Однако в последнее время – а особенно после сегодняшних чудовищных событий – меня вновь преследуют старые воспоминания, причем более яркие и живые, чем когда-либо за минувшие десять с лишним лет.
Мне кажется, я знаю, почему они возродились. На самом деле, думаю, в глубине души я знала это еще с моей обратной поездки от Годалмингов – с тех пор, как милая, бедная Люси предостерегла меня во сне.
Последние несколько дней были очень тяжелыми. Квинси перенес еще один припадок. Хотя он довольно быстро оправился, мы все же отвезли его в госпиталь в Оксфорде. Мне кажется, тамошний врач отнесся к нам скептически. С тех пор наш сын стал еще тише, чем обычно. Он напуган и опечален, но вместе с тем у него такой странный, беспокойный вид, будто он ждет чего-то (глубоко вникать в это я в настоящее время не готова).
Дорогой мистер Эмори вчера простился с нами и отправился в Норфолк, в Уайлдфолд, чтобы выполнить свою миссию относительно Джека Сьюворда. Мой муж слишком часто прикладывается к бутылке, а мне каждую ночь снятся дурные сны. Тем не менее, несмотря на все сложности, я надеялась, что сегодняшний день – день поминальной службы по Ван Хелсингу – объединит всех нас и очистит наши отношения от взаимных обид и недовольства. Я надеялась, что день, когда мы соберемся вместе, дабы почтить славную память покойного, послужит к нашему общему исцелению. Как же я ошибалась, как глубоко ошибалась!
Утром мы сели на ранний поезд до города, до вокзала Паддингтон. В пути почти не разговаривали. Я занималась корреспонденцией. Квинси либо смотрел в окно, либо рисовал карандашом в альбоме, взятом в поездку.
Дважды я попросила сына показать, что он там рисует. И дважды он отдергивал альбом прежде, чем я успевала разглядеть хотя бы очертания рисунка.
– Когда закончу, тогда и покажу, мама, – сердито сказал он.
После такой отповеди я больше не просила.
Джонатан по большей части молчал. Глаза у него были налиты кровью, и на лице часто выступала нездоровая испарина. Причину я знала, но ничего не говорила, просто ждала, когда алкоголь полностью выйдет из его организма. Хорошенькой же семейкой мы, должно быть, выглядели со стороны: все в черном, никто друг с другом не разговаривает, и в воздухе между нами витает раздражение.
На вокзале мы съели поздний завтрак, после чего взяли извозчика до церкви. Пока экипаж с грохотом катил по улицам, мои мысли обратились к минувшим дням. Я вспоминала Лондон, каким он был в прошлом веке, когда мы хорошо его знали. Как любой посетитель столицы, я видела, насколько сильно она изменилась, но также видела, что в иных местах все осталось по-прежнему.
Картины за окном вызывали у меня чувство, которое можно назвать естественной печалью женщины, чья юность давно упакована и убрана подальше. Но одновременно, когда я глядела на проплывающие мимо проспекты, бульвары и переулки, пока муж клевал носом, а сын сосредоточенно рисовал в альбоме, у меня было странное впечатление, будто весь Лондон пребывает в беспокойстве и волнении.
Будто он ждет чего-то.
Мы достигли церкви Святого Себастьяна в Вест-Энде, в самом конце Уоррен-стрит, – приземистого здания, напоминающего скорее крепость, нежели храм. Перед ним пролегала дорога, за ним находился заброшенный клочок общественной земли, заросший пустырь, любимый бродягами и прочими сомнительными личностями.
Однако в завещании указывалась именно эта церковь, и я исполнила последнюю волю профессора. Перед входом уже собралась изрядная толпа, похожая на стаю черных ворон. Бывшие студенты и коллеги Ван Хелсинга. Старые друзья и знакомые. Люди, которым мудрый голландец когда-то помог. Некоторых я узнала, но большинство видела впервые. Нескольких раньше видела только в газетах: в частности, там присутствовали детектив Мун и философ Джадд, оба стояли среди группы университетских профессоров.
Священник вышел поприветствовать нас. Он оказался моложе, чем я ожидала, и был бы красивым, если бы не позволил себе отучнеть.
– Вы, надо полагать, мистер и миссис Харкер, – сказал он. – И Квинси. Добро пожаловать. Добро пожаловать всем вам.
Глаза у него казались слегка остекленелыми, и для священника, регулярно проводящего подобные богослужения, он имел странный отсутствующий вид. Я задалась вопросом, уж не пьян ли преподобный, хотя никаких других признаков опьянения, которые теперь мне знакомы лучше, чем хотелось бы, в нем не наблюдалось. В какой-то безумный момент у меня возникло отчетливое желание повернуться кругом, снова сесть в кэб и увезти свою семью прочь из города, обратно в нашу безопасную деревню.
Как выяснилось в скором времени, интуиция меня не обманывала, и хотя тогда подобный поступок вызвал бы оторопь, огорчение или негодование, теперь я страшно жалею, что у меня не достало смелости действовать, как подсказывал внутренний голос. Однако острый момент миновал, и я прогнала дурное предчувствие по радостной причине.
Небольшая группа скорбящих расступилась, пропуская двух гостей, чьего прибытия к церкви я не заметила: лорда и леди Годалминг. Они улыбнулись и направились к нам.
Артур выглядел очень усталым и постаревшим. На лице у него резко обозначились складки, и в осанке появилась сутулость, прискорбная для человека, еще недавно статного и крепкого, которая лишь усугубляла общее впечатление старости и усталости.
Каролина, хотя признаки физического упадка были в ней не столь заметны, почему-то выглядела намного хуже своего мужа. Тщательно вымытая и причесанная для такого случая, одетая, по обыкновению, дорого и элегантно, она двигалась медленно и тяжело, словно шла под водой. Глаза ее были широко распахнуты, но лишены всякого выражения.
Она неподвижно смотрела перед собой, словно не сознавая окружающей действительности, и каждое ее слово и действие казались механическими, как у человека, тупо следующего указаниям в сценарии.
– Харкеры! – произнесла Кэрри, приблизившись к нам. – Как приятно снова видеть вас всех!
Речь у нее была не очень внятная. Я задалась праздным вопросом, который здесь, на бумаге, может показаться почти бессердечным: интересно, каким успокоительным ее напичкали и как она поведет себя, если действие лекарства закончится?
Артур и мой муж обменялись рукопожатием. Квинси, со своим рисовальным альбомом под мышкой, уставился на всех нас и застенчиво пробормотал «здрасьте». Артур крепко взял жену за руку.
– Ну что, пойдемте внутрь? – сказал он. – Для нас отведены места в первом ряду. И нам нужно многое обсудить.
И вот мы вошли в церковь, даже не подозревая, что всего через час в результате ужаснейшего события нас станет меньше.
Мы заняли свои места на передних скамьях. До сегодняшнего дня ни один христианский храм не казался мне тесным или мрачным – напротив, все они представлялись мне обителями света и покоя. Однако церковь Святого Себастьяна навсегда останется в моей памяти исключением.
Мы сидели молча, пока скамьи позади нас постепенно заполнялись. Артур взял руку жены в свою. Каролина, отрешенная и ко всему безучастная, словно и не заметила ничего. Тем не менее жест был добрый, успокоительный, и я покосилась на Джонатана: не сделает ли он то же самое для меня? Нет, даже и не собирался.
Квинси опустил глаза в пол и прижал к груди свой рисовальный альбом. Я подумала о том, как опечалился бы наш дорогой старый голландец, увидев нас такими сломленными и подавленными. Гул почтительно приглушенных голосов затих, когда священник проследовал по узкому проходу к кафедре.
Он держался на ногах не очень твердо и, когда взошел на возвышение, чтобы обратиться к нам, его лицо блестело от испарины. Голос у него был высокий и неуверенный. При первых же его звуках Кэрри, к моему удивлению, с видимым интересом подалась вперед – первое за все время осознанное движение, ею произведенное.
– Приветствую вас, – начал священник. – Мы собрались здесь сегодня по печальнейшей из причин, но и для радости тоже есть повод. Мы скорбим о кончине дорогого друга, но одновременно славим наследие его жизни и утешаемся мыслью о грядущем воскресении, которое усопший, несомненно, обретет. – Он провел тыльной стороной ладони по лбу, чтобы стереть пот, по-прежнему обильно выступавший на нем. – Однако сегодня мы возблагодарим нашего милосердного Господа, который почел нужным забрать нашего друга на небеса, где он сейчас купается в потоках любви и света. Ибо Абрахам Ван Хелсинг делал Божью работу на земле, а потому будет только правильно и справедливо, если теперь он получит свою истинную награду.
Последняя фраза чем-то меня смутила, что в сочетании с необъяснимой нервозностью священника усугубило мою тревогу. Он говорил еще несколько минут, изрекая банальность за банальностью. Я обратила внимание, что он не встречается взглядом ни с кем из присутствующих и слишком уж часто смотрит в пол.
Наконец священник закончил и попросил всех встать.
– Сейчас мы споем наш первый гимн, – объявил он, и на мгновение мне почудилось, будто в его голосе сквозит ликование. – Закончен день, дарованный Тобой.
Заиграл церковный орган, и мы все поднялись на ноги. Почти сразу ко мне начало возвращаться душевное равновесие. Есть в этом гимне что-то, приносящее сердцу надежное утешение, и я чувствовала, как с каждым пропетым словом моя тревога понемногу отступает.
Закончен день, дарованный Тобой,
На мир Твоею волей тьма спустилась.
Всевышний наш, чью воспеваем милость,
Благослови грядущий наш покой.
Я бросила взгляд вправо, на свою семью. И Джонатан, и Квинси пели со всем усердием, при виде чего я позволила себе робкую надежду, что все еще поправимо, что все недоразумения и разногласия между нами еще можно устранить.
Мы перешли ко второй строфе:
И днем, и ночью Твоя церковь бдит,
Пока Земля сквозь тьму несется к свету.
От бед и зла она наш мир хранит —
Благодарим Тебя, Господь, за это!