Ксан, положив в рот ягоду и потянувшись за вином, произнес:
— Ну прямо настоящий Брайдсхед. Не хватает только плюшевого медвежонка. — И, не меняя интонации, добавил: — Хочу пойти в армию.
— Чего ради?
— Да просто так. По крайней мере не будет скучно.
— Еще как скучно! Там не скучно только тем, кто привык к разъездам и занятиям спортом, а ты никогда не проявлял особого интереса ни к тому ни к другому, если не считать крикет, а это скорее всего не в счет. Там в такие игры не играют. Да тебя и не возьмут. Я слышал, после сокращения армии военные стали очень разборчивыми.
— Меня возьмут. А потом, быть может, я займусь политикой.
— Это еще скучнее! К тому же у тебя нет политических убеждений.
— Их можно приобрести. По крайней мере это не так скучно, как то, что ты напланировал для себя. Ты, конечно, получишь степень бакалавра с отличием, и Джаспер подыщет место научного работника для своего любимого ученика. Потом последует обычное назначение в провинцию, станешь трудиться среди университетских ничтожеств, будешь публиковать работы, время от времени писать умные книги, которые будут получать почтительные отзывы. Затем вернешься в Оксфорд в звании члена научного общества. Если повезет и тебя еще не ввели в его совет — будет тебе колледж Олл-Соулз и пожизненное преподавание студентам, которые выбрали историю как самый легкий предмет. Ах да, забыл. Еще подходящая жена, достаточно неглупая, чтобы вести приятные беседы за обеденным столом, но не настолько умная, чтобы конкурировать с тобой, дом в северной части Оксфорда и двое умных и скучных детей — точная копия своих родителей.
Что ж, он угадал почти все, все, кроме умной жены и двоих детей. А может, сказанное Ксаном в той, казалось бы, совсем несерьезной беседе, уже тогда было частью его плана? Он оказался прав, в армию его взяли. Он стал самым молодым полковником за последние сто пятьдесят лет. У него по-прежнему не было никаких политических привязанностей, никаких убеждений, кроме одного: он получит то, чего хочет, и преуспеет в том, к чему приложит руку. После Омеги, когда страна погрузилась в апатию, когда никто не хотел работать, все службы практически перестали функционировать, преступность вышла из-под контроля и все надежды и устремления были утрачены, Англия оказалась той спелой сливой, которую Ксану только оставалось сорвать. Сравнение банальное, но точнее не найти. Эта слива висела, перезревшая, подгнившая, и Ксану стоило только протянуть руку. Тео попытался прогнать прошлое из памяти, но голоса того последнего лета эхом отдавались в его голове, и даже в холодную осеннюю ночь он ощущал на спине те жаркие лучи солнца.
Вот уже ясно видна часовня, с алтарем и нефом под общей крышей и колокольней в центре. Она была точно такая же, как и тогда, когда Тео впервые увидел ее, — крошечная часовня, словно построенная каким-то чрезмерно увлеченным деистом для детских игр. В дверях его вдруг охватила странная нерешительность, от которой он на мгновение остановился и застыл на месте, впервые за все время спросив себя с любопытством и тревогой, что же именно он сейчас увидит. Он не верил, что Джулиан забеременела, и здесь он не поэтому. Мириам, может быть, и акушерка, но она не практиковала уже двадцать пять лет. Кроме того, существует множество известных медицине состояний, при которых возможна симуляция беременности, и некоторые из них опасны. Не злокачественная ли это опухоль, которую оставили без лечения, потому что Мириам и Джулиан оказались в плену надежды? В первые годы после Омеги это была довольно распространенная трагедия, почти такая же частая, как ложная беременность. Ему была противна мысль, что Джулиан — обманувшаяся дура, но еще больше ненавистен страх — а вдруг она смертельно больна? Он негодовал на свою озабоченность, которая, казалось, исходила от его одержимости ею. Но что в действительности привело его в это мрачное безлюдное место?
Мириам осветила дверь лучом фонаря и легко ее отворила. В часовне было темно, но члены группы зажгли восемь свечей, поставив их в ряд перед алтарем. Интересно, подумал он, кто припрятал их здесь — Ролф или другие, менее случайные посетители? Язычки пламени на мгновение наклонились от влетевшего из открытой двери ветерка, отбросив тени на каменный пол и бледное неполированное дерево, и снова засветились нежным молочно-белым сиянием. Сначала Тео подумал, что часовня пуста, но через мгновение увидел три темных силуэта, поднимающиеся с одной из боковых скамей. Трое людей вышли в узкий проход между рядами и встали, вглядываясь в него. Одеты они были как для путешествия: Ролф — в бретонском берете и куртке из овчины, Льюк — в ветхом черном пальто и кашне, Джулиан — в длинной, почти до земли, накидке. В тусклом свете их лица мягко расплылись. Никто не проронил ни слова. Потом Льюк повернулся, взял с пола свечу и поднял ее над головой. Джулиан шагнула к Тео и, улыбаясь, посмотрела ему прямо в лицо.
— Это правда, Тео, потрогай, — сказала она.
Под накидкой на ней была блуза, спускавшаяся на широкие брюки. Она взяла правую руку Тео и сунула ее под хлопковую ткань блузы, сильно оттянув резинку брюк. Раздутый живот на ощупь был тугим, как мяч, и первой мыслью Тео было: поразительно, что эту громадную выпуклость почти не видно под одеждой. Сначала кожа Джулиан, растянутая, но шелковисто-мягкая, казалась прохладной под его рукой, но прошло несколько секунд, и тепло от него перешло к ней, так что он уже не чувствовал какой-либо разницы, и ему показалось, что их плоть слилась воедино. И вдруг он ощутил какой-то резкий судорожный спазм — и его руку отбросило в сторону. Джулиан засмеялась, и ее радостный смех, как звон колокольчиков, наполнил часовню.
— Послушай, — сказала она, — послушай, как бьется сердце.
Для этого нужно было опуститься на колени, и Тео без всякого смущения сделал это, не придав своему поступку оттенка преклонения, уверенный, что только так и должен поступить. Он обнял ее правой рукой за талию и прижал ухо к ее животу. Он не услышал биения сердца, но почувствовал, как ребенок шевелится, почувствовал: он живет. На него нахлынула волна смятения — подняла, опрокинула и поглотила, повергнув в благоговейный трепет, а потом отступила, оставив его изможденным и слабым. Мгновение он стоял на коленях, не в состоянии двинуться, держась лишь за Джулиан, ощущая, как все его существо наполняет ее запах, ее тепло, сама ее суть. Затем выпрямился и встал, чувствуя на себе их взгляды. Но по-прежнему никто не произнес ни слова. Тео хотел сейчас только одного: чтобы они ушли, чтобы он мог увести Джулиан во тьму и тишину ночи и стать с ней частью этой тьмы и тишины. Ему было необходимо привести в порядок свои мысли, чувствовать, а не говорить. Но он знал, что должен что-то сказать и что ему потребуется для этого вся сила его убеждения. И слов может оказаться недостаточно. Ему понадобится противопоставить волю свою — другой воле, страсть — другой страсти. Все, что он мог предложить, — это здравый смысл, доказательства и логику, в которые верил всю свою жизнь. Сейчас же Тео чувствовал себя уязвимым и неполноценным в той сфере, где некогда ощущал абсолютную уверенность и убежденность.
Он отодвинулся от Джулиан и обратился к Мириам:
— Дайте мне фонарь.
Та молча передала ему фонарь, и, включив его, он провел лучом по их лицам. Они внимательно смотрели на него: взгляд Мириам был вопросительно-насмешливым, Ролфа — обиженным, но торжествующим, Льюка — полным отчаянной мольбы.
Первым заговорил Льюк:
— Тео, вы понимаете, что нам надо бежать, что мы должны обеспечить безопасность Джулиан?
— Вы не обеспечите ей безопасность, ударившись в бега, — возразил Тео. — Ее беременность меняет все, причем не только для вас, но для всего мира. Теперь ничто не имеет значения, кроме безопасности Джулиан и ребенка. Ей следует находиться в больнице. Позвоните Правителю или позвольте сделать это мне. Как только об этом станет известно, никому уже не придет в голову думать о подрывных листовках или инакомыслии. Ни в Совете, ни в стране, ни, раз уж на то пошло, в мире не найдется ни одного влиятельного человека, который не будет озабочен только одним — благополучным рождением этого ребенка.
Джулиан положила свою обезображенную руку на его и произнесла:
— Пожалуйста, не заставляй меня. Я не хочу, чтобы он присутствовал при рождении моего ребенка.
— Ему не обязательно при этом присутствовать. Он сделает то, что ты захочешь. Все сделают то, что ты захочешь.
— Он будет там. Ты же знаешь, что это так. Он будет присутствовать при рождении, и он будет всегда. Он убил брата Мириам, а сейчас убивает Гаскойна. Если я попаду к нему в руки, мне уже никогда от него не освободиться. И мой ребенок тоже никогда не будет свободен.
«Каким образом, — подумал Тео, — она надеется скрыться от Ксана? Неужели она предполагает вечно держать в секрете рождение ребенка?» Но вслух сказал:
— Прежде всего ты должна думать о своем ребенке. А если осложнение, кровотечение?
— Ничего не случится. Мириам позаботится обо мне.
Тео повернулся к негритянке:
— Скажите ей, Мириам. Вы же профессионал. И знаете, что ей следует находиться в больнице. Или вы думаете только о себе? О своей славе? Конечно, это же будет событие, не так ли? Акушерка, принявшая первого человека новой расы — если это именно то, что предначертано этому ребенку. Вы не хотите ни с кем делить славу, вы боитесь лишиться даже доли ее. Вы хотите быть единственной свидетельницей появления на свет этого чудо-ребенка.
— Я приняла двести восемьдесят младенцев, — спокойно ответила Мириам. — И каждый раз это было чудо. Все, что я хочу, — это чтобы мать и ребенок были в безопасности. На милость Правителя Англии я не оставила бы и беременную сучку. Да, я предпочла бы принять роды в больнице, но у Джулиан есть право выбора.
Тео повернулся к Ролфу:
— А что думает отец?
Ролф был нетерпелив.
— Если мы будем зря болтать, у нас просто не останется выбора. Джулиан права. Как только она попадет в руки Правителя, он все возьмет на себя. Он будет присутствовать при родах. Он объявит об этом миру. Он покажет по телевидению моего ребенка народу. Но ведь это мое право, а не его.