Песнь славы дети вознесли Твои.
Со всех сторон стоят благие силы,
Утешенно мы ждем, что к нам грядет.
Бог с нами утром, вечером и ночью,
С ним мы встречаем каждый новый день667.
С этого момента известия о Бонхёффере становятся скудными. Почти все, что нам известно об этих четырех месяцах, дошло до нас благодаря Шлабрендорффу. Его сообщение в книге «Я знал Дитриха Бонхёффера» звучит так:
Должен признать, что при виде Бонхёффера мне стало тревожно, однако его прямая осанка и бестрепетный взгляд внушили мне уверенность. Я успокоился и понял, что он узнал меня и притом не утратил душевного равновесия… На следующее утро я смог переговорить с ним в санузле, рассчитанном на несколько человек – вообще-то действовал запрет на разговоры и обычно тюремщики пристально следили за его соблюдением. Мы с Бонхёффером познакомились за некоторое время до войны, а помолвка Дитриха с моей кузиной Марией фон Ведемайер еще более нас сблизила. Дитрих сразу же дал мне понять, что намерен противостоять натиску гестаповцев и не открывать ничего из того, что следует сохранить в тайне ради лучшей судьбы наших друзей. Несколько дней спустя его перевели из камеры 19 в номер 24, по соседству со мной, что позволило нам несколько раз в день кратко переговариваться. По утрам мы торопились в тот угол санузла, где можно было принять душ и при такой оказии быстро обменяться несколькими словами, ускользнув от бдительности надсмотрщиков, – вода, правда, была очень холодной. То же самое и вечером, причем камеры оставались открытыми, покуда все обитатели нашего коридора не возвращались по местам. В это время мы переговаривались сквозь зазоры в петлях разделявших нас дверей. Наконец, общались мы и во время воздушных налетов, которые случались что ни день, а то и ночью. Словом, мы хватались за любую возможность обменяться мыслями и переживаниями. Только человек, долгое время пробывший в строгой изоляции, способен понять, что значил для нас шанс поговорить с соседом в эти бесконечные месяцы. Дитрих Бонхёффер рассказывал мне, как его допрашивали… Его чистая и благородная душа перенесла, должно быть, немало страданий, но он ничем этого не обнаруживал. Он всегда оставался в хорошем настроении, всегда был добр и вежлив со всеми, так что, к моему изумлению, за короткое время он расположил к себе даже стражников, отнюдь не всегда настроенных добродушно. В наших отношениях он играл роль оптимиста, я же время от времени поддавался депрессии. Он всегда ободрял меня и утешал, неустанно повторял мне, что проиграна лишь та битва, в которой ты признал поражение. Он часто совал мне в руку записочки со стихами из Библии, полными надежды и утешения. На свою ситуацию он взирал с неменьшим оптимизмом и часто говорил мне, что гестапо не имеет понятия, чем он на самом деле занимался. Свое знакомство с Герделером он выдавал за случайное и поверхностное, связи с Перельсом, юристом Исповеднической церкви, были не настолько существенны, чтобы подвести его под приговор. Относительно же цели и задач его зарубежных командировок, встреч с представителями Англиканской церкви, гестаповцы все еще оставались в неведении. При такой медлительности следствия пройдут годы, прежде чем подозрения нацистов достаточно укрепятся. Он был полон надежд, он думал даже, что сможет выйти на свободу без суда, если какое-нибудь влиятельное лицо отважится похлопотать за него. Он думал также, что и отношения со своим зятем, судебным советником ( Reichsgerichtsrat ) фон Донаньи он сумел подать так, что они не усложнят его положение. Ему удалось даже установить контакт с Донаньи, когда того доставили на Принц-Альбертштрассе. Вернувшись из бомбоубежища после очередного воздушного налета, он увидел своего зятя простертым на носилках: у него отнялись обе ноги. С неожиданным проворством Дитрих нырнул в камеру к зятю. Просто чудо, что никто из надзирателей этого не заметил, и еще большее чудо, что никто не заметил и его возвращения из чужой камеры – он попросту присоединился к цепочке двигавшихся по коридору узников. В тот же вечер он сообщил мне, что в основных пунктах они с Донаньи договорились впредь придерживаться одной линии. Лишь однажды он встревожился, когда ему пригрозили арестовать невесту, престарелых родителей и сестер, если не получат от него более подробных показаний. Тогда Дитрих счел, что настало время открыто признать себя врагом национал-социалистического режима. Он заявил, что эта позиция обусловлена его христианскими убеждениями. Но в разговорах со мной он по-прежнему придерживался мнения, что против него не найдется улик, которые позволили бы обвинить его в государственной измене.
Находясь в соседних камерах, мы делились также радостями и горестями личной и повседневной жизни, обменивались теми немногими вещами, которые нам удалось сохранить или которые передали нам друзья и родные. Дитрих с сияющими глазами пересказывал мне письма родителей и невесты, он ощущал их любовь даже там, в застенках гестапо. По средам он получал свежее белье, сигары, яблоки и хлеб и непременно делился всем этим со мной. Его восхищала возможность даже в тюрьме делиться с ближним и помогать ему.
Утром 3 февраля 1945 года воздушный налет превратил центр Берлина в груду развалин, горела и штаб-квартира гестапо. Мы стояли в убежище, набившись как сельди в бочке, и тут бомба угодила прямо в это сооружение, раздался чудовищной силы взрыв. На миг почудилось, что убежище развалится, потолок рухнет прямо на нас. Все сооружение затряслось, словно корабль в бурю, но устояло. В этот момент Дитрих Бонхёффер проявил завидное хладнокровие: он оставался совершенно спокоен, у него ни один мускул не дрогнул, он стоял неподвижный, даже расслабленный, будто ничего и не случилось.
Утром 7 февраля 1945 года я разговаривал с ним в последний раз. В тот же день около полудня выкликнули номера ряда камер, в том числе и его номер. Узников разделили на две группы. Бонхёффера отвезли в концентрационный лагерь Бухенвальд под Веймаром668.
«Каналья мертва»
Сказать, что первые дни февраля 1945 года выдались напряженными – это еще ничего не сказать. Война стремительно близилась к концу, но подлые несправедливости гитлеровского режима продолжались с не меньшим усердием. 2 февраля неутомимый Рональд Фрейслер, глава Народного суда, приговорил к смерти Клауса Бонхёффера и Рюдигера Шляйхера. 3 февраля смертный приговор предстояло выслушать из его уст и Шлабрендорффу, но в тот самый день Восьмая дивизия американского Воздушного флота обрушилась на Берлин – чуть ли не тысяча «летающих башен» в 17 часов начала бомбить город, обрушив на него разом три тысячи тонн металла. «Два часа подряд, – вспоминал Бетге, – одна эскадрилья за другой пролетала по ярко-синему берлинскому небу, превращая районы к востоку от зоопарка в золу и дым»669. Американские бомбы угодили в гестаповскую тюрьму, где содержался Бонхёффер. Ущерб оказался настолько велик, что Бонхёффера и большинство остальных узников пришлось перевести.
Пострадал и Народный суд. Фрейслер как раз готовился произнести приговор Шлабрендорффу, когда взорвались американские бомбы. Для таких моментов изобретен термин Schadenfreude («злорадство» покажется слишком слабым): упавшая балка вышибла Фрейслеру его злобные мозги и в тот же миг он предстал перед иным судом, с законами которого он был отнюдь не так хорошо знаком. Благодаря досрочному прибытию Фрейслера на Высший суд уход Шлабрендорффа в иной мир был отсрочен на десятилетия [82] , но на том гримасы судьбы не исчерпались.
В тот самый момент, когда американские бомбардировщики поливали огнем Народный суд, брат Рюдигера Шляйхера, доктор Рольф Шляйхер, находился в Берлине на станции метро. Он руководил отделением больницы в Штутгарте, а в столицу приехал, чтобы ходатайствовать об отмене смертного приговора, вынесенного Фрейслером его брату. Пока бомбардировка не кончилась, никого из метро не выпускали, когда же ему удалось подняться наверх, доктор Шляйхер увидел, что здание Народного суда, где накануне выслушал приговор его брат, разбомблено и горит. Кто-то заметил на нем медицинский халат и позвал врача во двор, помочь раненому – важной особе, срочно нуждавшейся в его внимании. Доктор подошел к лежавшему на земле человеку и убедился, что помочь ему уже нечем: тот был мертв. Но как же изумился доктор Шляйхер, узнав в этом трупе Рональда Фрейслера, который день тому назад пронзительным голосом высмеивал его брата Рюдигера и с наслаждением, смакуя, произнес слова приговора!
Доктору Шляйхеру велели составить свидетельство о смерти, но он отказался подписать его, пока ему не предоставят аудиенцию с министром юстиции Отто фон Тираком. Тирак был потрясен таким «пугающим совпадением» и обещал отсрочить казнь Рюдигера, чтобы дать родственникам возможность подать официальное «прошение о помиловании». Явившись в тот день в дом своего брата на Мариенбургераллее, доктор Шляйхер с порога торжествующе объявил: «Каналья мертва!»
Бонхёффера увозят из Берлина
Вскоре после полудня 7 февраля Бонхёффера и ряд других известных узников вывели из камер к двум фургонам, предназначенным для перевозки заключенных в концентрационные лагеря Бухенвальд и Флоссенбург. Всего двадцать человек, все – заметные фигуры в заговоре. Не часто встретишь столь знаменитых и при этом столь разных людей.
Среди них находился бывший канцлер Австрии Курт фон Шушниг – издевательства, которым подвергли его в гестапо, стали одной из мрачнейших страниц в мрачной истории Третьего рейха. Рядом – Ялмар Шахт, бывший глава Рейхсбанка, способствовавший приходу Гитлера к власти, а затем тщетно боровшийся против чудища, которое сам же помог вскормить. Шахт с самого начала выступал против антисемитской кампании, а в 1938 году присоединился к Сопротивлению. Подобно многим другим, он был арестован после неудавшегося покушения Штауффенберга. В том же ряду возле фургона – адмирал Канарис, генерал Остер, судья Зак. Через два месяца Бонхёффер свидится с ними во Флоссенбурге. Генерал Гальдер, генерал Томас, коллега Остера Теодор Штюнк. Их сразу повезут во Флоссенбург.