Акрисий сердито наморщил лоб.
– Ты знаешь, что я никогда не ложился с другой женщиной. И никогда не лягу. Ты моя любовь, Эвридика.
Смягчившись, Эвридика опустила взгляд. Знакомый трепет пробудился в груди. Это было ее бремя, а не ее дочери. Если бы только она могла подарить Акрисию наследника, сына, он никогда бы не отдался на милость пифии. Эвридика шагнула вперед и сжала руки мужа.
– Я понимаю твои страхи, мой господин. Правда понимаю. Но она еще малышка. Она не способна родить сына, как мы с тобой не способны снести куриное яйцо.
– Но когда-нибудь она родит.
– Вот тогда мы снова поговорим об этом. Но не раньше.
– Эвридика…
– Не раньше, Акрисий. Не раньше.
Время пришло, когда ей исполнилось четырнадцать.
Эвридика и Акрисий отдалились друг от друга, оба не сумели скрыть тайных мыслей о дочери. Мысли Эвридики были полны страха и любви; мысли Акрисия – только страха. Даная выросла. Своевольная, свободолюбивая, она бегала вдоль берега с местными детьми, ловя крабов на удочки со зловонной приманкой. В то время как большинство девушек ее возраста и воспитания скрывали на людях лица или прятались в помещении, обучаясь ткать и составлять букеты, она воровала хлеб и фрукты из дворцовой кухни и раздавала их нищим и беднякам на улицах. Волосы Данаи сияли золотом, глаза – небесной синевой. От такой красоты у Акрисия по спине бежали мурашки. Такую красоту невозможно приручить и усмирить. Эта красота со временем не потускнеет. Поэтому, по его мнению, ее следовало заточить.
– Ты не бросишь ее в подземелье! – всплеснула руками Эвридика, опрокинув блюдо с виноградом и кислыми яблоками. Она постарела, и ее несдержанный нрав все чаще брал верх, но это заботило царицу все меньше и меньше. Фрукты рассыпались у ее ног. – Она не какое-то наказание, не пленница. Уж не считаешь ли ты, что она что-то вроде ребенка Пасифаи? Ты думаешь, что она ничем не лучше Минотавра? Она дитя. Мое дитя.
– Она уже не дитя. Она женщина, к ней скоро начнут свататься мужчины. И тогда сбудется пророчество пифии.
– Удивительно, что пифия не предсказала, что ты умрешь от моей руки, Акрисий, потому что, сдается мне, это скоро случится.
Акрисий шумно вдохнул, будто маленький мальчик, который надеется сдуть корабль от берега. Один за другим он подобрал помятые фрукты из-под ног и только после этого подошел к Эвридике и взял ее за руку.
– Знаю, это трудно понять. Но это для ее же блага, – увещевая мягким и мелодичным голосом, он подвел жену к окну. – Посмотри на мир, который мы создали, ты и я, – сказал он. – Посмотри на наш народ. Наши люди – разве они не счастливы?
– Ты же знаешь, что счастливы. Но если ты заточишь их любимую принцессу в подземную темницу, уже не будут. Хорошенько подумай, Акрисий, или наш народ станет таким же боязливым, как на Крите. Они будут шептаться и сплетничать, и пойдут слухи о том, что мы тоже скрываем чудовище в своих подземельях. И что нам тоже потребуются жертвы, чтобы насытить чудовище.
– Но это же неправда! – Акрисий побледнел, в его глазах появилась неуверенность.
– Когда это правда играла роль в сплетнях? – парировала Эвридика.
Царь не нашелся с ответом, и она позволила себе в глубине души улыбнуться.
– Пройдет немного времени, и в городе вспыхнет недовольство. Мы все знаем о бунте на Крите. Хочешь ли ты такого на наших берегах?
Акрисий принялся дергать бороду – верный признак сомнений в себе. Легкий ветерок подул в окно, и волосы Эвридики рассыпались по плечам. Она отвернулась поправить прическу, сдерживая улыбку. Царица хорошо разыграла свои карты, но не хотела радоваться выигрышу, пока не раскрыты все козыри.
– Ну, и что бы ты предложила? – клюнул Акрисий. – Ты же не позволишь убить девочку?
– Разумеется, я не позволю тебе ее убить. Она наша дочь. Мы заключим ее в башню. – Эвридика указала на окно, к которому подвел ее Акрисий. – Она будет жить в башне, вдали от взглядов и льстивых речей мужчин.
– Чем это отличается от подземелья?
– Чем? – закрыв глаза, Эвридика втянула прохладный воздух и перенеслась туда, в будущее своей дочери. Сердце ее покрылось свежими и жгучими ранами, пока царица перебирала в памяти все, чего будет не хватать ее ребенку. На самом ли деле лучше позволить Данае прожить свои дни в заточении? В плену у тех, кто должен был ее защищать? Но это будет жизнью, неважно, насколько неполноценной. – Она сможет увидеть небо, – прошептала Эвридика, все еще не открывая глаз, чувствуя тепло солнечных лучей на щеках. – Ощутить запах морской соли и услышать щебет птиц вверху, звуки города внизу. Уловить запах мяса на рынке, цветущих деревьев… – Она вложила в эти слова все чувства, на которые была способна. – С другой стороны, и люди будут слышать ее. Будут знать, что она над ними наблюдает. Охранительница, а не заключенная. Они поймут, что ты, как отец, должен защищать такое хрупкое создание от всех негодяев мира. Так правильно, Акрисий. Ты сам понимаешь, что так будет правильно.
Глава шестнадцатая
Больше всего Даная любила рассвет. Было в этих часах, до того, как мир внизу начинал пробуждаться, нечто, наполнявшее ее спокойствием. Иногда день наступал мирно и тихо; за первой птичьей трелью слышалась другая, потом еще одна, и вот уже воздух вокруг дрожит от пения. Иногда же новый день приходил с бурей, глухо ворчащими раскатами грома, с темными тучами, которые скрывали рассвет и заставляли певчих птиц замолкнуть. Но рано или поздно, яркое или приглушенное, солнце всегда пробивалось сквозь горизонт, рассыпаясь тысячей солнечных зайчиков. И эти первые лучи отражались от удерживающих Данаю стен и напоминали, где ее место в этом мире.
С рассветом приходила надежда. Надежда, что сегодня отец наконец обретет здравомыслие; сегодня он поверит ее слову и позволит покинуть тюрьму, в которую сам же и отправил. Надежда, что именно в этот день обнаружится внебрачный ребенок, к которому и относится пророчество пифии, или – худшая из всех – надежда на то, что, если отцовскому пророчеству суждено исполниться, то именно сегодня явится жених Данаи и подарит ей свободу.
В башне не было окон, потому она не могла даже взглянуть, что происходит в мире снаружи. Воздух и свет проникали через открытую крышу, позволяя лишь богам видеть ее и обрушивать на нее стихии по своему усмотрению. Летом воздух становился таким влажным и жарким, что одежда прилипала к телу, и Даная раздевалась и лежала обнаженной на солнце. Зимой у нее изо рта вырывался пар, а на стенах башни появлялись ледяные узоры изморози. И все же, несмотря на это, пленницу содержали с относительным удобством. Она все еще оставалась царевной. Никогда ни в чем не нуждалась. Проходящие мимо служанки или друзья детства, которые вместе с ней бегали по берегу и пачкали руки в дворцовых садах, по просьбе матери могли проскользнуть в нижнюю часть башни и вполголоса пересказывали сплетни о происходившем в мире через запертую дверь. Судьба заперла Данаю в этой комнате, но она сама выбирала, как встретить свою участь. Время текло одинаково независимо от того, плакала она или пела. И Даная избрала сдержанную надежду. Смеялась, рассматривая очертания облаков, радовалась песням, которые достигали ее слуха. Может быть, отец и хотел украсть годы ее жизни, но она вольна выбирать, в каком настроении она их встретит и проведет.
Лето тянулось неторопливо; день за днем Даная смотрела, как солнце проделывает путь над ее комнатой и опускается к горизонту, которого она никогда не видела. В те долгие дни царевна часто задумывалась о богах: только они могли видеть ее, скрытую ото всех. Непривычная безмятежность окутывала ее, когда она скручивала пальцами пряжу, слегка наклоняясь то назад, то вперед.
В тот день Даная пребывала в покое. Серебристые облака приглушили пламя Гелиоса, сохраняя прохладу в ее обитой бронзой башне. Когда ее пальцы устали от возни с пряжей, царевна пересекла комнату, взяла стакан воды и забралась на кровать. По приказу матери столы украшали крупные крокусы, пурпурные и белые лепестки блестели и трепетали. Лежа на спине, Даная смотрела, как серебристый оттенок облаков сгущается, но отливает не серым, как она ожидала, а мягчайшим золотистым цветом. Мерцая над ней, облака становились все ярче и ярче, пока не засияли сильнее самого Гелиоса. Даная прикрыла глаза от этого блеска. Над ней был бог. Осознав это, царевна вздрогнула. Может быть, он слышал рассказы о ее судьбе и хочет помочь. Может быть, у нее есть покровитель на Олимпе. Жар от света стал удушающим. Капли пота выступили на ее бледной коже, а щеки покраснели.
– Пожалуйста… – воззвала Даная, хотя сама не поняла, к кому обращалась и на что надеялась. Ее сердце трепетало в груди, она едва дышала. А потом, когда сияние, казалось, могло уже обжечь кожу, облака разорвались и вниз хлынул золотой дождь.
Он пролился через отверстие в крыше крупными золотыми каплями, более блестящими и соблазнительными, чем все сокровища ее отца вместе взятые. Даная легла на кровать, широко раскинув руки и ноги на простынях. Каждое место, куда упала дождевая капля, оживало, будто его целовал сам Зевс. Царевна распахнула объятия, открыла рот, откинув голову и позволяя дождю залить ее целиком. Она вымокла до нитки, и даже еще сильнее, пока капли не коснулись каждого мускула ее тела. Дрожь охватила Данаю. Только когда она, тяжело дыша, вся покрылась потом, ливень прекратился. Все еще задыхаясь, Даная смежила веки. Когда же проснулась, в комнате было сухо, а небо стало таким чисто-лазурным, каким она еще никогда его не видела.
Лишь спустя две луны Даная осознала, каковы последствия золотого дождя. Теперь она носила эти последствия внутри себя. Волны страха и любви бились в ее мыслях. Если ребенок родится мальчиком, только его смерть удовлетворит ее отца. А ребенок будет мальчиком. Знаний Данаи о богах хватало, чтобы это понимать.
Потому царевна дала обещание любить дитя в своем чреве – больше, чем когда-либо женщина любила нерожденного ребенка. Если это единственные секунды, которые им суждено провести вместе, она будет дорожить ими, цепляться за каждое мгновение. Каждый беспокойный толчок, каждый разворот и кувырок. Она будет помнить их все. Хранить в памяти. Каждый день Даная пела младенцу по несколько часов подряд. Она рассказывала ему истории из своего детства и придумывала свои, надеясь, что этого хватит, дабы ее голос остался с ним в загробной жизни. Царевна дала ему имя. Он будет тем, кто положит конец одиночеству и вернет ее к свету. Персей.