Итак, 29 июня началась резня, прославившаяся под названием «ночь длинных ножей»: чудовищное кровопролитие по всей Германии, сотни людей были убиты врасплох, кого-то вытащили из постели и пристрелили прямо в спальне, кого-то ставили к стенке расстрельные команды, иные перешли в вечность из-за рабочего стола; жен убивали вместе с мужьями, расправлялись и с давними врагами, мстя за неудавшийся путч 1923 года – одного из таких врагов зарубили топорами. Ночь насилия была предвестием грядущих ужасов. В кровавой бане погибло и двое армейских генералов, фон Шляйхер и фон Бредов.
Что же касается Эрнста Рёма, его разбудили в гостиничном номере, разъяренный Гитлер лично обругал его, поливая площадной бранью. Рёма отвели в тюремную камеру в Мюнхене и там с намеком предложили ему заряженный револьвер. Как выяснилось, любовь Рёма к насилию не простиралась вплоть до самоубийства, так что пришлось двум штурмовикам самим разделаться с только что низложенным начальником.
Когда все завершилось, Гитлер заявил, будто Рём готовил путч и лишь волей Провидения удалось избежать худшего. Он сообщил о расстреле 61 заговорщика, а еще тринадцать погибли, «оказав сопротивление при аресте»275. Донаньи говорил Бонхёфферу, что Министерство юстиции насчитало 207 человек, затравленных и убитых, а в более поздние годы назывались и более значительные цифры жертв – 400 и даже 1000. Список был достаточно длинным, в него внесли всех былых противников Гитлера, Геринга и Гиммлера – представилась возможность истребить из списка живых всех предателей-подлецов. Намного больше людей угодило в застенки. Гитлер, как обычно, твердил, будто его вынудили к столь решительным мерам, будто уже начал осуществляться заговор, готовилось покушение на его жизнь, и эти убийства служили интересам немецкого народа, ради которого любая жертва невелика!
13 июля Гитлер выступил с речью перед рейхстагом.
Если кто-то укоряет меня и задается вопросом, отчего же я не следовал обычным судебным путем, то единственное, что я могу сказать в свое оправдание, будет следующее: в сей час я несу ответственность за судьбу немецкого народа и потому становлюсь верховным судьей немецкого народа… И пусть каждый знает на будущее на все времена: кто поднимет руку на Государство, того ждет неминуемая смерть276.
«Ночь длинных ножей» и это выступление Гитлера напугали большинство немцев. Ученица Бонхёффера Инге Кардинг вспоминала о настроении, распространившемся в стране после этих событий: «Цепенящий страх, словно проникающий повсюду скверный запах»277.
Что касается генералов, они тоже оказались в затруднительном положении, в заложниках у Гитлера. Справедливости ради надо сказать, что генералы не могли предвидеть, в какой форме Гитлер осуществит обещание не позволить Рёму захватить власть над армией. Подобного насилия и резни, конечно, никто не ожидал. Однако на том было покончено с мечтой о реставрации династии Гогенцоллернов. Пусть с помощью широкомасштабного насилия и откровенного беззакония, но Гитлер свою часть сделки выполнил, и теперь надоевшая ему марионетка Гинденбург могла покинуть сей мир, когда пробьет час – и чем раньше, тем лучше, поскольку теперь уже ясно было, кто займет его место.
В Австрии тем временем тоже начались политические беспорядки и акты насилия, увенчавшиеся 25 июля убийством канцлера Энгельберта Дольфуса, – срежиссировали покушение нацистские агенты. Дольфус, стойкий католик и глава традиционно католической страны, позволил себе высказывание: «Борьбу против национал-социализма я понимаю как борьбу за христианское мировоззрение. Гитлер стремится реанимировать древнегерманское язычество, я бы предпочел вернуть христианское Средневековье»278. Вслед за убийством канцлера насилие охватило всю страну, и многие опасались, как бы Гитлер не двинул свою армию через границу. Чтобы предотвратить германскую оккупацию, Муссолини направил итальянские войска, и в тот раз все обошлось. Через неделю скончался Гинденбург.
Герой Первой мировой испустил дух 2 августа, в возрасте 86 лет, и Гитлер – какая неожиданность – назначил ему преемника. Кого бы это? Подумать только, им станет сам Гитлер! И при этом сохранит пост канцлера. Должности президента и канцлера будут совмещены в одном лице, ибо такова воля германского народа. А если кто сомневался, так через месяц народный кумир назначил очередной референдум, на котором, как и следовало ожидать, 90% населения проголосовало «за». Какая часть проголосовала охотно, а сколькие из страха – никому неведомо.
Армия избавилась от страха перед Рёмом и SA, зато гораздо большую тревогу причиняли им теперь эсэсовцы во главе с еще более ненавистным Генрихом Гиммлером. Умел же Гитлер и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Он никогда не удовлетворялся достигнутой выгодой, если представлялась еще большая прибыль. Играя на подъеме патриотических чувств, вызванном смертью Гинденбурга, Гитлер собрал на Кёнингсплаце офицеров и солдат берлинского гарнизона, чтобы при свете факелов они повторили присягу. Но в тот момент, когда руки воинов взметнулись в торжественном жесте обещания, они услышали вдруг совсем не ту клятву, которую собирались произнести: присягали на верность не народу Германии и не конституции, но парню с усиками. Судя по этой присяге, фюрер сделался живым воплощением немецкой воли и немецкого закона: «Приношу перед Богом священную клятву в безусловном послушании Адольфу Гитлеру, фюреру Германского рейха и народа, верховному командующему вооруженными силами, и всегда буду готов рискнуть моей жизнью, как подобает храброму солдату, во исполнение этой клятвы».
Солдаты произносили клятву совместно, застыв в рядах, не имея даже возможности почесать в затылке и понять, что же только что произошло. А произошло вот что: в этот час скорби и чести их ловко провели за нос. Все немцы, а военнослужащие в особенности, сугубо серьезно относились к присяге, были законопослушны, и эти слова, вырванные у солдат отчасти обманом, отчасти принуждением, принесут фюреру в грядущие годы изрядные дивиденды. Эта клятва, как мы убедимся, весьма затрудняла осуществление любых планов устранения Гитлера от власти – как путем переворота, так и с помощью убийства.
Узнав об изменении присяги, генерал Людвиг Бек пришел в ужас. Благородная традиция германской армии была использована, извращена в корыстных целях, знамена втоптали в грязь. Бек считал это «худшим днем своей жизни». В 1938 году он выйдет в отставку и возглавит заговор, целью которого станет убийство Гитлера – окончательная попытка будет предпринята 20 июля 1944 года, а на следующий день Бек покончит с собой279.
Смерть Гинденбурга окончательно порвала связь немецкого народа с памятью о надежности и благополучии кайзеровской эпохи. Гинденбург многим внушал чувство уверенности, он служил стабилизатором, надеялись также, что он сумеет обуздать непредсказуемого фюрера. Гитлер это прекрасно понимал и прикрывался Гинденбургом как гарантом законности своей власти. Теперь же, с уходом старого президента, немецкий народ оказался посреди бушующего моря с безумцем у штурвала.
Глава 16 Конференция в Фано
Нужна полная ясность, как бы она ни пугала: мы все стоим перед неотвратимым выбором, быть либо национал-социалистами, либо христианами… Я убежден, что требуется принять резолюцию, что ничего хорошего из уклончивого поведения не выйдет.
Мое призвание вполне ясно для меня. Что Богу будет угодно сделать, я не знаю… Я должен следовать своим путем. Возможно, он окажется не таким уж долгим… Порой мы желаем, чтобы так и сталось (Флп. 1:23). Но как прекрасно до конца исполнить свое предназначение… Мне кажется, возвышенность этого призвания станет нам понятна лишь в грядущие времена и события. Лишь бы мы выстояли.
Фано – маленький остров в Северном море, в двух километрах от побережья Дании. По дороге Бонхёффер остановился на несколько дней в Копенгагене, повидался с другом детства, который работал юристом при германском посольстве. После этого он заехал в Эсбьерг к Францу Хильдебрандту. Хильдебрандт сообщил ему, что из-за напряженной политической ситуации, сложившейся в Германии после «ночи длинных ножей», убийства Дольфуса и смерти Гинденбурга, Бодельшвинг и председатель Исповеднического синода Кох не приедут на конференцию в Фано. Сам Хильдебрандт снарядился вместе с Бонхёффером на молодежную конференцию, но с тем, чтобы покинуть ее до приезда Геккеля и иже с ним: будучи неарийцем и не обладая даже относительным иммунитетом, которым располагал служивший в зарубежном приходе Бонхёффер, Хильдебрандт предпочитал не попадаться на глаза своим недругам. Из Фано Хильдебрандт должен был отправиться в Англию и подменить Бонхёффера в Сиденхеме и в приходе Святого Павла, а Юрген Винтерхагер, учившийся у Бонхёффера в Берлине, собирался в Фано на помощь Дитриху.
Разумеется, без поддержки Коха, Бодельшвинга и даже Хильдебрандта Бонхёффер обречен был на одиночество в Фано. Правда, туда собирались его недавние берлинские студенты, в том числе Юлиус Ригер, но Мюллер и «немецкие христиане» заметно укрепились благодаря недавним событиям. В июле министр внутренних дел Вильгельм Фрик запретил обсуждение церковных разногласий как на общественных собраниях, так и в прессе. Этот декрет по сути ничем не отличался от изданного Мюллером ранее «намордника», однако новое распоряжение исходило уже от государства, а не от церкви, то есть с ним и вовсе нельзя было поспорить – это был государственный закон. Церковь и государство полностью слились друг с другом.
После смерти Гинденбурга рейхсцерковь, пьяная от крови, пролитой при чистке SA, созвала синод и ратифицировала все прежние эдикты Мюллера. Едва ли не самым чудовищным итогом синода стало решение, согласно которому отныне каждый пастор, принимая сан, обязан был принести присягу «служить» Адольфу Гитлеру. Не мог же Мюллер, флотский капеллан в отставке, допустить, чтобы его превзошли сухопутные войска, уже присягнувшие на личную верность фюреру. Клятва для новопосвященных пасторов звучала так: «Клянусь перед Богом… что я… буду верен и послушен фюреру германского народа и государства Адольфу Гитлеру».