Он начал эту работу с основополагающих вопросов.
Знает ли история людей, которые в настоящем имели столь мало почвы под ногами, которым все имеющиеся в настоящем возможности и альтернативные варианты казались в равной мере невыносимыми, бессмысленными и враждебными жизни, людей, которым приходилось искать источник сил за пределами альтернативы, в прошлом или в будущем, и которые при этом не превратились в мечтателей и со спокойным доверием ждали успеха своего дела – как мы?..
Великий маскарад зла привел в хаос все наши этические представления. Людям, выросшим в нашем круге традиционных этических понятий, трудно было представить себе, чтобы зло могло явиться в облике света, благодеяния, исторической необходимости или социальной справедливости, но для христианина, чья жизнь основана на Библии, это лишь подтверждение фундаментальной испорченности зла582.
После такого вступления Бонхёффер отказывается от общепринятых ответов на вопрос, против чего же выступает Сопротивление, и показывает, почему все эти варианты ответа непригодны:
Кто же устоит? Лишь тот, для кого окончательной мерой служит не разум, не принцип, не совесть, не свобода и не собственная добродетель, но тот, кто готов пожертвовать всем этим, когда вера и безоговорочное послушание Богу призывают его к послушному и ответственному действию, тот ответственный человек, чья жизнь станет не чем иным, как ответом на вопрос и призыв Бога583.
В таком ключе Бонхёффер понимал свою работу. Он дал новое богословское определение христианской жизни – активного делания. Недостаточно избегать греха, толковать, проповедовать богословские понятия, недостаточно верить в определенные принципы или правила. Нужно всю жизнь подчинить Божьему призыву и ответить на него – действием. Бог требует от нас не только ума, но и тела. Это подразумевается сотворенной Богом природой человека – так мы исполняем свое предназначение жить как человеческие существа в послушании своему Создателю. Не осторожная, с оглядкой и компромиссами жизнь, но жизнь свободная, радостная, на полную катушку – вот что такое послушание Богу. Трудно сказать, понимали ли Донаньи и Остер все эти соображения так глубоко, как Бетге, но и эти двое были достаточно образованными и думающими людьми, чтобы нуждаться в совете и одобрении Бонхёффера.
Они обсуждали, каким образом немецкая склонность к самоотверженному послушанию властям была извращена нацистами и использована ими в дурных целях, и пришли к выводу, что противостоять такой изощренности зла может лишь глубокое осознание Бога, каким Он предстает в Библии, и послушание Ему.
Все зависит от Бога, который требует от нас ответственного действия и отваги в вере и сулит прощение и утешение тому, кого этот подвиг превращает в грешника584.
В том-то и парадокс: следует больше печься о том, чтобы угодить Богу, чем об избегании греха. Нужно целиком предаться делу Бога, даже если это повлечет за собой моральные проблемы. Послушание Богу устремлено вперед, оно ревностно и свободно, а пассивный морализм или пиетизм не даруют такой свободы.
Если мы хотим быть христианами, нужно причаститься великодушию Христа, действуя свободно и ответственно, когда грянет час беды, выражая подлинное сочувствие, которое происходит не из страха, но из освобождающей и искупляющей любви Христа ко всем, кто страдает. Ждать и наблюдать – не христианское поведение. Христианин призван сочувствовать и действовать, в первую очередь не ради собственных страданий, но ради страданий своих братьев, за которых пострадал Христос585.
Затронул Бонхёффер и тему смерти:
Мы удивляем самих себя спокойствием, с каким воспринимаем весть о смерти своих современников. Мы разучились ненавидеть смерть, мы стали различать в ней что-то благое и почти примирились с ней. В сущности, мы сознаем, что уже преданы ей, и что каждый день жизни – чудо. Неверно было бы утверждать, будто мы рады умереть (хотя всем нам знакома усталость, которой ни в коем случае нельзя поддаваться) – для этого мы слишком любознательны или, если говорить серьезно, мы все-таки хотели бы еще постичь смысл своей разбитой жизни… Мы все еще любим жизнь, но едва ли смерть захватит нас теперь врасплох. С начала войны мы осмеливаемся высказывать пожелание, чтобы смерть пришла к нам не случайно и не по какой-то несущественной причине, но постигла бы нас в полноте жизни, когда мы рискнем всем ради всего. Мы сами, а не внешние обстоятельства, сделаем нашу смерть тем, чем она может стать – смертью, принятой в добровольном согласии586.
Жизнь в Тегеле
Возглавлявший абвер адмирал Канарис делал все, что было в его силах, чтобы обеспечить прикрытие Донаньи и Бонхёфферу. Он лишился такой возможности к февралю 1944 года, когда Гиммлер и гестапо взяли-таки над ним верх и вынудили уйти. Но в первые десять месяцев заключенные в Тегеле Донаньи и Бонхёффер были уверены в его покровительстве.
Бонхёффер располагал и еще одним весьма серьезным преимуществом: его дядя Пауль фон Хазе занимал должность военного коменданта Берлина, то есть стоял намного выше начальника тюрьмы. Стоило стражникам прослышать об этом, и все переменилось. Могли ли они себе такое представить! Племянник фон Хазе у них под началом! Все равно что заполучить в гости знаменитость. Да и личное обаяние Дитриха Бонхёффера играло немалую роль. Он был пастором и явно был против режима, а многие надзиратели тоже недолюбливали наци, пусть и в глубине души. Чем ближе они узнавали своего узника, тем более восхищались его добротой и щедростью, даже по отношению к тем, кого прочие презирали или задирали. Он был, без сомнения, хорошим человеком, живым упреком тем силам, которые угнетали всех, в том числе и этих надзирателей, и которым они не могли противиться.
В скором времени Бонхёфферу начали предоставлять всевозможные привилегии, отчасти ради его дяди, но больше потому, что в этой мрачной обстановке он для многих служил опорой и утешением и все хотели пообщаться с ним. Люди рассказывали ему о своих проблемах, исповедовались ему, просто старались быть рядом. Он вел духовные беседы кое с кем из осужденных, а также с надзирателями. Один из них, Кноблаух, был очарован узником до такой степени, что со временем попытался устроить ему побег. Вопреки четким тюремным инструкциям Бонхёфферу позволяли принимать у себя в камере других узников и время от времени переводили его в больничный отсек, где он играл роль скорее тюремного пастора, чем заключенного. Он продолжал в Тегеле пастырскую миссию с такой интенсивностью, что порой даже жаловался на нехватку времени для чтения и работы над книгой.
Единственное его Рождество в Тегеле приходится на 1943 год. Гаральд Пёлхау, один из служивших в тюрьме пасторов, попросил Бонхёффера помочь ему в составлении текста, который раздавался в праздник заключенным. Бонхёффер написал несколько молитв, в том числе следующую:
Утренняя молитва
Боже, к Тебе я взываю в начале дня.
Помоги мне молиться,
Собрать мысли и направить их к Тебе,
Один я с этим не справлюсь.
Во мне тьма,
В Тебе – свет,
Я одинок, но Ты меня не оставишь,
Я малодушен, но в Тебе подмога,
Я беспокоен, но в Тебе мир,
Во мне горечь, в Тебе – терпение,
Мне Твоих путей не понять,
Но Ты укажешь мне путь587.
Пёлхау отмечал неизменную любезность Бонхёффера, даже в тюремных условиях.
Однажды он пригласил меня на чашечку кофе… Он сказал мне, что английский офицер из соседней камеры рад будет угостить нас обоих, если я соглашусь запереться с ними в одной камере. Мы выбрали подходящий момент, ускользнули и устроили вечеринку для троих, соорудив примитивную печь в груде песка – песок насыпали в угол каждой камеры для гашения зажигательных бомб. Мы выпили кофе с хлебом, сэкономленным специально для такого случая, мы вели беседы, и веселые, и серьезные, которые помогли нам отвлечься от войны588.
Благородство и щедрость Бонхёффера отмечались многими вплоть до последнего его дня. В Тегеле он заплатил адвокату одного молодого заключенного, у которого не имелось собственных денег, в другой раз уговорил своего адвоката заняться делом еще одного сокамерника.
Летом 1943 года ему предложили более прохладное помещение на втором этаже, но Дитрих отказался, понимая, что едва освободится его душная камера, как в нее тут же кого-нибудь переведут. Он догадывался, что послаблениями и льготами главным образом обязан статусу своего дядюшки, и писал, что был «весьма смущен тем, как все переменилось» в тот момент, когда тюремное начальство узнало об этом родстве. Его и кормить с тех пор пытались получше, однако Бонхёффер отказался, понимая, что большая порция достанется ему за чей-то счет. Иной раз маленькие преимущества «привилегированного» узника радовали его, чаще – огорчали. Кое-кто из надзирателей, узнав, что его дядя – военный комендант Берлина, счел даже своим долгом извиниться перед ним. «Это было ужасно»589, – писал он.
Несправедливость жестоко задевала его, возмущала жестокость, с которой многие из тюремщиков в чинах обращались с заключенными, зато он мог воспользоваться своим положением, чтобы заступиться за беззащитных. Он даже составил обзор тюремной жизни, в надежде обратить внимание властей на то, что подлежало исправлению. Он понимал, что к племяннику фон Хазе волей-неволей прислушаются, так что постарался как можно подробнее описать все беззакония, которые ему довелось наблюдать, стать голосом лишенных голоса, ведь он всегда учил христиан брать на себя именно эту миссию.