– В чем дело? Что означает ваш поздний визит? – осведомился я.
Мужчина самодовольно улыбнулся:
– Меня зовут доктор Леон Уэйкфилд.
Я коротко мотнул головой:
– Никогда о вас не слышал.
– Уэйкфилд, – повторил он. – Психиатр.
Следующие слова я проговорил медленно, с расстановкой:
– Ваше имя мне незнакомо.
– Что ж, возможно. Но полагаю, у нас есть общий друг. Некий благородный лорд?
Я помолчал, глубоко вдохнул и на выдохе произнес:
– Ага.
– У меня есть… сведения, – осторожно продолжил мужчина. – Об одной бывшей пациентке. Вполне вероятно, ее история вас заинтересует.
Я пристально уставился на него. Он ответил немигающим взглядом.
– Мы с вами на одной стороне, мистер Солтер, независимо от публичных масок, которые носим. Без свидетелей, с глазу на глаз, я заверяю вас: мы с вами на одной стороне.
– Мы… члены фракции Тэнглмира. – Новая для меня фраза легко слетела с моих губ.
– Да, – кивнул Уэйкфилд. – Да, мистер Солтер. Мне нравится, как это звучит.
– Тогда вам лучше войти.
Мозгоправ проследовал за мной в кабинет, где мы сели, окруженные печальными обломками современной журналистики, и он рассказал мне историю, которая наконец вернет меня на мое заслуженное место.
2 декабря
Сенсация найдена. Общественный интерес очевиден. Известный аристократ замешан в грязном деле. Подробности позже.
2 декабря. Уже много лет минуло с тех пор, как я в последний раз пытался вести дневник. По правде говоря, за все время, прошедшее с тех давних кровавых дней, ничто не давало мне особого повода прибегать к подобного рода целительному средству: жизнь моя мирно протекала в сельском уединении, поделенная примерно в равных долях на три составляющие, в соответствии с моими обязанностями деревенского адвоката, любящего отца и преданного мужа. Недавно, однако, положение вещей переменилось, и мы снова оказались вовлечены в непреодолимый поток событий: болезнь и угасание Абрахама Ван Хелсинга, приезд Сары-Энн Доуэль, печальный распад нашего маленького круга.
В последнем обстоятельстве, впрочем, нет ничего очень уж удивительного. Наше сообщество всегда было странным по своему составу – трудно вообразить людей, которые имели бы меньше общего между собой: голландский профессор, молодой медик, английский лорд, американский охотник и мы с Миной. Удивительно скорее то, что узы наших отношений сохранялись столь долгое время, ну а нынешнее их постепенное разрушение – естественный процесс, которого и следовало ожидать.
В конце концов любая жизнь неизбежно завершается упадком и смертью. Все на свете рано или поздно прекращает существование.
Но мне надо отвлечься от подобных бесплодных размышлений, которым, по словам Мины, я предаюсь слишком часто.
Говоря мне такие вещи, она всегда смотрит на меня особым взглядом, в котором читаются недоумение, беспокойство и, кажется, застарелое разочарование.
Сегодня мне пришлось провести с Квинси беседу на весьма щекотливую тему. Мисс Доуэль проживает с нами уже несколько недель, и она не только показала себя усердной и заботливой сиделкой для профессора, но и стала очень приятным и красивым дополнением к обитателям нашего дома. Разумеется, для Квинси, мальчика на пути к возмужанию, она просто прелестная молодая женщина, без всякого предупреждения появившаяся среди нас.
Поведение Квинси по отношению к ней довольно типично для мальчика его возраста, хотя мне было дано понять, что он вышел за рамки приличий и хорошего тона. Мисс Доуэль пожаловалась Мине, что наш сын сильно досаждает ей своим назойливым вниманием. Конечно, мы не можем допустить, чтобы любая наша гостья – а тем более оказавшаяся для нас истинным подарком судьбы – чувствовала себя не в своей тарелке, пока остается под нашей крышей. И вот сегодня днем я взял Квинси на прогулку по нашему обычному маршруту вокруг деревни, намереваясь и выговорить ему за неподобающее поведение, и разъяснить определенные правила этикета.
Нам обоим было немного не по себе в обществе друг друга. В последнее время я держусь несколько замкнуто и отстраненно, а Квинси быстро взрослеет. Поначалу мы говорили о всякой всячине – о погоде, о первом комплекте домашних заданий, присланном по почте школьным учителем теологии, преподобным Огденом, а потом (по почину Квинси, для меня неожиданному) о ребенке Годалмингов, который родится в следующем году. Разговор не очень складывался, то и дело возникали томительные паузы. Нелегко быть отцом мальчика вроде Квинси, в котором постоянно происходит какая-то непонятная душевная борьба.
Только когда впереди показался наш дом, я наконец собрался с духом:
– Квинси, я хотел обсудить с тобой один вопрос, касающийся мисс Доуэль.
Он залился краской – очевидно, понял, о чем именно я собираюсь говорить.
– Да, папа?
– Она тебе нравится?
Квинси кивнул.
– Тебя восхищает ее работа по уходу за профессором? А также ее личные качества? Я прав?
Он опустил голову и ускорил шаг.
– Я все прекрасно понимаю, сынок. Но бывают ситуации, когда нельзя выражать свое восхищение и признательность слишком откровенно.
– Что ты имеешь в виду, папа?
– Ну, что нельзя поедать глазами предмет своей симпатии, приближаться к нему чересчур близко… ходить за ним хвостом. Понимаешь, Квинси?
Он бросил на меня странный заговорщицкий взгляд.
– Да, папа, конечно.
– Тогда давай на этом разговор закончим и будем считать тему закрытой.
– Да, папа, конечно.
С минуту мы шли в молчании, а потом я, невесть почему нервничая, добавил:
– Она прехорошенькая, знаю.
– Да, папа.
– Но в мире полно хорошеньких женщин, и однажды, когда станешь мужчиной, ты выберешь из них одну и назовешь своей невестой.
Квинси не взглянул на меня, а уставился себе под ноги и смотрел на изрезанную колеями тропу долго и пристально, словно загипнотизированный. Когда он снова заговорил, у меня возникло странное ощущение, будто со мной говорит не мой сын, а кто-то совсем другой.
– О, невеста будет не одна, – пробормотал он. – Их будет много.
Мне даже как-то жутковато стало. Я иногда задаюсь вопросом, притупляет алкоголь мое воображение (Джек наверняка сказал бы, что именно таково мое подспудное желание) или же, напротив, воспламеняет.
Однако я единственно лишь спросил сына:
– Как тебя понимать, Квинси?
Вместо ответа он вдруг припустил бегом, точно малый ребенок, и опрометью помчался к дому.
Этот эпизод произвел на меня зловещее впечатление. Мине я решил пока ничего не говорить. Она и так встревожена, не стоит волновать ее еще больше. Я почел за лучшее доверить свои мысли дневнику – в надежде, что терпение и упорство помогут всем нам преодолеть нынешние трудности и зажить более счастливой жизнью.
3 декабря
Дорогой Арнольд! Большое Вам спасибо за историю про лорда Г***. Согласен: общественный интерес очевиден, и читатели останутся довольны. Заметка пойдет в завтрашний номер, гонорар выплатим в ближайшие дни.
Хотя Ваш талант ничуть не потускнел, боюсь, в настоящее время нам не требуются статьи отвлеченного характера, содержащие авторское мнение по разным вопросам. На них нет читательского спроса, насколько я вижу. Если ситуация изменится, Вы будете первым, к кому я обращусь с заказом.
Искренне Ваш
Карнихан
3 декабря
Милый Том! Пишу уже третье письмо, а ответа все нет.
Сообщи как можно скорее, что у тебя все хорошо, голубчик, и что ты не принялся за старое. Чем больше я об этом думаю (а я думаю об этом очень часто), тем сильнее уверяюсь, что мое предназначение – удерживать тебя на праведном пути. Это не значит, мой дорогой, что на этом пути не будет радости и веселья. Напиши мне и прогони мои худшие опасения.
Здесь все идет прежним чередом. Старик отчаянно цепляется за жизнь. Грустное зрелище, он борется изо всех сил, но я знаю, что исход этой борьбы может быть лишь один.
Вчера вечером случилось странное. Я встретила в коридоре хозяйского сына, и он остановился и сказал, что хочет извинится, если причинял мне неудобство своими пристальными взглядами и прочими знаками внимания. Мол, таким образом он просто выражал свое восхищение, у него и в мыслях не было меня расстраивать. Он запинался, заикался и страшно покраснел, пока говорил. Мне даже немножко жалко его стало.
Я сказала, что все понимаю, но на приличных женщин нельзя так пялится. А он ответил, что впредь постарается вести себя лучше. Я предложила пожать друг другу руки, но он не захотел, только покраснел пуще прежнего и убежал в свою комнату.
В нем будто бы уживаются два разных человека. Один – славный неуклюжий подросток, а второй… Второй – искушенный и одержимый похотью, которая кажется совершенно противоестественной. Ты бы успокоил меня, милый Том, а? Пожалуста, напиши, что у тебя все в порядке и что я волнуюсь на пустом месте, как глупая гусыня.
Но бог ты мой, до чего же странный дом! В нем словно бы бурлят секреты и недомолвки, что вода в котелке, которая вот-вот закипит и выплеснется через край. Напиши скорее, любимый, умоляю. Напиши скорее!
Твоя малышка
Сара-Энн
3 декабря. Вот уже несколько дней я непрерывно – и излишне напряженно – размышляю, какое решение принять.
Коричневая тетрадь – дневник покойного Р. М. Ренфилда, о котором я, несмотря на все свои старания его исцелить, знаю очень мало, – лежит на столе передо мной, все еще ни разу не открытая после моего возвращения из Перфлита. Странно, конечно: с виду безобидная старая тетрадь, с потертой обложкой и надорванным корешком. Но она – посланник из прошлого, голос из давно минувших дней, который я считал навеки умолкшим. И она ждет.