– Слушаю, – сказал корреспондент в трубку.
– Говорят из радио, – сказал я. – Нам срочно нужен материал в выпуск. Вести из лабораторий ученых. Две страницы на машинке. Подчеркните народнохозяйственное значение открытия товарища Смирного.
– Когда? – спросил корреспондент.
– Через час.
– Схвачено! – сказал корреспондент. – Продиктую по телефону. Ваш номер?
Я назвал ему номер моей тети. Она у меня одинокая пенсионерка. Ей интересно будет послушать. Потом я позвонил тете и попросил принять для меня телефонограмму.
Когда я вернулся в лабораторию Лисоцкого, там вовсю кипел эксперимент. Фомич выглядел вяловато, может быть поэтому ток в подкове был поменьше, чем вчера. Лампочка светила совсем слабо. Но корреспондент уже строчил про народнохозяйственное значение.
Он закончил быстрее, чем Фомич, и тут же все изложил моей тете. Начиная с египетских фараонов. Лицо его светилось вдохновением. После этого он помчался в газету.
– Надо звонить на телевидение, – сказал Лисоцкий.
– Звоните, – сказал я. – А мы пока пойдем в Эрмитаж. Человек ни разу не был в Эрмитаже.
Следуя указаниям шефа, я показал Фомичу в Эрмитаже кулибинское яйцо. К сожалению, его нельзя было тут же разобрать. Поэтому Фомич повертелся у музейной витрины, и мы пошли смотреть живопись. Фомича потряс Пикассо. Он долго стоял, обозревая какую-то композицию, а потом проговорил:
– Где билеты продают на поезд?
Уходя, он оглядывался на картину с опаской, будто она могла кинуться за ним, как собака. Окончательно добил его Матисс. Фомич вышел из музея как в воду опущенный. В цирк идти отказался.
– Пойдем выпьем, Петя, – предложил он.
Мне стало страшно за Фомича. Я повел его обратно в гостиницу. Там был бар. Фомич сел за стойку рядом с юношей, похожим на девушку. Или наоборот. Бармен придвинул ему коктейль с соломинкой. Фомич опрокинул бокал вместе со льдом и стал меланхолично жевать соломинку.
– Пресновата, – сказал он. – А так ничего, закусывать можно.
Вокруг галдели на иностранном языке. Фомич разомлел и уставился на носок своего сапога. Что-то он все обдумывал. Группа туристов захотела с ним сфотографироваться. А-ля рюс. Фомич слез с круглого сиденья, горестно махнул рукой и куда-то пошел. Две иностранки в блестящих брюках, похожие на голодающих марсианок, устремились за ним. Они подхватили Фомича под руку, и тут он им что-то сказал. У них чуть глаза не выпали из-под очков. Они вернулись к своим и долго о чем-то шептались.
А Фомич покрутился в холле, как слепой на танцплощадке. Его уже хотел вывести швейцар с галунами, но тут вмешался я. Я обнял Фомича за плечи и мягко повлек его в номер. Там он не выдержал и разрыдался. Я дал ему элениум, который ношу с собой с некоторых пор. А точнее, со дня начала истории с Бруммом. Вы что думаете, она мне легко дается? Ошибаетесь.
Я уложил Фомича в постель, и он заснул, вздрагивая всем телом. Я вышел от него на цыпочках и предупредил дежурную, чтобы она за ним следила.
Выступаем
Утром я заглянул к Лисоцкому. Он бурлил. Творчество так из него и било. На стене его лаборатории уже висела схема с подковой, вычерченная тушью. Лаборанты шлифовали дужки.
– Я договорился, – не разжимая зубов, сказал мне Лисоцкий. – Сегодня нас записывают на телевидении. Поезжай за Смирным и не отпускай никуда. Запись в четырнадцать.
Я затосковал. Интересно, когда мне дадут заниматься наукой? Но, с другой стороны, Фомич без меня пропадет. Он уже ко мне привык. Он мне верит.
Опять я к нему поехал и прогуливал до обеда. Я постарался выбрать спокойные места. Летний сад, Таврический сад, музей Суворова. Фомич был меланхоличен до неузнаваемости.
Наконец я отвлек его внимание и привез на студию. Там, в вестибюле, уже бегал Лисоцкий, одетый во все праздничное. Режиссер посмотрел на сапоги Фомича и хмыкнул.
– Одеть! – крикнул он через плечо.
Фомича схватили и куда-то поволокли. Он упирался, бедный, и смотрел на меня так, что я почувствовал себя предателем. Поэтому я пошел следом.
Две девушки очень властного вида привели Фомича в костюмерную. С ним они не разговаривали. Это не входило в их обязанности. Они толковали между собой.
– Фрак ему не пойдет, – сказала одна. – Лицо простовато.
– Может быть, китель? – спросила другая задумчиво. – Как будто он отставной офицер.
– Тогда уж гимнастерку, – вставил слово Фомич.
– И противогаз, – сказал я сзади.
Девушки обернулись и посмотрели на меня, как на идиота.
– Джемперок и брючки! – придумала первая. – Будет смотреться.
Они заставили Фомича напялить белый джемпер и брюки в полосочку. Как у Дина Рида. Сапоги заменили лаковыми штиблетами. Фомич был просто молодцом! Он зачесал волосы на пробор и стал похож на чечеточника.
– Ух, курносые! – воскликнул Фомич, пытаясь ущипнуть обеих девушек сразу. При этом он подмигнул мне. Девушки с трудом сохранили ледяную надменность. Я понял Фомича.
– Меня тоже нужно одеть, – сказал я. – Режиссер сказал, во что-нибудь средневековое.
Девушки поверили. Они там ко всему привычные. Мы с Фомичом еле сдерживались, чтобы не расхохотаться на всю студию. Но хохотать было нельзя. Рядом шли передачи.
Я выбрал такую черную кофточку с жабо. И стал как Ромео. Девушки были поразительно серьезны. Они старались вовсю.
Когда нас привели к режиссеру, он чуть не прослезился. По-моему, обе девушки схлопотали взыскания по службе. Нас опять переодели во что-то нейтральное.
Мы вошли в студию и начали репетировать. Лисоцкий вел передачу. Он так расписал про подковы, что оператор не мог нас снимать. Он уткнулся носом в камеру и там беззвучно смеялся. Удивительно, что Фомич приободрился. Он сидел с видом «пропадать, так с музыкой».
Сразу после репетиции, которая прошла поверхностно, начали запись. Оператор уже отсмеялся и был грустен. Надоело ему, наверное, каждый день снимать чепуху. Я его понимаю.
Когда дело дошло до Фомича, он встал, подошел к подготовленной аппаратуре и зажег свечу. С важным видом. Потом он стал греть подкову. К подкове был присоединен вентилятор.
– Обратите внимание, сейчас ток поступит в электромотор, и вентилятор начнет вращаться, – сказал Лисоцкий в камеру.
Вентилятор на эти слова не прореагировал.
– Сейчас, – сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.
Фомич аккуратно потушил свечу пальцами, сел на место и сказал загадочные слова:
– Наука умеет много гитик.
– Стоп! – крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию.
– Почему нет эффекта? – спросил режиссер.
– Кураж не тот, – сказал Фомич.
– Какой кураж? – спросил Лисоцкий, бледнея.
И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что обо всем этом думает. Я был счастлив.
– Все свободны, – сказал режиссер. – Наука умеет много гитик. Это гениально!
Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом опять переоделись и поехали покупать билет на поезд.
Провожаю Фомича
Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом.
– Понимаешь, – сказал Фомич, – что нам с тобой главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное, это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу – пропадет все.
– А объективная реальность, данная нам в ощущении? – спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист.
– Данная? – спросил Фомич. – А кем она данная? А?
– Ну, данная, и все, – ответил я.
– Э-э! – помахал пальцем Фомич. – Кем-то, видать, данная.
– Вы что, Василий Фомич, верующий? – спросил я прямо.
– Верующий, – сказал Фомич. – В науку верующий. В душу верующий.
– Это не одно и то же, – сказал я.
– У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. А я думаю – поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего – никакой твоей относительности и не было бы.
– Другой бы открыл, – сказал я.
– Это кто другой? Ну я, может быть, и открыл бы. Или ты, – раздобрился Фомич. – А этот Лисоцкий – нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.
Я живо представил себе Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.
– Или возьми Брумма, – продолжал Фомич. – Тоже был хороший мужик. Не лез в телевизор.
Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.
Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его расшевелить.
– А Лисоцкий не ожидал все-таки такого фиаско, – сказал я.
– Фигаско, – сказал Фомич.
Я не понял, шутит он или нет.
– С него как с гуся вода, – сказал я.
– То-то и оно, – вздохнул Фомич. – Ну, Бог его простит.
На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел.
– Поехали, Петя, со мной, – предложил он. – А то пропадешь здесь. Ей-Богу, пропадешь.
– А семья? – спросил я.
– А наука? – сказал Фомич. – Если любит, приедет.
Последние слова относились к моей жене. Но все-таки я не поехал. Сдержался.
Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.
Получаю письмо
– Поздравляю, – сказал шеф на следующее утро. – Наверное, гора с плеч свалилась?
У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.
– Ладно, Петя, – сказал шеф. – Побаловались подковами и хватит. Нужно думать о диссертации.
А мне совсем не хотелось думать о диссертации. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из тебя не выйдет.