Затем вперед выступил сам граф.
Он улыбнулся с плотно сомкнутыми губами.
– Благодарю вас, друзья мои, за оказанное доверие. Сохраняйте веру. Выполняйте приказы. И все будет дано вам в должный срок.
С этими словами он вновь исчез в потоке тумана.
Члены Совета один за другим потянулись к выходу. Думаю, сегодня вечером будет грандиозное празднование с морем выпивки. Я уже собрался присоединиться к остальным, полагая, что все мы заслужили шампанское, но внезапно мне на плечо легла чья-то мягкая ладонь.
– Подождите.
Я обернулся и увидел ухмыляющегося Халлама.
– Что вы сказали?
– Вам надо задержаться.
– Я не подчиняюсь приказам актеров.
– Но должны подчиняться его приказам. А он велел вам задержаться.
Халлам повернулся и пошел прочь с гораздо большей живостью, чем можно ожидать от столь тучного человека. Актер мне решительно не нравится, но я глубоко почитаю того, от чьего имени он говорит.
Я стал ждать. Пока все не ушли и храм не опустел, сидел с закрытыми глазами, словно молясь.
Через несколько минут, как я и ожидал, тишину нарушил резкий смешок, донесшийся из темноты.
Я поднялся на ноги и огляделся. В храме никого не было.
– Милорд, вы хотели поговорить со мной? – спросил я.
Каким образом он прежде скрывался от наших взоров, не знаю, но в следующий миг он просто вышел из темного угла помещения.
– Граф…
– Ты хорошо поработал, мой верный слуга, – сказал наш господин и хозяин. – Ты многое сделал во имя наше. А потому должен сейчас принять награду.
– Но я не прошу награды, милорд.
– Не бойся. Я хочу, чтобы ты всегда оставался рядом со мной. Ты заслужил такое место.
– Милорд, это великая честь для меня.
Он шагнул ко мне, и на миг в лицо повеяло запахом чего-то далекого: холодного чистого воздуха трансильванского леса.
Граф дышал тяжело и как будто слегка дрожал.
– Мне тоже нужно пропитание, – сказал он. – Я голоден.
– Конечно, милорд.
– Я еще не обрел окончательную цельность, – тихо проговорил он. – Мне нужно то, что внутри мальчика, в моем сосуде. То, что скоро даст мне ритуал стригоев.
– Не уверен, что понимаю вас, – сказал я.
Граф улыбнулся, показав острые зубы, вид которых вызвал у меня смешанное чувство изумления и страха.
– А тебе и не надо ничего понимать. Не надо задавать вопросов, искать объяснений. Теперь ты должен лишь служить моей воле.
Затем, ни секунды не медля, он оскалился, зашипел и накинулся на меня… Темное, томительно-страшное наслаждение. Никогда не забуду первые ощущения: прокол, вытягивание, сосание…
А теперь я осознаю, что меняюсь. Постепенно превращаюсь изнутри во что-то гораздо лучшее меня прежнего. И ровно то же самое, что происходит со мной, сейчас происходит и со всей нацией.
4 февраля
Господин директор! Пишу к Вам в состоянии глубочайшей тревоги. Я долго молился о наставлении и пришел к мысли, что в настоящее время самым разумным и правильным шагом с моей стороны будет данное письмо.
Господин директор, меня безмерно тревожит духовное благополучие наших мальчиков. Полагаю, Вы уже догадываетесь, о чем пойдет речь. Все последние дни среди наших учеников нарастало беспокойство и волнение. Уверен, Вы не могли не заметить этого, хотя теперь крайне редко выходите из своего кабинета. Я пытался убедить себя, что многое в их поведении является закономерным следствием недавних страшных событий в Лондоне, потрясших всю страну. Представляется очевидным, что мы стоим на пороге (на самом краю!) национального кризиса. И вполне естественно, что подобные обстоятельства отражаются на внутреннем состоянии наших смышленых и восприимчивых подопечных.
Но есть еще кое-что. Я совершенно уверен. Среди нас находится какой-то чужеродный элемент, действует какая-то враждебная сила.
Семена истерии пустили корни в нашей школе и уже приносят ужасные плоды. Ситуация обострилась до предела во время вечернего богослужения в часовне. Обычно оно проходит в тихой, почтительной атмосфере, но сегодня в воздухе чувствовалось лихорадочное возбуждение еще даже до начала службы. Мальчики заметно нервничали, перешептывались и приглушенно переговаривались между собой гораздо чаще, чем это принято или дозволено. Стоя перед ними на кафедре, я заметил также, что вид у них какой-то заговорщицкий. Понимаете ли, господин директор, все они то и дело перекидывались друг с другом взглядами – эдакими особыми, многозначительными взглядами.
Еще не заговорив, я испытал давно забытое чувство, которого не испытывал со времени первых дней моей работы в школе: кошмар любого учителя – ощущение, что твое влияние на учеников ослабевает и они вот-вот полностью выйдут из повиновения.
Чтение молитв, однако, происходило вполне обычным порядком, как и пение нашего гимна, и мое короткое, но содержательное чтение из Послания к Эфесянам, во время которого, горд сообщить, мой голос дрогнул лишь раз.
Руки у меня тряслись, и мне пришлось схватиться за края кафедры, чтобы не выдать своего волнения. Думаю, несколько мальчиков это заметили.
Пока я говорил, заговорщицкие перешептывания и перемигивания участились. Также стала очевидной возмутительная тенденция к телесному взаимодействию на скамьях, совершенно неуместному в храме Божьем.
Но настоящий кошмар начался, только когда все поднялись на ноги, чтобы хором прочесть «Отче наш».
Все еще дрожа, я предложил приступить к молитве. С первых же слов она была испорчена. Все мальчики как один коверкали текст таким образом, что он звучал сначала шуточно, потом мерзко, а в конечном счете кощунственно.
– Отче наш, сущий в Англии! – нараспев затянули они. – Да наводит ужас имя твое. Да приидет царствие твое. Да будет темная воля твоя и на земле, как в аду.
Продолжение, господин директор, я просто не смею писать здесь: дичайшие, отвратительнейшие слова и выражения, призывы к самым темным силам. К концу мальчики уже орали, визжали, вопили со смесью ужаса и восторга, от которой кровь стыла в жилах.
Казалось, в часовне беснуется стая гнусных, злобных обезьян. Я бросился к дверям, господин директор, и когда я торопливо шагал по проходу между скамьями, один из мальчиков пронзительно выкрикнул:
– Хозяин идет!
Вокруг царила атмосфера истерии и головокружительной паники.
– Хозяин уже здесь!
Теперь экстатическое возбуждение достигло крайней степени. Были рыдания, были и обмороки. И была кровь, господин директор. Они царапали, кусали друг друга, причем с явным наслаждением.
Я добежал до своего кабинета и заперся в нем изнутри. Очень долго молился, а сейчас пишу Вам эти строки. Ах, господин директор, что с нами будет? Что же будет со всеми нами?
4 февраля
Мой дорогой преподобный отец! Благодарю Вас за письмо, содержащее столь живые и выразительные описания. Разумеется, мне печально слышать об испытании, Вам выпавшем.
Тем не менее, полагаю, я смогу Вас успокоить. Не бойтесь, преподобный. Ибо к нам явилось истинное чудо.
Позвольте объяснить. Сегодня после обеда я вернулся в свой кабинет, намереваясь посвятить вторую половину дня разрешению ряда административно-хозяйственных вопросов, беспокоивших меня еще с ноября. В случае если после выполнения сей задачи у меня еще останется время, я собирался возобновить изучение эпохи императора Калигулы, о правлении которого в Риме, как Вы, возможно, помните, я подготавливаю обширную монографию.
Зимнее солнце светило еле-еле. Тени уже сгущались, и в кабинете стоял полумрак. Я сел за стол и принялся за работу – но с отчетливым и поначалу весьма неприятным ощущением, что я в комнате не один.
Через несколько минут я, с пером в руке, поднял глаза от бухгалтерской книги и вдруг увидел в дальнем углу кабинета незнакомца, окутанного тенями. То был высокий усатый мужчина, одетый с головы до ног во все черное. От неожиданности я невольно закричал, но крик застрял у меня в горле.
Незнакомец осторожно двинулся ко мне, стараясь оставаться в тени, избегая бледных лучей света. Держался он со старомодной учтивостью. Его акцент наводил на мысль о самых отдаленных уголках Европы.
– Прошу прощения за вторжение, герр Харрис.
Я обнаружил, что не в силах пошевельнуться в своем кресле, просто окаменел там.
– Кто вы, сэр? – выдавил я.
Он опустился в кресло напротив с плавной грацией пантеры.
– Я… родственник одного из ваших учеников.
– Вот как? И кого же именно? – спросил я.
Пот катился с меня градом, голова раскалывалась.
Незнакомец вперил в меня пронзительный взгляд, и я инстинктивно отвел глаза в сторону.
– Его зовут Харкер.
– Да, знаю такого. А вы его… дядя?
– Я своего рода опекун. Второй отец.
Сердце мое бешено колотилось.
– Где мальчик? – осведомился он.
– Не здесь, – с некоторым облегчением ответил я. – Харкер не вернулся в школу после Рождества. Насколько я понял, там череда семейных трагедий… Одна беда за другой. Родители приняли такое решение. Полное их право.
По лицу моего гостя вихрем пронеслись сильные эмоции: ярость, удивление, самодовольство, злорадство.
– Какую печальную картину вы рисуете, герр Харрис. Сколько всего пережил бедный ребенок.
– Трудности, утраты, внезапные смерти – суть часть жизни, – твердо сказал я. – Оно и хорошо, что мальчики рано узнают подобные истины.
Незнакомец улыбнулся:
– Полностью с вами согласен, герр Харрис.
– Все человечество, – продолжил я, оседлав своего любимого конька, – состоит из тех, кто правит, и тех, кто подчиняется. Любое общество самым естественным образом имеет пирамидальную структуру, и на вершине находятся самые успешные. Мы призываем всех наших подопечных подниматься как можно ближе к вершине и как можно быстрее.