировали? В медицинском фургоне, что ли? Или в контейнере? Накачали снотворным, запихнули с подогнутыми ногами в контейнер и привезли сюда.
– Это для вашего же блага, – заверил Рыжов.
– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Насколько мне известно, дистимия – это хроническая депрессия. Те факторы, которые вы перечислили, ко мне не относятся. Согласен с тем, что я мало ем, однако я всегда питался умеренно, не набивал брюхо первым, вторым и компотом. Мало сплю? Это издержки профессии. И вообще, люди с дистимией не справляются с такими нагрузками, с какими справляюсь я.
Пока я говорил, Рыжов сочувственно кивал.
– Как специалист с психологическим образованием, – сказал он, – вы знаете, что человеку свойственно искаженно воспринимать реальность. Пациенты запускают свое состояние, при этом внушая себе, будто всё у них под контролем. То же касается и вас.
С этими словами психолог вытащил из ящика стола и выложил передо мной ручку и анкету, начинавшуюся так:
Симптомы и ощущения:
Я чувствую подавленность
Никогда или крайне редко – 1
Иногда – 2
Часто – 3
Почти всегда или постоянно – 4
Я лучше всего чувствую себя утром
Никогда или крайне редко – 4
Иногда – 3
Часто – 2
Почти всегда или постоянно – 1
Я много плачу
Никогда или крайне редко – 1
Иногда – 2
Часто – 3
Почти всегда или постоянно – 4
По трем пунктам я все понял.
– Шкала Цунга для самооценки депрессии, – сказал я. – Вы хотите, чтобы я это заполнил?
– Для вашего блага.
– Не стоит. Во-первых, этот опросник не отражает положения вещей. Во-вторых, мне все равно известно, какие ответы нужны для правильного результата.
– Какие результаты вы считаете правильными?
– Которые подтвердят, что у меня нет депрессии.
– То есть вы готовы солгать, – сказал Рыжов, – лишь бы убедить меня, что не страдаете от депрессии?
– Вздор! Никто ни от чего не страдает. Имелось в виду, что шкала Цунга неэффективна. Так же как и шкалы Бека и Гамильтона. Уверяю, я полностью удовлетворен жизнью и своим местом в ней.
Рыжов вздохнул. Со стороны могло показаться, что отец, разочарованный выходками беспутного сына, в тысячный раз проявляет терпение и пробует миролюбиво вразумить отпрыска.
Психолог вытащил из кармана старый кнопочный телефон, нажал на несколько клавиш и приложил трубку к уху.
– Я жду, – сказал Рыжов кому-то на другом конце провода и вновь обратился ко мне: – Ваше поведение в Нертенггове идентифицирует вас как субъекта, который нуждается в квалифицированной помощи. В немедленной.
В дверь постучали. В кабинет ступил высокий мужчина в потасканном бежевом джемпере и молодежных узких джинсах. Седеющие волосы хранили полосы от расчески. Вошедший присел на кушетку напротив меня. В руке у него болтался серый холщовый мешок наподобие тех, где хранят картошку. Где-то я уже встречал этого типа.
– Стальвар Дмитриевич, вы вовремя, – сказал Рыжов.
– Рад удружить, Серпал Давидович!
В голосе вошедшего ощущалось нервное возбуждение.
Стальвар, Стальвар… Точно, это же учитель с тренинга! Он еще спрашивал о либеральном дискурсе. И глазки те же, оживленные. У него фамилия смешная. Колышкин или что-то вроде того.
– Как вы охарактеризуете страждущего, Стальвар Дмитриевич? – поинтересовался психолог.
– Любопытный случай!
– Подробнее, пожалуйста.
– В первый же вечер Максим Алексеевич выскочил из душа в коридор…
– Так это вы свет выключили? – воскликнул я.
– Максим Алексеевич, мы взрослые люди, – пожурил меня Рыжов. – Не будем перебивать друг друга. Пусть сначала выступит Стальвар Дмитриевич, а затем – вы. В гостинице установлены камеры. Они и засняли вас.
– Тогда камеры засняли и того, кто выключил мне свет.
– Свет никто не выключал. Вы резко выбежали в пустой коридор. А затем почему-то вернулись с телефоном и начали фотографировать.
– Хорошо, а как вы объясните…
– Максим Алексеевич! – Рыжов повысил интонацию – едва заметно, но достаточно, чтобы я запнулся. – Дайте слово Стальвару Дмитриевичу!
Значит, свет погас сам по себе. Это вероятно, особенно учитывая гостиничный сервис в Нертенггове. Где-то что-то замкнуло, лампочка перегорела и так далее. Тем не менее я отчетливо слышал стук в дверь. Слуховые галлюцинации?
Стальвар Дмитриевич между тем продолжал увлеченно:
– …проспал ваш приезд. Как по мне, это расценивается как безответственность, неуважительное отношение к обязанностям.
– Ошибаетесь, – сказал Рыжов. – Максим Алексеевич – человек пунктуальный и обязательный. В том, что он проспал, нет его вины. Причина в хронической депрессии. Она привела к сбою в организме, и страждущий не отреагировал на будильник.
– Поспешил с выводами, виноват, – сказал Стальвар Дмитриевич. – Двигаемся дальше. В тот же день подопечный многократно проявил несдержанность. Он неприветливо обошелся с персоналом, который бережно перенес вещи нашего гостя в номер-люкс. Вскоре он нагрубил фармацевту и разбросал в аптеке буклеты.
С этими словами Стальвар Дмитриевич, как Дед Мороз, выудил из мешка синий буклет и потряс им в воздухе.
– Следствие многочисленных неврозов, – прокомментировал Рыжов. – Не будем осуждать Максима Алексеевича. Повторюсь, его действия обусловлены не злыми намерениями, а рядом стрессов, которые наложились друг на друга.
Я понял. Это розыгрыш. Они ломают комедию. В конце спектакля из мешка вытащат надувного зайца и объявят, что шутка удалась. Соответственно, слуховых галлюцинаций у меня также не было.
– Тем же вечером подопечный сбежал из театра посреди представления, – продолжил Колышкин. – В этом усматривается инфантильность, юношеский максимализм.
– Бесспорно. Признаки инфантильного сознания налицо. Страждущий противопоставляет себя остальным, возвышается над ними через отказ участвовать в коллективных действиях. Отключает телефон, чтобы за него волновались.
Я молча кивал, играя отведенную мне роль.
Воодушевленный одобрением Колышкин продолжил:
– Инфантильностью объясняется и перепалка с Николаем Витольдовичем Кагэдэ. Подопечный, чтобы привлечь к себе внимание, вступил в пререкания с уважаемым поэтом, а впоследствии заподозрил у Николая Витольдовича психическое расстройство. Это закономерно. Часто пациенты, которые сомневаются в своей разумности, обвиняют в сумасшествии окружающих. Так сказать, проецируют на них свою модель поведения.
– Великолепный анализ, – сказал Рыжов. – Исчерпывающий. Единственное, я рекомендовал бы вам воздержаться от термина «пациент». Максим Алексеевич – страждущий.
Несмотря на утомленность (в последний раз я так долго сидел на стуле еще до моего двухнедельного выпадения), я нашел в себе силы похлопать актерам. Они не отреагировали. Вместо этого Колышкин запустил руку в мешок и, пошарив там, достал бутылку из-под бурбона, привезенного мной из Москвы.
– В заключение нельзя не отметить, что Максим Алексеевич страдает от алкогольной зависимости, – сказал Колышкин. – Употребляет в одиночку и напивается до беспамятства. Любую стрессовую ситуацию он заглушает спиртным. Я воочию наблюдал, как подопечный в считаные секунды опустошает бутылку пива на морозе. Пьянство выставляется как предмет гордости.
Меня осенило.
– Так это ваш загадочный силуэт я видел через дорогу? – спросил я.
Рыжов сверкнул глазами, будто я сделал неприличный жест. Колышкин мой вопрос проигнорировал.
– Добавлю, что алкоголь контрабандный, – сказал психолог. – У любого, кто в здравом уме, это виски ассоциируется с невежественным наркоманом, который покончил с собой. Очевидно, Максим Алексеевич нацеленно движется к саморазрушению, раз его влекут идеологически вредные продукты. У вас все, Стальвар Дмитриевич?
– Все, Серпал Давидович.
– Какой диагноз вы поставили страждущему?
– Дистимия.
– Логично.
У меня затекли конечности и спина.
– Хоть я и слаб после болезни, ваш диалог доставил мне удовольствие, – сказал я.
Рыжов и Колышкин переглянулись.
– Особенно момент с бутылкой, которую вы, наверное, за дружеской беседой и прикончили, – произнес я.
– Вы сами ее допили, – сказал Рыжов.
– Когда я видел ее в последний раз, там оставалось больше половины, – заметил я. – Пожалуйста, я не в обиде. Вкусная вещь.
Рыжов покачал головой.
– Максим Алексеевич, ваша память пока не восстановилась, – сказал психолог. – Воздержитесь от категоричных суждений, пока к вам не вернулась способность здраво мыслить.