Всю кашу – так они думали – заварили ограниченные люди из числа приспешников фюрера. Церковь, разумеется, пытается нацифицировать рейхсепископ Мюллер, Гитлер тут ни при чем. Надо встретиться с рейхсканцлером и все уладить. В ожидании этой встречи все были готовы на компромисс, все притихли и затаили дыхание – можно ведь потерпеть всего-то четыре дня. Считали секунды, напряжение возрастало. Но Гитлер перенес встречу, потом перенес ее во второй раз, на 25 января. Восемь дней дополнительного ожидания – вечность напряженного бездействия.
Бонхёффер следил за каждым поворотом этой борьбы на измор из Англии, мать почти ежедневно высылала ему новые сведения. Благодаря семейным связям он был допущен к внутренней информации, хотя вроде бы и оставался вдали от событий, в Сиденхеме. Паула Бонхёффер не только отчитывалась сыну о развитии политической интриги – она сама принимала в ней участие. Она писала сыну о стратегической задаче дать Мюллеру понять, что перемирие – это всего лишь перемирие. В качестве посредника, через которого она собиралась донести до рейхсепископа эту мысль, Паула собиралась использовать своего зятя генерала фон дер Гольца. «Мы надеемся, что наш человек из Далема, – писала она, подразумевая Нимёллера, – добьется аудиенции у Гинденбурга»255.
Гинденбург казался ей ключевой фигурой. Он вроде бы сочувствовал страдающей и борющейся церковной оппозиции и советовал Гитлеру уволить Мюллера. Но «заговорщики» не ведали, что Мюллера поддерживал Геринг, именно назло беспокойным богословам. Лондонские пасторы направили Гинденбургу письмо; по просьбе Бонхёффера написал и епископ Белл. Гинденбург передал письма священников Гитлеру, но рейхсканцлер, науськиваемый Герингом и прочими своими антиклерикальными подручными, оставался невосприимчив к такого рода ходатайствам. С его точки зрения лондонские пасторы попросту распространяли «международную пропаганду о жестокости по отношению к евреям», так пусть лучше сами берегутся. Прислуживавшийся фюреру Геккель передал английским пасторам неудовольствие Гитлера в форме не слишком замаскированной угрозы – они чиниться не стали и назвали угрозу угрозой. Но все продолжали жить в ожидании встречи с Гитлером.
Захвачен Богом
В этот напряженный период ожидания Бонхёффер прочел ставшую знаменитой проповедь о пророке Иеремии. Он сделал это 21 января. Выбрать в качестве предмета проповеди ветхозаветного еврейского пророка само по себе было необычным, даже провокационным шагом, но этим трудности не исчерпывались. Слушателей должны были заинтриговать уже первые слова: «Иеремия не стремился стать пророком. Когда Господь внезапно призвал его, он спрятался, он противился, он пытался ускользнуть»256.
Проповедь стала размышлением и о трудном положении самого Бонхёффера. Вероятно, никто из его слушателей не сумел понять, о чем он говорит, а тем более признать, что в то воскресенье все они и впрямь слышали слово Божие. Их блистательный молодой пастор не первый раз повергал лондонских немцев в недоумение.
Бонхёффер нарисовал довольно мрачную картину призвания Иеремии – суровые тона, драма, не разрешающаяся катарсисом. Бог гнался за Иеремией, и тому было некуда деться. Бонхёффер упоминал «стрелу Всемогущего», поразившую «загнанную дичь». Но кто был «загнанной дичью»? Пророк Иеремия! Почему же Господь нацелил стрелу в героя этой истории? Прежде, чем слушатели узнали ответ, образ изменился, появилась петля: «Петля сжималась все туже и причиняя все большую боль, Иеремия понял, что он – пленник. Его путь определен и предписан. Это путь человека, которого Бог никогда не отпустит, который никогда не освободится от Бога». Проповедь звучала все более мрачно и угнетающе. К чему, собственно, клонит этот молодой пастор? Чересчур много книг начитался! Ему бы свежего воздуха, повеселиться порой – ведь каждый человек в этом нуждается. Да и Иеремии не помешало бы проветриться и подбодриться. Но, конечно же, скоро у него все наладится. Люди продолжали слушать, рассчитывая, что судьба главного героя вот-вот изменится к лучшему.
Но увы, пастор Бонхёффер ухитрился написать проповедь, в которой никаких хеппи-эндов не предвиделось.
Дорога упорно вела под уклон, все ниже и ниже, все глубже и глубже в провал человеческого отчаяния, в бездну беспомощности. Пророка и пленника Бога высмеивали, считали безумцем, но безумцем опасным, угрожающим миру и покою народа, а потому его избивали, бросали в темницу, пытали – хорошо еще, что сразу не убили. Такая участь постигает и других, и она постигла Иеремию, потому что он не сумел скрыться от Бога257.
Если Бонхёффер хотел отговорить своих прихожан от следования Богу, надо признаться, он придумал наилучший способ. Он описывал, как Господь вел Иеремию «из страдания в страдание». Куда уж хуже?
А ведь Иеремия был таким же человеком, как все мы, точно так же состоял из крови и плоти. Ему, как всякому другому, тяжки были постоянные насмешки и унижения, он с трудом переносил обрушившуюся на него жестокость. Однажды, после пытки, продлившейся всю ночь, он взмолился к Богу: «Господи, ты заманивал меня, и я попался, Ты осиливал меня, и Ты взял верх»258.
Прихожане окончательно утратили нить. Бог заманил своего возлюбленного раба и пророка в несчастья, в темницу? Должно быть, они пропустили ключевую фразу в этой сложной проповеди! Но нет, не пропустили, хотя и не знали главного: в тот день пастор Бонхёффер говорил о самом себе и о своем будущем – о будущем, которое уготовил и показал ему Бог. Он начал осознавать, что и он – пленник Бога, и подобно ветхозаветным пророкам он призван подвергнуться гонению, страдать и терпеть, что его победа – в поражении. Проповедь была обращена к каждому, кто имел уши, чтобы слышать, но мало кто мог по-настоящему воспринять ее.
Иеремию поносили как нарушителя общего спокойствия, как врага народа, как всех тех, кто – от древности до нынешних дней – был схвачен и пленен Богом, для кого Бог оказался слишком сильным… Как хотел бы он кричать вместе со всеми «мир», «хайль»…
Триумфальное шествие истины и справедливости, триумфальное шествие Господа и Его Писания по всему миру, увлекает за победной колесницей толпу пленников в оковах. Так пусть же Он и нас прикует к своей победной колеснице, чтобы хоть так, пленниками в оковах, мы причастились Его победе!259
Встреча с Гитлером
Наступило 25 января, и обе стороны встретились, наконец, с Адольфом Гитлером. Для оппозиции, которая надеялась получить поддержку и увидеть, как фюрер одернет зарвавшегося Мюллера, встреча обернулась совсем не так благополучно, а хуже всех пришлось Нимёллеру, который до тех пор был наиболее пронацистским членом Исповеднической церкви.
Геринг установил прослушивающее устройство на телефон Нимёллера и начал долгожданную аудиенцию с того, что представил расшифровку звонка, во время которого Нимёллер дурно отозвался насчет влияния Гинденбурга на Гитлера. Внезапно – впервые для большинства присутствовавших и этого никто из них никогда не мог забыть – Гитлер и его приспешники обнаружили свое истинное лицо. В этом разговоре Нимёллер острил насчет недавней встречи Гитлера с Гинденбургом. Гитлера это не позабавило. «Это неслыханно! – горячился фюрер. – Я обрушу на мятежников все имеющиеся в моем распоряжении средства!»
«Я был напуган, – признавался позднее Нимёллер. – Пытался сообразить, что же ответить на его упреки и обвинения? А он все говорил, говорил, говорил. Я уж молился: «Господи, хоть бы он наконец замолчал!»260. Пытаясь как-то смягчить ситуацию, Нимёллер совершенно искренне заявил: «Но ведь мы все – горячие приверженцы Третьего рейха». – Гитлер взорвался: «Я построил Третий рейх! – орал он. – Вас только ваши проповеди интересуют!» В тот мучительный и отрезвляющий час рухнула иллюзия Нимёллера, будто Третий рейх представляет собой вполне законное явление, нечто, существующее в реальном мире, а не только в больном мозгу Гитлера. Он убедился, что принципы Третьего рейха сводились к желаниям и капризам оравшего на него человека.
Завершилась встреча столь же обескураживающе, как и началась. Естественно, все собравшиеся выразили преданность Гитлеру и его Третьему рейху. После встречи Нимёллер получил возможность переговорить с Герингом, но, тем не менее, был лишен права читать проповеди. Все было кончено, и сомнений в том, чья сторона взяла верх, не оставалось. Мюллер, крепкоголовый Мюллер, флотский капеллан, подмял под себя всех.
Укрепилась и позиция Геккеля. Через два дня после встречи он направил письмо всем заграничным пасторам с изложением результатов встречи и таким заключением: «Точно так же, как солдат на передовой не может оценить общий план, но выполняет свои непосредственные обязанности, так и от пасторов диаспоры я ожидаю, чтобы они научились отличать свои конкретные задачи от задачи, выполняемой церковными властями, формирующими Немецкую Евангелическую церковь на родине»261.
Этот крупный церковный чиновник распространял принцип фюрерства на церковную и богословскую сферу, применяя вдобавок воинственные сравнения. Печально все это было для английских пасторов – и еще печальнее, когда Геккель собрался с инспекционной поездкой в Лондон.
Главной задачей этого визита было положить конец утечке неприятной для рейха информации, которую Бонхёффер распространял с помощью своих контактов в экуменическом движении. Геккель знал: отважного и тем опасного Бонхёффера не остановить мелкими неприятностями вроде тех, что приключились с оппозицией на встрече с Гитлером. Нимёллера, положим, отстранили от церковной кафедры в Далеме, но его место тут же занял Франц Хильдебрандт, столь же резко выступавший против «немецких христиан».
4 февраля, на свой день рождения – ему исполнилось 28 лет – Бонхёффер получил множество писем от родных и друзей, но все затмило блестяще остроумное пис