Бонхёффер обладал редким даром разъяснять обычным прихожанам самые сложные богословские идеи, однако в «такую жару» иные пассажи его речей оказывались чересчур сложными. Порой он взмывал над головами слушателей к заоблачным теологическим высям, и прихожанам оставалось лишь приложить руку козырьком ко лбу в тщетной попытке уследить за растворяющейся в синеве небес точкой и вздыхать про себя: «Где же тот ручной старый ворон, что проповедовал нам прежде, а мы с детьми ласкали его и скармливали ему яблоки с печеньем? Когда уж наконец вернется к нам добрый старикан Олбрихт?»
Тем не менее сольный полет Бонхёффера имел несомненный успех: в отличие от всех прежних лет, когда в каникулы церковь пустела, в тот год в самую жару число прихожан даже возросло. В августе Бонхёффер делился с другом:
Поразительный опыт – видеть, как сходятся воедино работа и жизнь. В годы учебы мы все мечтали о подобном синтезе, однако не находили его… Это придает ценность работе, а работника учит объективности, открывает ему его возможности и слабости. Такое знание приобретается лишь в реальной жизни123.
В сентябре в Барселону наведались родители. Вместе с Дитрихом они отправились в очередное путешествие – на север вдоль побережья во Францию, осмотрели Арль, Авиньон и Ним, затем двинулись вдоль побережья на юг с заездом в Монсеррат. 23 сентября старшие Бонхёфферы побывали на проповеди своего сына – Дитрих говорил на тему, ставшую для него на всю жизнь ключевой: о земном аспекте христианской веры, о полноте воплощения, не допускающей гностических и дуалистических идей о превосходстве души или духа над телом. «Господу нужны люди, – говорил он, – а не призраки, бегущие от мира». «Во всей мировой истории, – утверждал он, – есть только один действительно важный момент – настоящее… Если взыскуете вечности, служите времени». Это уже предвестие тех слов, что он многие годы спустя напишет из тюрьмы невесте: «Наш брак должен прозвучать как «Да» Божьей земле. Он укрепит нашу решимость делать, достигать чего-то на земле. Боюсь, что христиане, стоящие в этом мире лишь на одной ноге, останутся с поджатой ногой и в раю». В другом письме невесте он повторит: «Человек создан из глины земной, а не из воздуха и мыслей»124.
Это не единственная тема, затронутая в проповедях Бонхёффера тогда и оставшаяся с ним на всю жизнь. Он также развивал идею Барта об инициативе Бога: поскольку сами мы не можем Его достичь, Он должен открываться нам. Бонхёффер часто прибегал к принадлежащему Барту образу вавилонской башни – «религии», с помощью которой человек посягает самостоятельно добраться до небес и неизменно терпит поражение. В письме Рёсслеру Бонхёффер заходит в этих рассуждениях еще дальше:
Я привык искать в проповеди некую суть, которая, если удастся ее нащупать, тронет каждого или поставит его лицом к лицу с неким выбором. Но больше я так не думаю. Прежде всего, проповедь не может ухватить суть – эта суть, то есть Христос, должна сама ухватить и охватить ее. Если это случится, Христос станет плотью и в слове пиетистов, и у клириков, и у религиозных социалистов. Эмпирические трудности проповеди я бы назвал абсолютными, а отнюдь не относительными125.
Сказанное представляло собой нечто радикальное и драматическое, но ведь таков логический вывод из идеи, что мы не можем ничего совершить без Божьей благодати. Все доброе исходит от Бога, а значит, Бог может явить себя в плохо написанной и слабо исполненной проповеди и затронуть сердца слушателей и, напротив, может отказать в своем присутствии в дивно написанной и произнесенной проповеди. «Успех» проповеди всецело зависит от Бога, который прорывается к нам и «охватывает» нас, иначе же мы не будем «охвачены».
Здесь уже слышны отголоски знаменитой проповеди Бонхёффера на текст Иеремии, до которой остается еще несколько лет, и на этом будет основано его восприятие собственной судьбы при нацистском режиме. Что означает выражение «охвачены Богом»? Почему уже в ту пору Бонхёффер проникся глубокой уверенностью в том, что Бог «охватил» его, предназначил для определенной цели?
Три первые лекции
Осенью 1928 года Бонхёффер решил в дополнение к прочим своим обязанностям выступить с тремя лекциями. Все три были назначены на вторники – в ноябре, в декабре и в феврале, перед самым его отъездом. Никто не предъявлял молодому священнику подобных требований, и любопытно было бы узнать, как отнесся к очередной затее помощника Олбрихт. Задачи лектор ставил себе всеобъемлющие. По всей видимости, на выступление его подвигла забота о молодежи из выпускного класса местной немецкой школы – эти ребята были ровесниками учеников Бонхёффера по четверговому кружку. Церковь не охватывала их, и Дитрих постарался сделать для них все, что было в его силах.
Три его лекции замечательны даже тематикой, тем более для человека, который сам не так уж давно закончил школу; в них затронуты основные вопросы, которыми Бонхёффер будет заниматься в грядущие годы. Первая лекция называлась «Трагедия пророков, ее смысл и последствия», вторая – «Иисус Христос и сущность христианства», а третья – «Ключевые проблемы христианской этики».
Лучшая из них – вторая, произнесенная 11 декабря. Как часто он делал и в проповедях, Бонхёффер начинает с провокации, с утверждения, что Христу не предоставлено места в жизни большинства христиан. «Мы построили ему храм, – рассуждал он, – но живем в собственных домах». Религии отводится воскресное утро, «на пару часов мы охотно вспоминаем о ней, чтобы тут же возвратиться к привычным делам». Нельзя выделять Богу «малую часть своей духовной жизни, – продолжал он, – нужно отдать ему все или ничего». «Вера Христова – не десерт после обеда, напротив, это хлеб насущный – или ничто. Человек должен по крайней мере понять это и смириться с этим, коли он считает себя христианином». С присущим ему красноречием Бонхёффер развивал идею, напоминающую основные положения трактата Льюиса «Просто христианство»: он говорил о том, что кто-то восхищается Христом исходя из своих этических убеждений и объявляет Его моральным гением, великим учителем этики, кого-то Он устраивает эстетически, для кого-то Его смерть – героическая жертва во имя убеждений, вот только всерьез Его никто не воспринимает, то есть никто не строит свою жизнь в соответствии с призывом проповедовать Откровение Божие и быть этим откровением. Человек сохраняет дистанцию между собой и словом Христа, избегает настоящей встречи с Ним.
Я обойдусь без Иисуса в роли религиозного гения, учителя морали, джентльмена, как обошелся бы без Платона и Канта… Но если в Христе есть нечто, целиком захватывающее мою жизнь – ибо я со всей серьезностью даю себе отчет в том, что это говорит сам Господь, что Слово Божие однажды явилось во Христе, – то Христос обретает для меня не относительную, но абсолютную и неотступную ценность… Чтобы постичь Христа, нужно воспринять Его всерьез, всерьез отнестись к Его притязанию на безраздельную нашу преданность. Нам важно осознать серьезность этого требования, освободить Христа от обмирщения, в которое Он оказался втянут с эпохи Просвещения126.
Вряд ли Олбрихт часто заговаривал с паствой об эпохе Просвещения. В этой лекции Бонхёффер ухитрился затронуть немало священных коров. Сперва он опроверг идею Христа – великого моралиста, потом заговорил о сходстве христианства с другими религиями и, наконец, добрался до основного пункта: сущность христианства не в религии, а в личности Христа. Здесь он опять-таки опирался на идеи Барта, которые и в следующие годы будут занимать заметное место в его размышлениях и работе: религия – мертвая вещь, созданная человеком, а в средоточии христианства находится нечто принципиально иное – сам Господь, живой Бог. «Фактически, – рассуждал Бонхёффер, – Христос не дал ни одного этического предписания, которое нельзя было бы найти у современных ему рабби или в языческой литературе»127. Кого-то из слушателей слова Бонхёффера могли шокировать, но спорить с его логикой было трудно. Далее оратор агрессивно обрушился на «религию» и «моральное совершенство» как на идеи, противные христианству и самому Христу, ибо они внушают ложную уверенность, будто мы каким-то образом через личные моральные усилия можем достичь Бога – подобное заблуждение ведет к духовной гордыне и спеси, заклятым врагам христианства. «Итак, – подытожил он, – как это ни парадоксально, весть Христова аморальна и нерелигиозна»128.
Поразительно, что эти слова прозвучали из уст Бонхёффера уже в 1928 году, за 16 лет до того, как он изложил в письме Эберхарду Бетге знаменитую формулу «безрелигиозного христианства» – эти письма Бетге зарыл в заднем дворе у Шляйхера, спрятав их в коробку противогаза. Еще поразительнее, что эти выкопанные из земли рассуждения Бонхёффера иным исследователям показались новым, глубоким поворотом его богословской мысли, в то время как почти все, что Бонхёффер писал и говорил в зрелые годы, являлось лишь продолжением и развитием того, что он утверждал и во что веровал смолоду, а не переворотом в его личном богословии. Как ученый или математик, он строил на однажды утвержденном фундаменте: сколь бы высоко ни вознеслось здание, оно не порывает с фундаментом, и основы, на которых оно стоит, остаются цельными и неколебимыми. Бонхёффер зашел далеко, поднялся высоко, и те, кто сосредотачивает взгляд исключительно на «верхних этажах», могут впасть во вполне понятное заблуждение и не заметить в самом низу, далеко от заоблачных высот, ортодоксального богословского основания, с которым прочно соединены все надстройки.
В той же лекции Бонхёффер допустил еще одно дерзкое и провокационное высказывание:
Критика человеческих усилий приблизиться к Богу распространяется и на грандиознейшую из этих попыток – учреждение Церкви. Враждебность к Церкви таится в самом христианстве. Слишком заманчиво для человека обосновать свои притязания на Бога своей христианской верой, принадлежностью к определенному исповеданию, и таким образом полностью исказить идею и суть христианства.