Но при всей этой активности сказывались и последствия прошлогоднего краха фондового рынка, с которыми вскоре столкнется и Дитрих. Прежде чем он как следует разглядит городской пейзаж Манхэттена, ему предстоит встреча с пригородами Филадельфии. В порту его ожидали родственники по линии Тафелей – Гарольд и Ирма Бёрике. Они отвезли молодого человека в Пенсильванию, и там он провел неделю с ними и их чрезвычайно американскими детьми Рэем, Бетти и Бинки. Карл-Фридрих навещал эту семью годом ранее, и теперь Дитрих писал брату:
Мы много путешествуем на автомобиле. Сегодня меня будут учить играть в гольф; по вечерам нас часто приглашают в гости или же мы остаемся дома и играем в разные игры. Трудно поверить, что находишься далеко от Европы: все так похоже 141.
Ирония этих слов очевидна для нас, знающих то, о чем Дитрих в ту пору не мог и догадываться: пока он отрабатывал удар клюшкой в Городе Братской Любви, на родине послышался первый раскат грома. 14 сентября, через два дня после его прибытия в США, нацисты заняли девятое, последнее место в списке партий, прошедших в рейсхтаг. Пока у них было всего 12 депутатов, и Гитлер мечтал увеличить эту группу вчетверо, но не так уж долго остается до той поры, когда и эти воспаленные мечтания будут превзойдены, нацистам достанется 107 парламентских мест, и, словно по мановению волшебной палочки, партия окажется второй по величине в стране. История продвигается вперед – неуклюжими рывками, но вполне определенно.
«Богословием здесь и не пахнет»
Бонхёффер несколько предвзято относился к «Юниону», и на то имелись причины: немецкие богословы заслуженно считались первыми в мире, Дитрих учился у лучших из них и умел с ними держаться на равных. Кто из студентов «Юниона» мог похвастаться близким знакомством с Адольфом фон Гарнаком? Бонхёффер, защитивший докторскую диссертацию в Берлинском университете, мог бы едва ли не с тем же правом преподавать в «Юнионе», что и учиться здесь. Сокурсники записались на магистерскую программу; Дитрих считал это ненужным и даже ниже своего достоинства. Отказавшись от подготовки к экзамену на степень магистра, он получил больше свободного времени для тех занятий, которые были ему по душе, и, как выяснилось, именно эти неакадемические дела оказали наибольшее влияние на его дальнейшую судьбу.
При ближайшем знакомстве ситуация оказалась еще хуже, чем он опасался. Своему наставнику Максу Дистелю Дитрих писал:
Богословием здесь и не пахнет… Они говорят без умолку, не опираясь даже на подобие солидного основания и не прибегая к каким-либо критериям. Студенты – в большинстве своем лет двадцати пяти – тридцати – не имеют ни малейшего представления о догматике. Им незнакомы самые простые вопросы, их пьянят либеральные гуманистические фразы, они высмеивают фундаменталистов, а по основательности не сравнятся даже с ними142.
Бонхёффер и не догадывался, во что ввязывается, поступая в «Юнион». Он явился туда в самый разгар войны между либералами и фундаменталистами, причем студенты семинарии при каждом сражении устремлялись в первые ряды. По одну сторону от семинарии, в нескольких шагах от «Юниона» проповедовал в специально для него построенной Джоном Рокфеллером церкви Риверсайда знаменитейший либерал Америки, Гарри Эмерсон Фосдик. По другую сторону, тоже всего в шести кварталах от семинарии, в пресвитерианской церкви на Бродвее, строительство которой обошлось без участия Рокфеллера, покорно благодарим, проповедовал доктор Уолтер Данкан Бьюкенен, столп исторической веры или, как его определяли противники, фундаменталист.
В 1922 году Фосдик, в ту пору настоятель Первой пресвитерианской церкви Нью-Йорка, прочел вмиг прославившуюся проповедь «Возьмут ли фундаменталисты верх?». В ней он сформулировал нечто вроде Апостольского кредо, выразив серьезнейшие сомнения по поводу большинства исторических основ христианской веры, отверг непорочное зачатие, божественность Христа, искупление, чудеса и происхождение Библии от Святого Духа. Эта проповедь стала первым залпом в битве, пылавшей все 1920-е и 1930-е годы. Пресвитерианская конгрегация тут же начала расследование, но Фосдик, представитель богатой белой верхушки Восточного побережья, ничего не боялся. Защищал его такой же отпрыск высшего класса, Джон Фостер Даллес, который при Эйзенхауэре станет госсекретарем, – отец Даллеса также был весьма известным либеральным священником-пресвитерианцем. Не дожидаясь решения конгрегации, Фосдик вышел из нее, получил кафедру в модной и прогрессивной баптистской церкви на Парк-авеню, среди прихожан которой выдающееся место занимал Джон Рокфеллер, а благотворительным фондом Рокфеллера распоряжался родной брат Фосдика.
Ухватившись за такую возможность ниспровергнуть фундаментализм в Нью-Йорке, Фонд Рокфеллера направил средства на строительство церкви специально для Фосдика, обеспечив его достойной трибуной для выражения «прогрессивных» модернистских взглядов. Эта церковь как раз была освящена, когда Бонхёффер приступил к занятиям в «Юнионе», и открылась она с такой помпой и шумихой, что едва ли кто-либо мог не заметить подобное событие. Это и в самом деле было мощное культурное явление: не скупясь на затраты, возвели по образцу Шартрского собора храм модернизму и прогрессу с 120-метровой башней, с крупнейшей в мире колокольней о семидесяти двух колоколах, среди которых был и самый большой в мире колокол. Отсюда открывался панорамный вид на Гудзон, а еще важнее была близость к богословской семинарии «Юнион», в которой некогда учился Фосдик, и теперь он здесь же вел курсы гомилетики, и его богословие охотно принималось и распространялось далее большинством студентов. Впечатлительная молодежь из «Юниона», «Коламбии» и «Барнарда» обречена была подпасть под влияние либерального богословия – это влияние сохраняется и поныне, восемьдесят лет спустя.
Журнал Time , возглавляемый еще одним представителем истеблишмента с Восточного побережья, Генри Льюсом, первым приветствовал открытие Риверсайдской церкви в октябре. Лицо Фосдика украсило обложку, ему и его церкви была посвящена восторженная статья, написанная в тоне, каким обычно в журнале вроде Town and Country расписывались прелести домашней жизни какой-нибудь Мирны Лой.
Доктор Фосдик мечтал предоставить высокообразованному обществу прекраснейший храм для встречи с Богом. Он также стремится позаботиться о социальных потребностях одинокого горожанина – с большим размахом он оборудовал при церкви все необходимые помещения: гимнастический зал, зал для приемов и театральных представлений, столовую и прочее. Помимо большого количества помощников он получил в свое распоряжение и двух заместителей в сане священника. Из двадцати двух этажей колокольни десять отводится под задачи религиозного и социального воспитания юного поколения, от ясельного возраста до колледжа, один этаж заняло Женское общество со своим шитьем, другой – библейский класс также для женщин. Кабинет и приемная доктора Фосдика вознеслись на роскошно отделанный восемнадцатый этаж. Этажом выше – здесь мебель проще и солиднее – собираются попечители храма… Не все они богачи, не все располагают властью, но общественной идеей озабочен каждый из них143.
Сей лестный портрет представлял Фосдика прямым потомком Галилея и Жанны д’Арк. Иллюстрации к статье изображали, между прочим, орды немытых фундаменталистов, с которыми краснощекий пастушок Фосдик вышел на бой, вооруженный лишь пращой да рокфеллеровскими миллионами.
Бонхёффер понимал, что «Юнион» стоит на стороне Фосдика, Рокфеллера и Льюса. В попытке перемудрить фундаменталистов, семинария вовсе выбросила за борт научное богословие. Все вроде бы заведомо знали, какие ответы нужны, и никого не волновало, как именно добраться до них – достаточно убеждения, что любая мысль фундаменталистов заведомо ложная. Бонхёффера такая позиция возмущала до глубины души. Либеральные выводы Гарнака он не принял, но он ценил и уважал в Гарнаке верность истине и академическому исследованию. В «Юнионе» он столкнулся с людьми, готовыми с ходу принять либеральные выводы Гарнака – но с академической точки зрения они были недостойны завязать шнурки на его сандалиях, они понятия не имели, каким образом он пришел к своим выводам, и вовсе этим не интересовались.
Летом Бонхёффер подытожил свои наблюдения в семинарии, сообщив церковным властям в Германии: «Чтобы понять американского студента, нужно поселиться в общежитии».
Насущность и открытость общинной жизни в «Юнионе» и в США в целом поразили Бонхёффера и послужили для него ключом ко всем прочим наблюдениям.
Совместная жизнь изо дня в день укрепляет дух товарищества, взаимной готовности помочь. Тысячеустое «хелло», разносящееся ежечасно по коридорам общежития, – его не забывают выкрикнуть, даже пробегая мимо второпях, – не столь бессодержательно, как может показаться… Здесь никто не остается в уединении, никто не отгорожен и все открыты друг другу, а потому в споре между суровой истиной со всеми ее последствиями и желанием сохранить общинность побеждает именно это желание. Это типично для американской мысли в целом, и в особенности, как я заметил, для богословия и Церкви: они не допускают, чтобы истина радикально преобразила их жизнь. Общинность, таким образом, основана не столько на истине, сколько на «справедливости» – никто не выскажется против соседа, если знает его как «доброго малого»144.
На знаменитый эксперимент общинной жизни, который Бонхёффер затеял пять лет спустя в Цингсте и Финкенвальде, несомненно, повлиял тот год полуобщинной студенческой жизни в «Юнионе». Однако Дитрих видел и минусы такого устройства.
Само собой, недоставало тишины и покоя, но недоставало и стремления к развитию индивидуальной мысли, которую в германских университетах обеспечивало более при