Запрокинув голову, я на миг прикрыл глаза. Нестерпимо хотелось в постель, кружилась голова, и к горлу подступила тошнота. Все как при похмелье, лишь без горечи во рту.
– Вы совсем утомились, – констатировал Рыжов. – Мы отведем вас в палату.
Я заставил себя сесть прямо:
– Все хорошо.
– Не думаю.
– И тем не менее. Вы обещали дать мне ответное слово. Так ведь?
– Как специалист, я обеспокоен вашим перенапряжением.
– Лишнее, – сказал я. – Кстати, отличная идея. Если установить слежку за кем угодно, нароешь много интересного. Простор для творчества. Одному можно приписать аффективное расстройство, второму – гебефренную шизофрению, третьему – еще что-нибудь. У меня вот определили дистимию. Хотя, как специалист с ученой степенью, заверяю, что ваше заключение легко опровергнуть. Люди с дистимией не склонны к конфликтам. Они вялы, безразличны и уж точно не задирают гостиничный персонал и знаменитых поэтов. Дистимия – это гипертрофированное уныние. А уныние – это не про меня. Давайте я что-нибудь импульсивное совершу, чтобы доказать. Например, подерусь с вами. Или швырну статуэтку Ленина о стену.
Психолог аккуратно придвинул статуэтку ближе к себе.
– Максим Алексеевич, как я уже говорил… – начал Рыжов.
– Я шучу, – перебил я. – Однако дистимия и правда не лучший вариант. Лучше биполярное расстройство. Или вегетососудистая дистония. Как вы там, психологи, шутите: ВСД – значит влом ставить диагноз?
Ожидалось, что психолог улыбнется. Вместо этого Рыжов продолжал смотреть на меня с укоризной. Колышкин водил по мне диковатым взглядом. Из-за долгой речи я окончательно выбился из сил. Я сполз по стулу и принял полулежачее положение.
– Все-таки следовало отправить вас в палату раньше, – сказал Рыжов.
– Я раскусил ваш розыгрыш.
– Максим Алексеевич, вы напрасно считаете, что мы вас разыгрываем. Как я уже говорил, человеку свойственно искаженно воспринимать реальность. Вы снова попали в эту ловушку.
Я постарался выпрямиться. Спина вновь согнулась под невидимым грузом. Белые тапки со скользкими подошвами жали. Как я не замечал до этого, что явился в кабинет в больничной пижаме?
– Вы это всерьез? С диагнозом? – спросил я.
– Не волнуйтесь, – сказал Рыжов. – Никто вас не осуждает.
– Мы готовы помочь, – добавил Колышкин.
– Мне надо выйти, – выпалил я.
– Пойдемте вместе. Вам опасно передвигаться в одиночку.
Я попытался вскочить и зацепился за ножку стула. Стул рухнул вместе со мной. Не успели меня перевернуть на спину, как перед глазами стеной встали сиреневые круги.
17
Я чувствовал себя заключенным в одиночной камере.
Палата запиралась и была лишена окон. С миром меня связывал только белый пульт с красной кнопкой. Компанию мне составляли выкрашенные в голубой цвет стены, табурет, пустая тумбочка и телевизор, который все равно не работал. Даже муляж из апельсинов или сборник с кроссвордами или с анекдотами про тещу скрасили бы настроение.
Капельницу из палаты убрали.
Часы и календарь отсутствовали. Я и не догадывался, какая это мука: жить вне времени.
Ради потехи я мог вызвать санитаров, притворившись буйным или повредив проводку. Такие меры откладывались про запас, на случай, если мне будет грозить смерть от неопределенности или от скуки.
Я был убежден, что у меня нет ни дистимии, ни каких-либо еще психических и поведенческих расстройств. Оставалось доказать это тем, от кого зависело мое пребывание в реабилитационном центре.
Рыжов посетил меня на следующее утро после диалога в кабинете. В белом халате и колпаке. Я как раз позавтракал серым водянистым омлетом с запахом нестираной футболки.
– Оправились от падения? – поинтересовался психолог. – Ушибы не болят?
– Нет.
Меня не тянуло отвечать подробно и иронизировать.
– Кормят хорошо?
– Отвратно.
Рыжов отодвинул табурет от кровати и сел так, чтобы я не мог дотянуться до него из постели.
– Не замыкайтесь в себе, Максим Алексеевич, – сказал психолог. – Это лишь усугубит ваше состояние.
Я промолчал.
– Понимаю, что вас охватила тревога, – сказал Рыжов. – Это естественно. Любой бы на вашем месте терзался в догадках. Человека вытаскивают из гостиницы, крадут документы, ставят сомнительный диагноз. При этом похитители ведут себя ласково, по-доброму. Обещают помочь. Безусловно, это настораживает.
– Не то слово.
– Вы должны осознать, Максим Алексеевич, что мы не строим на ваш счет никаких планов. Не собираемся продавать вас на органы или устранять по заданию конкурентов из других тренинговых центров.
Я сел на постели и прислонился спиной к стене:
– О последнем я и не помышлял, честно говоря.
– И правильно делали. Лучше не прислоняйтесь к бетону. Легкие застудите.
Я не сменил позу.
– С чего вдруг такая забота? – спросил я. – Я не только о легких, а вообще? Возиться со мной, помещать в реабилитационные центры?
– Инициатива принадлежит Августу Анатольевичу, – ответил Рыжов.
– Шефу? Вздор. Посылать одного из самых надежных сотрудников за полярный круг, чтобы вылечить от депрессии, которой на самом деле нет? Думаете, я поверю?
– Максим Алексеевич, давайте я изложу вам факты, а вы решите, верить мне или нет.
– Уже решил.
– И тем не менее.
– Да излагайте сколько угодно. Все равно у меня нет выбора, слушать или не слушать.
Я скрестил руки на груди. Разумеется, Рыжов просчитался, надеясь расположить меня выдумкой о том, как Август Анатольевич избавляется от меня столь экстравагантным и трудоемким способом. Версия, что шеф по частям упаковал меня в коробку и отправил «Почтой России» во Владивосток, и то звучала бы правдоподобнее.
– Нельзя проигнорировать то обстоятельство, что ваши показатели результативности снизились, – произнес Рыжов. – Вы не справляетесь с нагрузками, можете выпасть в сон в ответственный момент. Такое случалось не раз.
Я вспомнил, как, задремав перед завтраком, опоздал на семинар в Нижнем Новгороде. Допустим, Рыжов проведал об этом случае.
– Вы еще в нарколептики меня запишите, – предложил я. – Человек дважды за год не разобрался с будильником. Ничего сверхъестественного.
Психолог притворился, что не расслышал моего резонного замечания.
– В вас затухла искра, – сказал он. – Служебные обязательства вы исполняете нехотя. Проведение тренингов превратилось для вас в привычку, если не в повинность.
– Это уже догадки.
– Вы летаете по России, выступаете перед публикой, но ваша работа вам осточертела, будем откровенны.
– И почему, интересно, я не уволюсь, если она осточертела, если она является источником непосильных нагрузок и бесконечного стресса? Нелогично получается, правда?
– К сожалению, все логично, – сказал Рыжов. – Вы боитесь покидать зону комфорта. Вам проще загнать себя до смерти, чем изменить мышление и образ жизни.
– Кому вы это говорите? Эта песня знакома любому психологу, имеющему хотя бы две извилины. «Вам нужно поменять отношение к себе, отношение к миру, тогда проблемы уйдут» – это слишком затасканный прием, чтобы убедить меня.
– Но ведь это правда – ваше нежелание меняться, – возразил Рыжов. – Вы даже программу тренингов не модернизируете. Не внедряете перспективные методы.
Вот же наглец!
– Не люблю хвастать, однако я написал одну из самых популярных книг по психологии за последние годы. Авторская концепция дискурсивных практик – это как раз яркий пример модернизации.
– Перенесли ряд терминов из философии в практическую психологию, – сказал Рыжов. – Невелика заслуга. Схожим образом поступили саентологи, наполнив свое учение тучей понятий: клир, одитор, рикол, реактивный ум и так далее.
– Саентологи зарабатывают на промывании мозгов, – сказал я.
– А вы трудитесь бесплатно и жаждете помочь клиентам?
– Я стараюсь предоставить более-менее объективную картину.
– Более-менее. – Рыжов ухватился за удобное слово. – Более-менее. Что ж, вернемся к перспективным методам. Вы, например, не практикуете медитацию и не внедряете бодипозитив.
Вот в отказе внедрять бодипозитив меня еще не упрекали. Не вижу ничего прекрасного в том, что тридцатилетняя дева с жировыми складками, которая за тапочками наклониться не в силах, любуется в зеркале своим отражением и считает себя классной. Принимать себя – это здорово, но иногда годовой абонемент в фитнес-центр будет верным решением. Само собой, вслух я этими соображениями не поделился, так как Рыжов, который чудом умещался на табуретке, тоже не отличался точеной фигурой и грацией. Вместо этого я сказал:
– В медитации я преимуществ не вижу. Она попросту активизирует альфа-ритм головного мозга. Альфа-ритм снижает сознательность. С таким же успехом можно разучивать молитвы.
– Вы рассуждаете как советский психиатр, – сказал Рыжов.
Я снова лег. Устал, да и бесполезно. Когда специалист с самой низкой квалификацией вбил себе в голову что-либо, его не разубедишь. Лучший вариант – кивать и улыбаться.
– Вы устарели, – сказал Рыжов. – Вы редко обновляете свой «Инстаграм», у вас не отлажена обратная связь, как положено медийной фигуре вашего уровня. Вы почти не посещаете других тренеров.
– Да-да. Вся соль в «Инстаграме».
– Вы в депрессии, поэтому не успеваете за эпохой. Вы замкнулись и не общаетесь с женщинами. Вас тянет к саморазрушению: к алкоголю, к вредным книгам…
– К книгам?
– Именно. К таким как «Крах наслаждения».
С этими словами психолог засунул руку во внутренний карман халата и достал мою книгу. Бездонные, должно быть, карманы.
Рыжов раскрыл текст на первой попавшейся странице и начал читать бесцветным голосом: «…проживая свои дни однообразно, словно катясь по узкой прямой, ты подрезаешь крылья каждому воробью, осмелившемуся взлететь. Твое непокорное сердце рвется наружу из прирученного тела. Угроза нависает незаметно. Ты не видишь ее – твоя юность погублена, наслаждения давно кончились, истина потерпела крах. И тем не менее опасность притаилась в твоем необузданном сердце…»