Имелась в Церкви и группа, всеми силами поддерживавшая восхождение Гитлера к власти, – эта группа с легкостью выбросила за борт двухтысячелетнюю традицию христианства. Эти люди выступали за единую и сильную германскую Церковь, «христианство» им требовалось мужественное и мускулистое, дабы поразить безбожные орды большевизма. Эта группировка дерзновенно именовала себя Deutsche Christen («Немецкие христиане»), а свою разновидность веры – «позитивным христианством». «Немецкие христиане» весьма агрессивно набрасывались на тех, кто не был с ними согласен, усугубляя смятение и разделение в Церкви.
Но самым печальным аспектом общего упадка Церкви стала готовность вождей немецкого протестантизма поразмыслить над возможностью принятия Арийского параграфа. Они рассуждали так: пусть христиане еврейского происхождения создадут себе отдельную Церковь – с какой стати они претендуют быть частью строго «немецкой» Церкви? В 1930-е годы расовая идеология еще не казалась столь чудовищной, как ныне, и нет оснований осуждать всех, кто поначалу сочувствовал этим идеям, как заклятых антисемитов.
Мысль о «разделенных, но равных нациях» господствовала на американском Юге, и Бонхёффер воочию мог наблюдать действие этой системы. Он знал, что подобные идеи коренятся в предрассудках относительно идентичности человека и устройства общества. В Европе, как и во всем мире, еще действовали строгие табу на смешение этносов и рас. Так что хотя Бонхёффер видел в этой идеологии врага христианской веры, вместе с тем он понимал, насколько популярно такое мировоззрение. Какой-нибудь немецкий богослов или священник, вовсе не питавший зла против евреев, вполне мог уверить себя в приемлемости Арийского параграфа. Некоторые и впрямь считали, что этнический еврей, принявший христианство, должен стать частью общины, состоящей из таких же обращенных евреев. Точно так же многие вполне чистосердечные белые американцы всего несколько десятилетий тому назад относились к христианам иного оттенка кожи. Бонхёффер понимал бессмысленность возмущенного протеста – не стоило клеймить таких людей как расистов, нужно было опровергать их заблуждения логически.
В отличие от большинства немцев, Бонхёффер был знаком с другими церквами, помимо Немецкой лютеранской церкви. Он наблюдал в Риме сослужение католиков многих национальностей и рас, в США он сам принимал участие в богослужении афроамериканских христиан в Гарлеме, через посредство экуменического движения он соприкасался с другими христианами Европы. Сейчас перед Бонхёффером стоял неотложный вопрос: как Церковь должна отнестись к законам о евреях? Но за этим вопросом открывался другой, над которым он думал постоянно: Что есть Церковь?
«Впервые в истории, – так начал он свое эссе, – евреи переводятся под действие особых государственных законов лишь на основании расовой принадлежности и без учета религиозных убеждений. Эта ситуация ставит перед богословами две новые проблемы, каждую из которых нужно рассматривать в отдельности»204.
Бонхёффер рассмотрел взаимоотношения Церкви и государства и задал общую почву для разговора даже с наиболее скептически настроенными читателями, процитировав слова из Послания к Римлянам: «Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (13:1). Иными словами, мирскую власть устанавливает Бог для поддержания порядка. Церковь не противостоит правительству поскольку оно – правительство, поскольку оно обуздывает, пусть и суровыми мерами, силы зла. В первых строках своего эссе Бонхёффер подчеркивает и даже преувеличивает принцип подчиненности Церкви государству: «Без сомнения, Реформатская церковь не имеет права выступать против правительства в том, что касается его сугубо политических функций». Бонхёффер знал своих читателей и хотел сразу же показать, что разделяет их взгляды на природу государства. Он также понимал, что высказывается внутри определенной традиции, которая восходит к Лютеру, а Лютер в своих рассуждениях о роли государства чересчур большую роль отводил верховной власти – например, хвалил ее за разгром крестьянского восстания. Тут приходилось ступать с большой осторожностью.
От этого начального утверждения Бонхёффер переходит к словам о том, что Церковь, тем не менее, играет в государстве жизненно важную роль. Какую именно? Церковь должна «постоянно вопрошать правительство, законны ли его действия именно как правительства, то есть ведут ли они к установлению закона и порядка, а не к распространению беспорядка и беззакония». Иными словами, Церковь помогает государству оставаться государством.
Если власть не поддерживает закон и порядок, как велит ей Писание, тогда Церковь обязана обратить внимание правительства на его упущения, и если, напротив, в государстве «избыточно укрепляются закон и порядок», то и на это Церковь должна обратить внимание властей, ибо «избыточное укрепление закона и порядка» могут привести к тому, что «правительство сделается настолько всевластным, что лишит христианскую веру и христианскую проповедь… их прав». Подобная ситуация виделась Бонхёфферу «чудовищным гротеском». «Церковь, – писал он, – должна отвергнуть повсеместное проникновение государственного порядка именно потому, что ей лучше ведома природа государства и подобающие ему ограничения. Государство, препятствующее христианской проповеди, уничтожает само себя».
Бонхёффер перечисляет «три аспекта поведения Церкви по отношению к государству». Во-первых, как уже было сказано, Церковь должна вопрошать власти о сути и законности их действий, то есть способствовать тому, чтобы государство было таким, как установлено Богом. Второй аспект – и тут Бонхёффер решается на дерзновенный вызов – «помогать жертвам государственного насилия». Он утверждал, что Церковь «несет безусловную ответственность перед всеми жертвами государственных распоряжений». И, завершая эту фразу, он сделал еще более дерзновенный шаг – даже прыжок – вынудив часть священников покинуть собрание: он сказал, что Церковь «несет безусловную ответственность перед всеми жертвами государственных распоряжений, даже если они не принадлежат к христианской общине ». Все понимали, что речь идет о евреях, в том числе и о тех, кто не принял крещения. В подтверждение своей мысли Бонхёффер процитировал Послание к Галатам: «Будем делать добро всем» (6:10).
Без обиняков вменить Церкви ответственность за всех евреев было радикальным, даже революционным утверждением. Но Бонхёффер и этим не удовлетворился. Он заговорил о третьем виде отношений между Церковью и государством: «Не только перевязывать раны попавшим под колесо, но и вставить палку в это колесо». Буквальный перевод не вполне адекватно передает мысль: Бонхёффер имел в виду палку, которую вставляют между спиц велосипедного, например, колеса, и таким образом останавливают движение. То есть и помощи пострадавшим от государственных злодеяний порой недостаточно, и в какой-то момент Церковь должна открыто выступить против властей и воспрепятствовать их дурным решениям. Этот путь, по словам Бонхёффера, возможен лишь в том случае, когда государство угрожает самому существованию Церкви, когда оно перестает быть той властью, что от Бога. И добавил: подобная угроза возникает, если государство настаивает на «исключении крещеных евреев из наших христианских общин или препятствует нашей миссии к евреям».
Тогда Церковь входит в «status confessionis, а власть таким образом уничтожает самое себя». Латинская фраза «состояние исповедания» принадлежит Лютеру, а ко времени Бонхёффера она приобрела конкретное значение «кризиса, когда подвергается угрозе возможность исповедовать Евангелие». Само по себе словосочетание «исповедовать Евангелие» попросту означало нести Благую весть об Иисусе Христе [29] .
От этой мысли Бонхёффер перешел к следующей: «Государство, в котором Церковь запугана и поддалась террору, лишается самого верного своего слуги». По мнению Бонхёффера, «исповедовать Христа» следует не только перед язычниками, но и перед евреями. Жизненно важной функцией Церкви он провозглашал усердие открыть еврейского Мессию тем евреям, кто еще не признал Его. Если Церковь согласится с гитлеровскими указами, эта миссия сделается неисполнимой. И отсюда драматический, для кого-то даже шокирующий вывод: Церковь должна не только допустить к себе евреев, нет, она должна быть тем местом, где немец и еврей стоят заодно.
«Вопрос сегодня заключается отнюдь не в том, – заявил он, – могут ли немецкие члены нашей общины и далее терпеть церковное общение с евреями. Обязанность христианской проповеди – сказать: вот Церковь, где еврей и немец оба предстоят Слову Божьему, и этим доказывается, осталась ли Церковь Церковью или же перестала ею быть».
Можно было бы к месту процитировать знаменитый стих из Послания к Галатам: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (3:28), но Бонхёффер выбрал в заключение слова из комментария Лютера к Псалму 110: «Нет иного правила или проверки для того, кто считается членом народа Божьего или Церкви Христовой, кроме следующего: есть малый отряд тех, кто принимает слово Божье, учит ему в чистоте и исповедует его против преследователей и за то принимает страдание».
Весной 1933 года Бонхёффер объявил долгом Церкви заступиться за евреев. Это могло показаться чересчур радикальным даже осуждавшим Гитлера Союзникам, тем более что пройдет еще несколько лет, прежде чем на евреев обрушатся все ужасы нового режима. Три пункта выводов Бонхёффера – обязанность Церкви ставить под вопрос правомочность государственных актов, обязанность помогать жертвам этих актов и обязанность в случае необходимости противостоять государству – в ту пору мало для кого были приемлемы, но сам он не видел иного пути и в итоге принял и исполнил все три обязанности.
Приход нацистов к власти и их попытка сделать Церковь своим союзником и оружием привели к хаосу внутри Церкви, к раздору и политическим интригам множества образовавшихся внутри Церкви фракций. Бонхёффер пытался возвысить свой голос над этой какофонией, обсудить ситуацию спокойно и логически. Он понимал: если этим вопросам не уделить должного внимания, их сведут к «политическим» или «прагматическим» проблемам, начнется отход от истинного Евангелия к поклонению идолу, созданному по образу человеческому, вместо истинного Бога, того «вечного другого», о котором говорил и писал Барт.