в Англии Бонхёффер завел сенбернара и очень горевал, когда пес попал под машину.
Он руководил двумя общинами, слишком малочисленными, чтобы иметь отдельных священников. В Сиденхеме насчитывалось от тридцати до сорока прихожан, по большей части работников посольства, а в Сент-Поле с полсотни, в основном бизнесмены. Даже для этой небольшой аудитории Бонхёффер готовил проповеди так, словно выступал перед тысячами. Каждую проповедь он писал от руки и пересылал в Германию друзьям, в том числе Элизабет Цинн.
Лондонская диаспора во многом напоминала барселонскую. Как обычно, церковь оставалась для большинства прихожан основной культурной связью с родиной, а богословская сторона вопроса мало кого интересовала. Как и в Барселоне, Бонхёффер неустанно предлагал своим прихожанам новые виды деятельности, открыл воскресную школу, молодежный кружок, руководил постановкой рождественского и пасхального спектакля. И здесь, как и в Барселоне, его проповеди были не так уж легки для восприятия слушателей, привыкших к куда более простым речам. Скорее, они сделались более суровыми и требовательными, чем те, что он читал пять лет назад. От двадцатидвухлетнего юноши в Барселоне был пройден немалый путь, да и жизненные обстоятельства омрачились. Казалось, что миновали не годы – десятилетия. Одним из признаков большей серьезности стала проявившаяся склонность к эсхатологическим темам и ощутимая тоска по «Царству Небесному», наполнившая его проповеди. В письме Герхарду Ляйбхольцу Бонхёффер признавался в «величайшей тоске по подлинному миру, где забудутся несчастья и несправедливости, трусость и ложь»253. Пять лет назад он верил в это Царство, теперь стал его ощущать.
Глава 15 Разгорается битва за Церковь
Он – пленник. Его путь определен и предписан. Это путь человека, которого Бог никогда не отпустит, который никогда не освободится от Бога.
В германской Церкви решается уже не внутренний вопрос, но вопрос о существовании христианства в Европе.
Дитрих Бонхёффер
Если Геккель и Мюллер предпочли снарядить Бонхёффера в Лондон в расчете на то, что там он изменит свою позицию или, по крайней мере, прекратит совать свой нос в берлинские дела, то они просчитались. В Лондоне Бонхёффер причинял им впятеро больше хлопот, чем сумел бы, оставайся он на родине. На чужбине руки у Бонхёффера оказались развязаны, и он умело воспользовался свободой, какой не имел дома. Он укреплял связи с экуменическим движением и следил за тем, чтобы любой позитивный отзыв в прессе о гитлеровской Германии тут же корректировался фактами.
Благодаря своему таланту лидера он вскоре уже влиял на точку зрения других немецких священников в Лондоне. В это сложное и судьбоносное время он помогал составлять личные и коллективные обращения к рейхсцеркви. Вслед за Бонхёффером немецкие приходы Англии присоединились к Чрезвычайному союзу пасторов, а позднее к Исповеднической церкви. Из всех стран, где присутствовала немецкая диаспора, такую позицию займет лишь Англия, и целиком благодаря Бонхёфферу.
Среди немецких пасторов в Англии Бонхёффер особенно сблизился с Юлиусом Ригером – тому было слегка за тридцать. В грядущие годы пастор Ригер будет работать рука об руку с Бонхёффером и епископом Беллом, а после отъезда Бонхёффера в 1935 году станет основным немецким контактом Белла. Ригер служил в церкви Святого Георгия в Лондоне, в Ист-Энде, где в скором времени начнут собираться беженцы из Германии. Епископ Белл столько времени уделял работе с беженцами, что прослыл «епископом беженцев». Когда Ляйбхольцам, Сабине и Герхардту, пришлось покинуть Германию, Белл, Ригер и приход Святого Георгия помогли им обосноваться в Англии. Сблизился Ригер и с Францем Хильдебрандтом, который сменит его на должности пастора прихода Святого Георгия в 1937 году, когда также вынужден будет уехать из Германии.
В середине ноября 1933 года, вслед за фиаско «немецких христиан» во Дворце спорта в Берлине, оппозиция потребовала отставки Мюллера. Вопреки этому требованию на 3 июня было назначено посвящение в сан. Рейхсцерковь разослала немецким пасторам в Англии приглашение явиться на церемонию. Церковные власти прекрасно понимали, что небогатым священникам трудно устоять перед возможностью бесплатно посетить родные места, а их присутствие укрепило бы лояльность диаспоры Мюллеру и рейхсцеркви и поспособствовало бы легитимации христианства со свастикой вместо креста.
Однако Бонхёффер разрушил эту идиллию. Для начала он попытался вовсе отговорить немецких пасторов в Англии от присутствия на фальшивой церемонии, и многие его послушались, тех же, кто поехал, он попросил воспользоваться ситуацией и передать документ с протестом против назначения Людвига Мюллера. Документ, озаглавленный «Властям имперской церкви», перечислял все нелепые поступки и высказывания Мюллера за последние месяцы. Таким образом эти пасторы получали бесплатный проезд на родину и вместе с тем заявляли официальный и обоснованный протест. Церемонию посвящения Мюллера в сан в итоге отложили, так что личная передача документа не состоялась, он был переслан руководству рейхсцеркви.
Чересчур откровенные речи, прозвучавшие во Дворце спорта, поставили «немецких христиан» в ужасное положение, почва уходила у них из-под ног. Свидетельством поспешного отступления стала резкая перемена позиции Мюллера – он отказался от применения Арийского параграфа в Церкви. Двуликий Геккель направил немецкой диаспоре в Англии пальмовую ветвь в виде послания, утверждавшего, что и спорить в сущности больше не о чем, давайте жить дружно.
Бонхёфферу такое предложение отнюдь не показалось заманчивым, он не поверил в долговременность таких уступок и оказался прав. Уступки оказались даже более недолговечными, чем он подозревал. В начале января Мюллер оправился и снова показал зубки, отменив отмену Арийского параграфа. Но на этот раз рейхсепископ позаботился о прикрытии: 4 января он издал декрет, который именовали «декретом о цензуре» или попросту «намордником», хотя автор в геббельсовском духе окрестил его «Декретом о восстановлении должных правил в Немецкой евангелической церкви». Этим указом запрещалось проводить дискуссии по внутрицерковной борьбе в принадлежащих Церкви зданиях или в клерикальных газетах – кто ослушается, лишится сана. И как будто этого было мало, он распорядился о слиянии молодежных групп при Церкви, так называемой «евангелической молодежи», с гитлерюгендом. Битва возобновилась.
Бонхёффер понимал, что немецкие общины за рубежом обладают дополнительным рычагом влияния, какого нет у приходов внутри самой Германии: диаспора могла пригрозить разрывом с метрополией, а выход немецких приходов Англии из официальной Церкви рейха нанес бы серьезный удар по международной репутации страны. Угроза была сформулирована в письме барона Шрёдера, возглавлявшего ассоциацию немецких конгрегаций за рубежом. «Я опасаюсь тяжелых последствий, – писал он, – вплоть до полного отделения заморских приходов от метрополии, что глубоко бы огорчило меня, учитывая долголетнее единство веры»254. То была не пустая угроза. В воскресенье 7 января немецкие священники направили телеграмму руководству рейхсцеркви: «Во имя Евангелия и собственной совести мы присоединяемся к воззванию Чрезвычайного союза и отказываемся подчиняться рейхсминистру Мюллеру». То было, по сути, объявление войны. В черновике, составленном Бонхёффером, сказано было еще резче: «отказываемся признавать» рейхсепископа. Это кое-кому показалось чересчур уж категоричным и было заменено на недостаточное, впрочем, выразительное «отказываемся подчиняться». В любом случае, адресуя подобный вызов имперской Церкви, английские общины гораздо ближе подошли к Рубикону status confessionis, чем другие состоявшие в оппозиции приходы. А вскоре события вынудят их и пересечь эту реку.
На следующий же день начался – и за неделю осуществился – ускоренный марш в этом направлении. В понедельник 8 января Чрезвычайный союз пасторов собирался выразить свой протест службой в величественном и драгоценном для христиан Германии Берлинском соборе напротив бывшего императорского дворца. Колоссальный собор высотой в 120 метров, ответ Реформации на вызов римского собора Святого Петра, был построен кайзером Вильгельмом II в 1890-х годах на том месте, где прежде стояла первая придворная часовня династии Гогенцоллернов, освященная в 1465 году. Собор служил зримым и наглядным образом связи между государством и Церковью даже буквально: крытый мост соединял его с дворцом, так что собор имел огромное символическое значение для немцев. К сожалению, деспотичный Мюллер, прослышав об этих планах, решил погубить их в зародыше и распорядился выставить полицейский караул и держать массивные двери храма на замке. Этот епископ не стеснялся пускать в ход политическую власть.
Но даже Мюллер не сумел помешать удрученным верующим собраться на просторной площади перед собором и спеть гимн Лютера Feste Burg [33] . Маски были сорваны. В четверг, 11 января, пытаясь придать разгулявшемуся безобразию хотя бы видимость приличия, престарелый Гинденбург вмешался в эту полемику и вызвал к себе рейхсепископа Мюллера. Жить 86-летнему Гинденбургу оставались считаные месяцы, номинальный глава рейха представлял собой дышащее – еле дышащее – звено, связующее новую Германию с ее славным имперским прошлым. Если кто-нибудь мог угомонить Мюллера, то один лишь Гинденбург. 12-го числа Гинденбург вел переговоры с Бодельшвингом и двумя другими представителями Чрезвычайного союза пасторов, а 13 января последовала мирная декларация. Оппозиция отозвала угрозу выйти из рейхсцеркви прямо сейчас, оставляя, однако, за собой это право на будущее. Чудо примирения удалось Гинденбургу лишь потому, что на ближайшие дни намечалась встреча с главным Миротворцем: 17 января обеим сторонам было назначено явиться к рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру. В начале 1934 года даже многие члены Исповеднической церкви, в том числе Нимёллер, считали Гитлера нормальным и благоразумным человеком и ожидали, что он решит дело в их пользу.