Дитя несвободы. Рождение и смерть интеллигенции — страница 2 из 4

Порочное богатство и святая бедность. Подобное аскетическое отношение к миру можно было бы соотнести с христианским, если бы за ним не стояла иная страсть — упростить, сузить общество и человека, дабы подчинить себе их судьбу. Жажда власти и житейская наивность прекрасно отражались в представлении об обществе как механической или органической системе, на которую следует воздействовать соответствующим образом — насилием или селекцией.

Под стать произволу и безответственности мысли вырастал и произвол дел, агрессивный максимализм, растлевавшие самые святые чувства. Повешенный в 1880 году террорист говорил на суде:

«Полная невозможность какой бы то ни было деятельности на пользу народа, полная невозможность пользоваться сколько-нибудь свободой своих убеждений, свободой жить и дышать — все это заставило русских революционеров, русскую молодежь, по своим наклонностям гуманную, самую человечную, пойти на такие дела, которые по самому существу своему противны природе человека».

Непосредственным результатом пресловутой цензуры стало «растекание» политических тем, темпераментов, размежеваний по далеким от общественных проблем сферам мысли — искусству, литературе, наукам. К нуждам политического самовыражения приспосабливалось все: в чужой истории искали прямых параллелей, в философии — политических уроков. На материале самых головоломных наук разрешались «насущные» вопросы: революция или эволюция, заговор или народное движение? Именно поэтому стала дорого стоить полемика о терминах или фактах, за каждым стояло социальное чувство, жажда «настоящей» политической борьбы. Расцвел эзопов язык, иносказание превратилось в науку, на алтарь абстрактных теорий клалась жизнь. Занятие предельно «очищенными» от" официальной идеологии и церковной лояльности естественными науками, медициной было синонимом радикализма. Присягание «позитивному» научному факту, апология вульгарного материализма, изничтожение последних начал души и веры соединялись с глубоко идеалистическим порывом к свободе, самоотвержением во имя народа. Отрицание Бога, абсолютных ценностей и морали, требующих от человека самоограничения и самодисциплины, всеми воспринималось как диверсия против власти. Неполное, избирательное отрицание или просто внимательный анализ действительности казались кощунственными перед лицом гауптвахты, цензуры и рабства. Все было ясно и без исследований: «Истинная наука должна дать отвращение к нынешнему общественному устройству».

Общественные интересы были в зародыше, в первобытной слиянности. Единственное, что могло объединить разнообразие индивидуальных эмоций,— жажда свободы, ненависть к власти. Страсти и мифы полнили жизнь духовных оппозиционеров. Но для осознания себя единой политической оппозицией нужны были крупные перемены…

2

Последние годы царствования Николая I получили название «мрачного семилетия» (1848—1855). На Западе одна за другой совершались революции, венгерское восстание разливалось у границ России, когда Российская империя осознала себя единственным оплотом самодержавия и православия. Она спасала австрийскую монархию. Ее рука простиралась к Гробу Господню в Иерусалиме, пребывавшем в составе Османской империи. Ее покровительства искало порабощенное иноверцами славянство. Император стал фактическим главой русской цензуры. Петербургских фурьеристов, рискнувших пропагандировать социалистическую утопию, приговаривали к смертной казни. А. И. Герцен свидетельствовал, что именно в эти годы за границей стали появляться молодые русские люди, в характере которых явственно вырисовывался тип замкнутого в себе, далекого от жизни и безжалостного к ней нигилиста. Они искали в Европе социализм, и только обретя его, смогли заявить о себе как о едином идейном организме. В барокамере последних николаевских лет созрело зерно, из коего при необходимых условиях должны были выйти цепкие побеги интеллигенции.

«Великие реформы» открыли небывалые возможности для самореализации общественною мнения в периодической печати, темперамента в поддержке и осуществлении либеральных реформ и, наконец, самоопределения радикальной молодежи вовне в оппозиции всему, что тормозит «материальную и умственную жизнь народа». Если по своей психологии интеллигенция — дитя несвободы, то по физиологии,— несомненно, продукт реформ.

Быстрые и резкие перемены открыли клапан не только для позитивного недовольства прежним режимом, но и для всесокрушающего максимализма. Очень скоро обнаружилось, что в лице «молодежи» власть обрела не союзника в деле преобразований, а нетерпеливого, непримиримого и бескомпромиссного оппонента слева. Лозунг немедленной революции, несмотря на всю его абсурдность, отвечал истеричности чувств, вдохнувших свежего воздуха «нигилистов», находя все новых и новых сторонников. Это сплочение вряд ли произошло бы так скоро, если бы не важнейшие особенности формирования русской интеллигенции, в теории подмеченные П. Н. Милюковым, а на практике проявившиеся на рубеже 1850 и 1860-х годов. Интеллигенция строилась вокруг общественных задач, но ее основой, доводящей задачи и аргументы до сознания «массы», служило идейное ядро. Времена меняются, «масса» колеблется, в «ядре» идет борьба поколений. Но интеллигенция продолжает жить, пока сохраняется в силе ее «мобилизационный закон»: политические идеи важнее, существеннее человеческой жизни и «частной» судьбы. Пока общество лишено политической свободы, человек не может быть спокоен за неприкосновенность своей личности, она так или иначе будет попрана политикой — насилием власти или насилием идей. Только свободный человек сам выбирает способ своей деятельности, в несвободе за него решает профессиональная оппозиция.

Ядром оппозиции была демократическая журналистика, в полной мере пожавшая плоды александровской гласности. Ясно определились литературные «партии», мыслившие себя временными местоблюстителями партий политических. Само слово «интеллигенция» поначалу применялось для обозначения сплоченных групп литературных деятелей, «властителей дум» и «вождей» общественной самодеятельности. Разумеется, «Современник» или «Русское слово» прямо не звали к революции, но николаевская выучка позволяла в любой форме провести пресловутую мысль. Много лет спустя безвестный чиновник в «Записке о направлении периодической прессы в связи с общественным движением в России» докладывал начальству:

«Правительство находится в борьбе с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которыми борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело, то есть расстроить внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, значит сделать только шаг к ослаблению ее разрушительного влияния…»

Сломить же сопротивление врага полагалось на пути перевоспитания, духовного противоборства. Интеллигенция — материализовавшаяся идея, «орден», «церковь». И духовная дисциплина составляла одну из важнейших ее черт.

С началом реформ сложилась подпольная революционная организация «Земля и Воля», распространявшая прокламации и тем приводившая в немалое смущение оторопевшего обывателя, для которого уже одно 19 февраля было потрясением основ. В прокламации, названной «Молодая Россия» (1862), утверждалось:

«…В современном общественном строе все ложно, все нелепо — от религии и до семьи, ни одно из оснований которой не выдерживает даже поверхностной критики… Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения… Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы…»

Если таковы были задачи, то можно предположить, какие «моральные кодексы» определяли поведение их потенциальных исполнителей. Неистребимое желание «по крайней мере повернуть все вверх дном» (Добролюбов), возведенное в мечту о социальном перевороте, становилось стержнем круговой поруки заговорщиков или просто сочувствующих интеллигентов. Жестокой поруки не только в окружении одиозного Нечаева, но сплошь и рядом в гимназических и студенческих кружках. Нравственный сыск, спесь местных «авторитетов», травля недостаточно «ортодоксальных» или сомневающихся, нетерпимость к инакомыслию удваивались и утраивались молодостью революционеров, полицейскими преследованиями и ореолом спасителей народа от рабства. Этого не стеснялись:

«Суровые фанатики революции вовсе не отвергают чувства любви и дружбы, но они отвергают в настоящем порядке и его обществе присутствие условий для существования всех таких проявлений чувств».

Дисциплина секты воспроизводила нравы воспитавшего интеллигенцию режима. И она делала все, чтобы стать ему отчаянным возмездием.

Шестидесятые годы углубили раскол между реформаторским государством и «молодежью». Ряды «отщепенцев» росли, и имя «интеллигенции» в 1864 году писателем П. Д. Боборыкиным было переосмыслено как социологическая категория. Процесс вступления в «орден» упрощался. Если прежде импульсом служили повышенная социальная чуткость и способности, вырывающиеся из закрепощенного мира, то теперь чтение Чернышевского, Писарева, Бакунина и Лаврова диктовалось желанием быть «комильфо» и восполнить свою житейскую неустроенность причастностью к корпорации. Лестно было противостоять мощному государству и своими руками приближать недалекое уже царство свободы. Наблюдатели отмечали, как в считанные месяцы юноши от чтения «Истории французской революции» и речей Лассаля переходили к глубокомысленным суждениям о судьбах человечества. Не нужно было вдумываться в вечные вопросы, большая их часть имела в публицистике свое популярное «разрешение», а ответы затверживались в своеобразный катехизис. Он гласил: «критически мыслящая личность»— двигатель прогресса, их совокупность, интеллигенция, определяет направление развития страны; Россия пока еще сохраняет в неприкосновенности общинный строй, следовательно, революция, уничтожив государство, получит в лице общинного коллективизма готовый фундамент социалистического общества; кроме того, с гибелью государства исчезнут и все порожденные им общественные и моральные язвы, личность сможет развиться гармонически… Но «назначенная» на 1863 год крестьянская революция почему-то не состоя