В Англии Бонхёффер задержался на десять дней. Он не повидал епископа Белла, но встретился с Францем Хильдебрандтом и с Юлиусом Ригером, общался с любимой сестрой Сабиной. Все понимали, что война надвигается, что не сегодня завтра мир изменится.
Предчувствие будущего коснулось Бонхёффера в те дни, когда он жил у Ляйбхольцев. Он разучивал с Марианной и Христианой английские детские стишки, и от этого мирного занятия их оторвала страшная весть: Пауль Шнайдер, один из самых отважных пасторов Исповеднической церкви, забит насмерть в Бухенвальде. Это утвердило Бонхёффера в уверенности: пора возвращаться. Он распрощался с родными и отправился в Германию.
27 июля Бонхёффер прибыл в Берлин и тут же отправился в Зигурдсхоф, чтобы продолжить там свою работу. Гельмут Трауб оказался весьма способным его заместителем, и при нем работа не прерывалась. Трауб описывал изумление, с каким встретил внезапно вернувшегося Бонхёффера.
Я счастлив был, что Бонхёффер покинул Германию, что он спасен от грядущего царства террора и от катастрофы, в наступлении которой я был убежден. Он не погибнет, думал я. Он знал о борьбе Церкви, о внутренней необходимости Исповеднической церкви, а не только о внешней, которую создали для нее «немецкие христиане», он стоял у истоков этой Церкви. В нем продолжалась лучшая либеральная теология со времен Гарнака, к чему присоединилось современное движение диалектического богословия, он обладал также замечательным общим образованием в области философии, литературы, искусства. Открытость Бонхёффера, его свободная и непредубежденная уверенность в том, что Церковь должна пройти через перемены и обновиться, способствовали его сближению с зарубежными Церквами… Он был предназначен восстановить Протестантскую церковь после разгрома, который нас ожидал… Помимо общей опасности Бонхёффера ждала несомненная расправа, ведь он бы отказался от военной службы по соображениям совести. Не место ему было в той Германии, ибо мы верили, что он будет насущно необходим нам потом, тогда – когда его время наступит.
И вдруг, уведомив нас лишь кратким сообщением о скором своем прибытии, Бонхёффер снова явился к нам. Это было неожиданно, однако он всегда был несколько эксцентричен, даже в заурядных обстоятельствах. Я возмутился: как он посмел вернуться, когда столько сил было затрачено на то, чтобы переправить его в безопасное место, спасти для нас, для нашего дела. Здесь, в Германии, все пропало. Он преспокойно закурил сигарету, а потом ответил, что допустил ошибку, приняв американское приглашение, и сам не понимает, почему так поступил… Сам факт, что он с полным осознанием последствий отказался от прекрасных возможностей для своего становления и развития на свободе, что он вернулся в наше жалкое рабство, к безнадежному будущему, – к тому, что для него было реальностью, – придавал каждому его слову сильную и радостную уверенность, какая возникает лишь из осознанной свободы. Он сделал сознательный выбор, пусть и не все его последствия были в тот момент ясны449.
Работа двух совместных пасторатов в августе еще продолжалась, но предчувствие войны становилось все острее, а пастораты находились чересчур близко к польской границе, где и должна была грянуть война. Бонхёффер счел это место слишком опасным и распорядился закончить семестр раньше и уезжать. 26 августа Бонхёффер снова в Берлине.
Глава 22 Конец Германии
Методами Армии спасения войну не ведут.
Адольф Гитлер
В один из мартовских дней, когда Гитлер двинулся маршем на Прагу, Невилл Чемберлен отставил в сторону свою чашку с чаем и стал вглядываться в суть происходящего. Сменив пряник на кнут, он поклялся: если Гитлер посмеет напасть и на Польшу, Британия придет ей на помощь. Теперь час пробил. Но Гитлер был не так прост, чтобы напасть на Польшу – ему требовалось представить агрессивную войну как акт самозащиты и 22 августа на встрече с генералами он озвучил свой замысел: «Я создам пропагандистский повод к войне, плевать, насколько он будет правдоподобен. Победителя не спросят, правду он сказал или соврал»450.
Согласно плану Гитлера, переодетые в польские мундиры эсэсовцы должны были напасть на немецкую радиостанцию возле границы. Для пущей убедительности требовались «жертвы» с немецкой стороны. Решено было использовать в этом качестве узников концлагеря, зловеще именовавшихся «консервами». Этих людей, и без того уже пострадавших от режима, выдадут за погибших германских солдат. В конце концов умертвили только одного – ввели смертельную инъекцию, а затем несколько раз выстрелили в труп, чтобы создать видимость, будто этот человек пал от рук поляков451. Злонамеренное убийство человека с целью обмануть весь мир – подходящий пролог для всего, что последовало затем.
Провокация была осуществлена по графику, 31 августа, а на рассвете 1 сентября немецкие войска вступили в Польшу. Luftwaffe Геринга поливали страну адским огнем с небес, вполне сознательно целя в гражданских, и на земле гражданские лица тоже сделались объектом планомерного уничтожения. Массовые убийства, невиданные до тех пор в ХХ веке, были частью плана глобального террора. С первых минут войны поляки столкнулись с нацистской жестокостью и беспощадностью, с которыми им, увы, предстояло познакомиться намного ближе. От внешнего мира подробности какое-то время ускользали, очевидно было одно: немецкие войска врезались в Польшу, как горячий нож в масло, танковые дивизии продвигались на 50–60 километров в день в глубь польской территории.
Гитлер выступил с речью перед рейхстагом, выдавая себя за удрученную жертву: «Вы знаете, сколько раз я пытался мирно урегулировать проблему Австрии, – заявил он, – а затем проблему Судет, Богемии и Моравии – и все впустую». Польша, мол, с нестерпимым высокомерием отвергла все его великодушные призывы к миру. На его расположение и доверие поляки ответили насилием! «Обо мне судят ложно, принимая терпение и миролюбие за слабость или, пуще того, за трусость… Поэтому я принял решение говорить отныне с Польшей на том языке, на котором она говорила с нами в последние месяцы». Долготерпеливый миролюбец-фюрер не мог и далее попускать агрессору: «В эту ночь польские регулярные войска впервые стреляли на нашей территории. С 5:45 мы ведем ответный огонь, а с этой минуты отвечаем снарядом на снаряд»452.
Глава абвера, адмирал Канарис, давно уже страшился этого дня и часа. Он понимал, каковы будут последствия. Ханс-Бернд Гизевиус, дипломат, впоследствии участвовавший вместе с Канарисом в заговоре против Гитлера, в тот день находился в штаб-квартире OKW и на задней лестнице столкнулся с адмиралом. Канарис отвел друга в сторону и шепнул: «Это – конец Германии».
Теперь Англия должна была вступить в войну, но Гитлер и Риббентроп полагали, что и на этот раз обойдется: как и в случае с Австрией и Чехословакией. Англичане, думалось им, предпочтут «дипломатическое» решение. Действительно, два дня подряд британцы продолжали вести переговоры, но, видимо, у Чемберлена вдруг вырос позвоночник: доселе прогибавшийся под натиском диктатора британский премьер вопреки всем расчетам Гитлера объявил-таки в воскресенье войну агрессору.
В то утро Дитрих и Карл-Фридрих гуляли неподалеку от дома, обсуждая последние события. Было теплое и влажное утро, тучи низко висели над городом. Внезапно заголосили сирены. Как раз пробило полдень. Дитрих вскочил на велосипед и понесся обратно на Мариенбургераллее. Там, в родительском доме, все с замиранием сердца ждали, что будет дальше, но над Берлином так и не появились вражеские самолеты. Война была объявлена, однако удар не последовал. Все это было странно, кульминация так и не наступила, тревожные ожидания обмануты. Но тем не менее Вторая мировая война уже началась.
Сентябрь 1939-го
В первые недели войны Бонхёффер осмысливал новую ситуацию. От военной службы он получил ранее годичную отсрочку и с местными властями в Шлаве имел хорошие отношения, так что немедленного призыва мог не опасаться, но что произойдет по истечении года? Он подумывал о должности военного капеллана – быть может, удалось бы получить назначение в госпиталь. Паула Бонхёффер обсуждала такую возможность со своим кузеном Паулем фон Хазе, и было подано соответствующее прошение. Ответа на него пришлось ждать до февраля, а в итоге пришел отказ: капелланов назначали только из числа уже находившихся на действительной службе.
Тем временем уже призвали многих из бывших семинаристов из Финкенвальде, Кёслина, Шлаве и Зигурдсхофа, один из них погиб на третий день боев. К концу войны из 150 молодых семинаристов и участников «коллективного пастората» в живых останется менее половины. 20 сентября Бонхёффер написал братьям окружное послание:
Я получил известие, которое передаю нынче вам: наш возлюбленный брат Теодор Маас погиб в Польше 3 сентября. Вас это известие ошеломит, как ошеломило и меня, но прошу вас, возблагодарим Бога, вспоминая его. Он был добрым братом, кротким и верным пастором Исповеднической церкви, человеком, который жил Словом и таинством. Бог счел его достойным принять страдание. Уверен, он был готов к уходу. Когда Бог наносит такие раны, не следует заполнять их словами человеческими. Эта рана должна оставаться открытой. Единственное наше утешение – Господь воскрешающий, Отец Господа нашего Иисуса Христа, который был и остался Отцом также и ему. В Господе мы узнаем наших братьев, в Нем – вечное товарищество тех, кто уже одержал победу, и тех, кто еще ждет своего часа. Воздадим хвалу Господу за нашего покойного брата и да пребудет Он милосерден к нам до конца453.
Война поставила Бонхёффера в трудное положение. Он и без того был (по крайней мере, с виду) человеком парадоксальным, а война усиливала эти противоречия. Бонхёффер не собирался воевать за гитлеровскую Германию, но он всегда поддерживал молодежь, которая воспринимала ситуацию иначе, чем он. Он также понимал, что у молодежи, в отличие от него, нет иного выбора. Альберт Шёнхер описывал тогдашнюю обстановку так: