моего почтового голубя, который сейчас дремал в клетке, прикрытой тряпицей. Я больше склонен доверять робкой птице, чем дешевой почте.
Фибз-Уош, Краутерли, Аксельхонч. Я спал урывками и прогнулся обезумевший, вспоминая о своей ужасной цели.
– Все порядке, мой дорогой? – вдруг спросила женщина возле Глэдмаута, толкнув меня локтем под ребра, когда дергана клубок. – Вы дрожите.
Я промолчал и лишь укутался плотнее в сюртук, словно в раковину.
Наконец, Лондон: станция Святого Панкраса; поезд изверг меня, и я оказался на платформе, вертя на шнурке ракушку. Это успокаивает, подумал я, когда все время на шее носишь океан. Наверное, Томми знал, когда дарил мне раковину, как я буду скучать по шуму прибоя. Теперь я никуда не пойду без моей драгоценной ракушки.
Я приложил ее к уху. Шшш, Шшш.
Но, простояв минуту, я сдался и сунул ракушку обратно в тепло моего сюртука, рядом с флягой в форме распятия.
На платформе царило столпотворение. Сердце мое разрывалось.
– Забудь об этой чепухе, – настаивал Киннон, наливая мне снова касторки. После того как разбилась склянка, он отвел меня к себе в комнаты, и я предъявил ему доказательство – мои ступни.
Никогда еще, подумал я, когда мы вдвоем их рассматривали, не выглядели они волосатее и уродливее.
– Тебе нужен отдых. И сон, – постановил Киннон.
Он заблуждался. Я усвоил урок. Мне нужна была правда.
Не могу, запротестовал я.
Но сделаю, отозвался кто-то внутри.
Иареда я оставил в почтовой голубятне на станции, сказав, что вернусь через неделю – отправить письмо на север.
В Паддингтоне я отыскал пансион; женщина, которая им заправляла, явно шестым чувством улавливала финансы жильцов – она меня сразу предупредила, что всегда требует деньги вперед. Комната оказалась грязной и унылой – не чета моему уютному холостяцкому жилищу в Ханчберге, где кухню наполняло материнское тепло миссис Фуни и запах мака и пекущегося хлеба.
Я уснул, засунув вату в одно ухо и приложив ракушку к другому. А на следующий день обнаружил на голени клеща. Клеща я сжег, но его головка осталась в коже.
– И больше никаких криков во сне! – заявила хозяйка наутро, пропуская мимо ушей мое замечание про паразита. В отличие от пышногрудой миссис Фуни, ее торс, затянутый корсажем, был плоским и твердым, словно панцирь жука, а глаза – зелеными бусинками недоверия. – Здесь вам не Бедлам.
Да, здесь располагался другой маленький Ад. Я заплатил женщине за следующую ночь, и она занесла пометку в гроссбух. Впрочем, я знал, что не один кричу по ночам. Пастор Фелпс всегда повторял, что Лондон – город, где молодые провинциалы быстро сходят с ума.
– Или куда бегут, уже лишившись рассудка, – мрачно добавлял он.
Я нашел маленькую кофейню в бельведере в Регентс-парке и уселся там, впитывая все это: заключаемые сделки, филантропию, публичные дома, имперское хвастовство. В конце концов, затосковав по океану, я побрел к докам – но там плескалась незнакомая мне вода. Я видел много кораблей в море, с надутыми ветром парусами, но здесь узрел выброшенные на берег создания – их огромные корпуса трескались от солнца, их души были скованы сходнями, тачками и канатами.
Когда я на следующее утро вышел из пансиона, ко мне присоединился еще один жилец; он представился Хайксом. Вместе мы прогулялись до Регентс-парка и моей кофейни в бельведере, и там он выслушал мой путевой рассказ.
– Вы чем-то взволнованы, – заметил он, разглядывая меня.
– Ничего особенного, – ответил я.
– Вот. – И он предложил мне бренди из своей фляги, не догадываясь, что я ношу в пустом распятии. – Выпейте, – посоветовал он. – А потом сделайте то, зачем сюда приехали.
– А вы? – переспросил я.
– Сниму на час толстую шлюху, а остальное спущу в карты. Мы отпили кофе.
– Я найду человека, – наконец выпалил я, стукнув чашкой о блюдце и в волнении расплескав половину содержимого. Мой собеседник поднял бровь. – И заставлю его сказать мне правду.
– Держите. – Хайкс сунул мне флягу под нос. – Глотните этого.
– Вообще-то я непьющий, – солгал я, но флягу взял и сделал большой глоток, и бренди растеклось теплом по туловищу, словно вера.
– Правду о чем? – крикнул Хайкс мне в спину, когда я уходил.
На Портобелло-роуд я задержался и кое-что приобрел: жилет, пару ножниц, иголку с ниткой и маленький револьвер. Подшил жилет и сунул оружие в карман. А затем направился в центр города.
В плане парковок район Лондона возле музея всегда был сущим адом. Я об этом забыл. С неба мочился дождик; наконец я отыскал место в многоэтажной парковке за девять евро в день, затем купил газету и заглянул в маленькую темную придорожную кофейню «Бельведер».
Официант принес мне капуччино, разлил его на блюдце и даже не извинился – он слушал плейер. В газете сообщалось, что ложные вызовы «скорой» участились на пятьдесят процентов: надуманные беременности подходили к бесплодному и закономерному концу. В большинстве случаев, по данным статьи, беременность оказывалась скоплением газов, и женщины чувствовали себя намного лучше, от них избавившись. Бедный озоновый слой, подумал я. Вдалеке раздавался вой сирен.
– Вскоре последует неизбежная депрессия, – цитировали доктора Кита Ивза, теперь непререкаемого терапевта покачнувшейся психики нации, – и все мы вступим в период траура по тому, чего никогда не было. – В печати убирали его заикание. – В «Лебедином озере» лебедь бьет крыльями, прежде чем умереть. И то, что мы сейчас наблюдаем, – финальный акт тоски, разочарования и смирения, прощальный танец Homo Britannicus.
Этого у него не отнимешь – слова он подбирать умел.
В статье также отмечалось, что закономерный спад величайшего в истории приступа массовой истерии порождал хаос практического характера, и по-настоящему нуждавшимся в скорой помощи приходилось ждать на сорок семь процентов дольше, чем предписано по нормам здравоохранения. Некоторые бедняги в результате умирали, прочитал я. Теперь решили ввести штраф в сотню евро за каждый ложный звонок. Появилась целая небольшая индустрия в виде лже-повитух, предлагавших непрофессиональные услуги псевдороженицам. Я подумал о Роз и Бланш с их какао, модными соломинками и жалким трудолюбием, вздохнул и отодвинул чашку и блюдце в сторону. Не кофе, а пойло какое-то.
Я ушел.
В подземном переходе я с боем пробрался сквозь толпы субботних покупателей, уличных торговцев, бездомных и туристов. Словно послушный экскурсант, прошел по указателям, поднялся по каменной лестнице, вонявшей мочой, и выбрался на воздух рядом с охранявшим Музей трицератопсом из стеклопластика в натуральную величину.
Молись Богу, чтобы ты гнался за химерой, пробормотал я, подходя к огромному зданию. Войдя под арку главного входа и ступив в полумрак, я вспомнил об Ионе.[128] Чрево Музея полнилось шагами, эхом и перешептываниями. Я посмотрел наверх. Карнизы покрыты изразцами с орнаментами; витражные окна преломляли свет, разбиваясь на тысячи цветов, рисуя на глянцевых стенах случайные узоры. Это не кит, вдруг понял я, а пещера Аладдина, чудовищная в своей грандиозности – ни кусочка без украшений. Я знал, что бы сказал Пастор Фелпс. Он всегда испытывал отвращение к декору. Что-нибудь про Сатану, нашедшего работу для праздных рук. И о поклонении высеченным кумирам. И осенил бы себя крестом.
Я сунул руку в сюртук и погладил распятие и раковину. На месте.
ЦАРСТВО ЖИВОТНЫХ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА, гласила медная табличка передо мной. ПРЕДОСТАВЛЕНО НА ВРЕМЯ ЭКСПОЗИЦИЕЙ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЕВЫ. Следуя по указателю на табличке, я взволнованно ступил в полумрак, шаги эхом отражались от керамической плитки.
Я ощутил эти взгляды, прежде чем увидел глаза. Они смотрели со всех сторон, мрачные и беспокойные. Позвоночник напружинился, а сердце забилось, выдавая страх. И тут я увидел зверей, и внутри все похолодело.
– Господи Боже! – выдохнул я. И на мгновенье закрыл глаза, надеясь, что, когда открою, видение исчезнет. Но оно не исчезло.
Все животные щеголяли в нарядах.
Надо мной возвышался жираф в длинном, похожем на шатер платье с королевскими лилиями. Рядом с ним присел готовый к броску лев в панталонах, подтяжках и цилиндре. Вперив в меня взгляд, стояла антилопа-гну в белой ночной рубашке и чепце в тон, с копытцами, сложенными, будто для молитвы. И в какой застывший лес ужаса я попал? Под кружевными рубашками и сюртуками поблескивали перья; под юбками и передниками лоснился мех. Страус красовался в шляпе с вуалью – в такой же ходила в церковь миссис Цехин. Корова щеголяла в очках. Енот – в сутане и с тростью. На меня смотрели человеческие глаза, одновременно мудрые и пустые.
– Пародия! – пробормотал я, задыхаясь от ужаса. – Пародия на Природу!
Нашарив в заплечном мешке перо и тетрадь, я списал с постамента имя таксидермиста – доктор Айвенго Скрэби – и вылетел из музея, словно из самого Ада.
Господи, что за чудовищное здание; огромное – в случае необходимости, подумал я, сюда влезет сотня широкофюзеляжных самолетов. Отстояв вечность в очереди, я выложил девять с половиной евро за вход – успев отметить, что по семейному билету вышло бы намного дешевле. Зал переполняло эхо миллионов детских охов и ахов, исходивших из тени громадного скелета бронтозавра. Я не заходил в Музей естествознания с детства. И теперь пребывал в шоке. Для начала, никаких чучел. За исключением скелета бронтозавра – одни акриловые реконструкции и интерактивные мониторы с тыкалками. Вдруг в зал влилась группка школьников, и они принялись выкрикивать непристойности. Слева от меня непримечательный парень в лиловом спортивном костюме поднял руку и крикнул:
– Эй, ребята! Давайте потише, пожалуйста!
Они его проигнорировали и продолжали вопить и пинать по полу банки из-под колы, корча дурацкие рожи. Парень был их учителем.
Приматы располагались наверху, в экспозиции, целиком посвященной эволюции человека.