резгливо забрался в кабинку и захлопнул створки. Из-за отсутствия полки для мыла шампунь пришлось поставить под ноги.
Вода пахла то ли серой, то ли хлором. Вдобавок колебался напор, из-за чего меня то обдавало кипятком, то струей холода. Северное гостеприимство во всей красе.
Стараясь дышать ртом, я наспех намылил голову. В этот момент в дверь требовательно постучали. Я сжался. Стук повторился, и через мгновение мне выключили свет. Инстинктивно закрыв оба крана, я прислушался к звукам снаружи. Никаких шагов и голосов. Беззвучно ругаясь, я аккуратно, чтобы не поскользнуться на шампуне, вылез из кабинки, на ощупь вытерся и оделся, по-прежнему напрасно ловя каждый звук.
За дверью простирался пустой коридор. Полированный бетонный пол, бледно-желтые стены, гладкие и чистые, упиравшиеся в лестничный пролет. Казалась нелепой идея, что кому-то взбредет в голову перед рассветом, точно в детском лагере, устраивать розыгрыши в этом пустынном, бездушном, абсолютно правильном геометрическом пространстве.
Захватив в номере телефон, я сфотографировал коридор и душевую. Интернет, к сожалению, не ловил нигде по этажу, поэтому снимки и не отправились сразу в сеть. Это случится вскоре, и тогда мои подписчики проведают о нравах, царящих в «Северном сиянии». Конечно, лучше пусть это произойдет, когда вернусь в Москву, потому что пока я здесь один и сложно представить, до каких пределов простирается злопамятность Нертенгговы.
5
Длинный женский волос прилип к ноге. Я направил на него мощную струю, но волос не смывался. Внезапно меня ошпарило кипятком, и я выронил душ. Теперь горячие струйки гейзером выбрасывались снизу. Заело кран, и ко всему прочему я наступил на шампунь, который растекся ядовито-изумрудной массой.
В дверь забарабанили. Следом погас свет, а створки душевой кабинки, как назло, заело. Я напрасно скользил мыльными пальцами в поисках спасительного выхода из этой проклятой ракушки. Снаружи уже не барабанили – ломились, подкрепляя злые намерения твердыми голосами.
– Максим Алексеевич! Максим Алексеевич!
Меня выплеснуло из сна, как из-под толщи воды. Я взметнулся кверху, заложенная посередине книга американского рокера сорвалась с живота на пол. Рыжов стучал в дверь и звал меня по имени.
– Секунду! – крикнул я. – Поднимаюсь!
– С вами все в порядке?
– В полном! Секундная задержка!
В казарменном ритме были надеты брюки и рубашка. 10:08. Вот чудеса: почти четыре часа проспал, будильник пропустил.
– Секунду!
Помнится, семинар в Нижнем также задержали из-за моего опоздания. Задремал перед завтраком. Организм банально не справляется с нагрузками, сигнальные системы барахлят.
Рыжов не смутился, завидев меня на пороге с полотенцем и торжественно поднятой зубной щеткой.
– Доброе утро, Максим Алексеевич. Проспали?
– Не адаптировался к часовому поясу. Через пять минут буду готов.
– Жду. Не забудьте носки.
Я машинально опустил взгляд на голые стопы, воткнутые в тапочки.
– Все под контролем, – заверил я, не придумав остроумного ответа.
На гостиничной парковке нас дожидался белый «ниссан» Рыжова. Под макияжем из дорожной пыли и копоти на боках скромная старенькая иномарка казалась еще невзрачнее. Когда психолог усаживался на водительское кресло, с трудом размещая свои массивные ноги, я снова подивился габаритам моего проводника. Наверное, он и ест за троих.
– Успеваем к мастер-классу? – спросил я.
– Вполне.
Я выдерживал естественный тон, дабы Рыжов не решил, будто я раскаиваюсь в том, что проспал. Их просчет. Чего они хотели, поместив меня в стрессовую ситуацию? Когда в Волгограде я ночевал в номере, где останавливалась Полина Гагарина, никто будильник не пропускал.
Строения проплывали за окном в туманной дымке. Скроенные по одинаковым лекалам пятиэтажки предпочитали компанию друг друга. Чахлые обособленные восьми- и десятиэтажки то жались к трассе, то, словно аккуратно отодвинутые в сторону, возвышались в отдалении, как правители удельных княжеств. Попадались и необитаемые дома с выбитыми стеклами и трещинами, змейками крадущимися по фасаду. Редкие фирменные магазинчики сотовой связи воспринимались как диверсанты из иной системы координат. Едва не упиралась в перекресток нелепая хоккейная коробка без льда и без ворот. За коробкой торчал рекламный щит с философским изречением вроде того, что встретило меня вчера у гостиницы.
«Жизнь прекрасна, жизнь – величественное, неукротимое движение ко всеобщему счастью и радости».
Максим Горький,
русский писатель
В пейзаже с подавляющим превосходством преобладал серый. Повсюду зияли пустыри. Некоторые из них осваивались, причем в необъяснимой спешке. Сгружалась холмиками щебенка; ничем не огороженные, возводились новые здания. Вбивались сваи. Посреди бытовок и строительной техники работяги в потертой униформе и ослепительно-оранжевых касках возили на тачках кирпич и таскали мешки.
– Старый город, – прокомментировал Рыжов. – Отсюда все начиналось. Там, дальше, заводы и комбинаты. Ветер сегодня с их стороны дует, поэтому из-за смога их сейчас не видно.
– Думал, это туман, – сказал я.
– Нет. На самом деле раньше тяжелее было. Чуть ли не в противогазах ходили. Горожане на запах газы определяли. Отличали хлор от фтора, сернистый газ от аммиака.
– А теперь?
– Каменский за дело взялся. Увеличил штрафы за загрязнение окружающей среды, организовал независимый комитет по экологическому надзору, распорядился оборудование модернизировать. Сказал, что стране нужны никель и платина, однако и людьми пренебрегать нельзя.
Как и в момент разговора с Сергеем, меня захватило ощущение нелепости происходящего. Что это за место такое, где жители в единодушном порыве, как мантры, повторяют популистские лозунги? Впору составлять сборник афоризмов от мэра наподобие «Цитатника Мао Цзэдуна» и раздавать на улицах вместо листовок.
– Как зовут Каменского? – спросил я, вспоминая вчерашнее замешательство относительно загадочных инициалов «Ц.Б.».
– Цветмет Борисович.
– Как, простите?
– Цветмет Борисович. В Нертенггове сложилась традиция менять имена. Цветмет – это Цветная металлургия. А я Серпал – Сера и палладий.
– Да уж, – не нашелся я.
– Не считайте нас ненормальными, – сказал Рыжов. – Новой эпохе требуются новые веяния. Новому содержанию – новая форма. Кроме того, смена имени – дело сугубо личное и добровольное. Никого из сохранивших родное имя не осуждают.
Я смолчал, несмотря на то что хотел возразить: Цветмет и Серпал – не что иное, как возвращение во времена Владленов и Ревмир.
– Завтра у нас по плану экскурсия по Нертенггове, – продолжал психолог. – Вы восхититесь, когда увидите, какие грандиозные проекты затеваются у нас.
– Кстати о планах, – вспомнил я. – Вчера мы договаривались, что вы распечатаете программу с корректировками.
– Она ждет вас в гимназии.
Видимо, старую часть города мы миновали, потому что пейзаж за окном оживился. Усилилось движение на дороге. В глаза бросалось обилие рекламы. Горожан торопили с приобретением машин и квартир, модных парней завлекали не менее модной одеждой, вездесущие «Кока-кола» и «Пепси» даже в Заполярье сражались за сердца потребителей. Этот дискурс мне привычнее.
Другими стали и здания. Повсеместно и беспорядочно выкрашенные в красный, синий, желтый, зеленый, голубой и розовый, с пестрыми полосами и фигурами, изображенными на фасадах, они складывались в психоделическую мозаику. Такое чувство, что инициативный мэр на очередном совещании призвал покончить с серостью, а его слова восприняли буквально и похоронили серость под густым слоем краски.
6
В гимназии нас ждали. Школьников предусмотрительно разогнали по классам, и в пустующем фойе меня приветствовал директор со свитой. Я жал каждому руку, чередуя фразы «рад знакомству» и «очень приятно». Имена представлявшихся вылетали из памяти, как гильзы.
К Рыжову подскочили две девушки и, перебивая друг друга, начали что-то ему втолковывать. Впрочем, вторую, шкафоподобную матрону в безвкусной короткой юбке и красной кофте, с натяжкой можно было причислить именно к «девушкам». Ее пухлые икры и бедра с трудом умещались в обтягивающий капрон, так что со стороны складывалось впечатление, будто колготки не лопаются лишь благодаря чуду.
– Всё в порядке? – уточнил я у Рыжова.
– Да.
– Моя программа распечатана?
– Еще нет, но Антонина в ближайшее время ее вам вручит.
Седовласый психолог кивнул в сторону девушки, которая минуту назад ему что-то объясняла. Судя по раскосым глазам, Антонина представляла один из коренных народов Севера. Для себя я решил, что она якутка. Миниатюрная и бойкая, в неброском черном деловом костюме, Антонина напоминала японку. Если нарядить ее в школьную форму и поколдовать над макияжем, то на гик-ярмарке она будет иметь успех.
– Может, завтрак? – предложил Рыжов.
– Хотел бы молока, если есть.
– Попробуете оленье?
– Никогда не пил.
– Полезнейший и вкуснейший продукт, – заверил Рыжов. – Антонина, принеси нам оленьего молока. В актовый зал.
Я не возразил, хотя и предпочел бы увидеть якутку с моей программой, а не принимать от нее стакан молока, точно от няньки. Еще бы печенья ей велел захватить на тарелочке.
– Серпал Давидович, а если на телефон? – обратилась к Рыжову матрона в красной кофте.
– Повторяю, видеосъемка недопустима, – сказал психолог.
– Записывающие устройства запрещены, – подтвердил я.
– А я могу рассчитывать на интервью с вами, Максим Алексеевич? – не без кокетства поинтересовалась матрона.
«Только на интервью и можешь рассчитывать», – едва не огрызнулся я, а вслух произнес:
– Пресса?
– Телеканал «Северный». Двадцать три года в эфире. Так как насчет интервью?
В актовом зале посреди сцены выставили парту с микрофоном. Директор на правах патриарха отвел меня в сторонку, чтобы растолковать диспозицию. Бейдж на директорском пиджаке известил меня, что собеседника зовут Добруд Егорович Суглобов. Логично предположить, что Добруд – это Добыча руды. Или Добро и труд.