«Детективы,– думает он.– Как много. О господи, сколько их тут».
Дэйв шмыгает носом, напрягается, садится, вытирает глаза и берет себя в руки. Он слышит голос отца, который говорит ему не распускать нюни, взять себя за яйца, быть мужиком.
– Он прав, он прав,– бормочет Дэйв и на краткий миг задумывается, хорошо ли вот так разговаривать с самим собой.
Мозг подсказывает, что такое надо пресекать в зародыше. Ну, что скажешь, шеф? Может, поступим правильно и будем держать эту срань в маленькой запертой коробочке без замочной скважины? Как тебе такое?
Дэйв достает из бардачка несколько салфеток, сморкается и вытирает лицо. Проверяет глаза в зеркале, видит небольшое покраснение, но без паники. Никакой истерики.
– Хорошо,– говорит он, уже забыв предложение мозга.– То, что надо.
Он заставляет себя сделать глубокий вдох, выдыхает, а затем поворачивает направо, на старую добрую Грэм-авеню, по направлению к дому.
Дэйв паркуется дальше от своего дома, чем хотелось бы, но из-за полиции выбора не остается.
Маленький дом забит полицейскими. Незнакомые мужчины и женщины заполнили гостиную, кухню и столовую, все в накрахмаленных синих формах или поношенных костюмах. И это не считая вооруженного копа у входной двери, который впустил меня в мой собственный дом, черт подери. Полицейский у двери выглядел внушительно, и какая-то часть Дэйва не хотела даже приближаться к мужчине, чье лицо было застывшим и мрачным, а грудь казалась очень мощной из-за пуленепробиваемого жилета под униформой.
– Я Дэвид Торн, это мой дом? – сказал Дэйв так, словно задавал вопрос в надежде, что коп подтвердит информацию, которая была абсолютной правдой всего пару часов назад.
Он почти не узнал свой дом изнутри. Большинство полицейских были такими огромными, что едва влезали в тесный домашний мирок их семьи. Дэйв сразу замечает Мэри, съежившуюся на диване, прямо как ребенок среди взрослых. «Как малыш с больным животом»,– думает он. Она сидит, согнувшись в талии, скукожившись, ее руки сжаты в кулаки, ноги тревожно постукивают. Рядом с ней сидит женщина в костюме и задает вопросы. В соседнем кресле сидит крупный мужчина, тоже в костюме, и делает заметки. Некоторые полицейские смотрят на Дэйва, пока он проходит мимо,– кто-то с сочувствием, кто-то с враждебностью,– а потом возвращаются к своим делам, какими бы они ни были. Судя по всему, они все разговаривают друг с другом или слушают детективов, один фотографирует дом по неизвестной Дэйву причине, а другой сидит за кухонным столом и листает записную книжку Мэри, как будто читает хренов роман Диккенса. Два копа выходят из коридора, ведущего в спальни. Дэйв замечает, что на них латексные перчатки. Другой коп, прислонившись к кухонной раковине, быстро говорит в микрофон на плече.
Дэйв осторожно приближается к Мэри. Ему словно заткнули уши, а комната кажется расплывчатой, как во сне. Разум работает медленно, и именно в этот момент Дэйв понимает, что он в ужасе.
В самом кошмарном ужасе.
«Так вот, каково это,– шокировано думает он,– быть настолько наполненным страхом, что тело аж немеет от тяжести. Сбивает тебя. Засовывает вату в те участки мозга, которые, наверное, закоротили бы от прилива ядовитого адреналина, запустили пыхтящие поршни, как перегретый двигатель. Хлоп, бам, пш-ш-ш. И конец игры».
Мэри поднимает глаза на Дэйва и начинает рыдать. Он бежит к ней, отталкивая стоящего на пути полицейского, больше не думая ни об оружии, ни о форме, ни о них самих.
– Ох, Мэри, что случилось? – спрашивает Дэйв и крепко обнимает ее, пока она плачет у него на плече. Внезапно оцепенение спадает, и он начинает говорить и думать со скоростью миллион миль в час, потому что теперь все реально. Теперь нужно что-то делать.
Он утешает жену и пытается забыть то, что увидел на ее лице, когда она потянулась к нему. Абсолютный ужас происходящего.
Тяжелая, мрачная реальность захлестывает их обоих, как холодная волна, и внезапно накатывает страх, резкий и четкий, громоподобный, смертоноснее молнии, и тогда они могут лишь держаться друг за друга. Держаться и не отпускать.
3
Позже.
Тьма, окутывающая его разум, рассеивается, как высохшая со временем черная вуаль. Когда Генри просыпается во второй раз, нет ни сонных образов, ни проживания трагедии вновь. На этот раз он все знает. Вспоминает уборщика, попытку побега, горячий укол в шею, падение в бессознательность.
По мере того, как Генри постепенно приходит в себя, первая команда, которую разум дает телу,– держать глаза закрытыми, дыхание ровным, а мышцы неподвижными.
Притворяться.
Собрать информацию.
Потянуться сознанием, но также слушать, вдыхать. Проанализировать и систематизировать фрагменты данных, которые получает тело.
Он шевелится; лежит, прислонившись к чему-то твердому и холодному. Запястья и лодыжки связаны. Руки покалывает, спина затекла. Шея и рука болят, пульсируют в том месте, где его ударили чем-то острым. Иглой. Но разум вроде бы прояснился. Наркотик растворился, отпустил его. Поэтому он слушает и тянется.
Генри слышит шум двигателя, но больше ничего – ни уличного движения, ни гудков, ни грохота грузовиков, ни каких-то других машин.
Цвета остались, но теперь они приглушены. Тревога уменьшилась. От двух мужчин исходит ритмичная пульсация; возможно, предвкушение. А еще усталость. Горчично-желтая от напряжения.
Кажется, автомобиль едет медленно; дорога неровная, ухабистая.
Там холодно. Кожа покрывается мурашками, а тело безжизненно раскачивается на каждом ухабе дороги. Ледяные пальцы скользят по борту автомобиля, царапают тонкий металл…
Деревья.
Внутренности Генри пронзает страх, и его глаза – вопреки четким указаниям мозга – резко открываются.
– Эй,– говорит мужчина.
Генри не обращает внимания, садится прямо и часто дышит.
– Эй, тихо! – добавляет мужчина. Громче. Тревожнее.
Руки хватают плечи Генри и тянут назад.
– Куда вы меня везете? – кричит Генри, первый раз чувствуя истинный ужас.
Он в лесу, в полном одиночестве деревьев, и это резко противоречит его представлениям о доме, школе и улицах, к которым он привык; о знакомом мире. Это словно ударяет в лицо, выплескивается на передний план сознания с каждым медленным, трясущимся ухабом и выбоиной изрытой дороги; с каждым мягким, колючим скрежетом веток по борту… фургона!
Это фургон!
– Все хорошо? – другой голос. Водителя. Генри не видит его, перед ним лишь тусклые задние стенки дверей фургона, без окон и света. Голос у водителя солидный. Жесткий. У него акцент…
– Да-да. Парень труханул. Как думаешь…
– Нет, не надо. Мы почти приехали. Пусть орет, если захочет.
Чьи-то руки впиваются ему в плечи, и тело Генри поворачивается так, что он становится лицом к лицу с первым говорившим.
– Даже не смей,– говорит он, и Генри морщится от вонючего дыхания. Как тухлый лук.
«Он уродливый»,– понимает Генри. Лицо перед ним затекшее и в красных пятнах. Брови и борода густые и черные, а глаза тускло-коричневые.
– Я не буду,– тихо хрипит Генри, и мужчина заметно расслабляется. Пальцы на плечах ослабляют хватку.
– Тогда ладно,– говорит он.– Умница.
Генри еще немного поворачивает шею, смотрит на переднюю часть фургона. Он видит затылок другого мужчины, а за ним лобовое стекло. Фары освещают движущуюся проекцию скученных призрачно-белых деревьев, за которыми нет ничего, кроме покрывала черного неба.
– Можно мне воды? – спрашивает мальчик.
Уродливый мужчина сначала смотрит на Генри, а затем качает головой.
– Почти приехали, парень,– говорит водитель со своим странным акцентом.
Генри вздыхает и позволяет себе откинуться на пол фургона. Он прижимает связанные запястья к животу и поворачивается на бок, спиной к уродливому мужчине, который воняет луком и не сводит с него глупых пустых карих глаз, будто ждет, что Генри сделает что-то плохое, что-то такое, что даст разрешение снова причинить Генри боль.
Генри закрывает глаза, стараясь не плакать. Он заставляет мысли сосредоточиться на данных, которые видит черный глаз. Мальчик тянется к мужчине рядом с собой и чувствует настороженность, а за ней глубокий красный океан ненависти, насилия.
– Папочка… мамочка… – шепчет Генри,– дядя Дэйв… тетя Мэри…
Он произносит имена тихо, чтобы мужчина его не услышал. Они помогают мальчику почувствовать себя лучше, унять страх и тревогу. Он произносит эти имена как молитву и надеется, что кто-нибудь ответит.
Дорога внезапно выходит на выбоину, и фургон так сильно опрокидывается, что тело Генри на мгновение взлетает в воздух, а потом ударяется об пол, сталкивая зубы.
– Ай! – кричит Генри.
– Господи,– говорит уродливый мужчина.
Водитель что-то проворчал. Генри перекатывается на живот, запястья сильно прижаты к животу, а ноги уже одеревенели.
Водитель резко поворачивает руль в одну сторону, затем в другую. Большая ветка появляется из ниоткуда и ударяет в лобовое стекло, и водитель так сильно бьет по тормозам, что уродливый мужчина падает на бок и катится по пустому салону, а потом ударяется о заднюю часть водительского сиденья, согнув шею и упершись руками в металлический пол.
– Твою мать, Лиам! – орет он. Гнев и ярко-алый, прожилки темно-фиолетового.
Большая ветка прижимается к ветровому стеклу, листья плотно прижаты к окну, как дети к витрине кондитерской.
Водитель – Лиам, его зовут Лиам – переходит на нейтральную передачу, выдыхает, а затем выпрямляется, чтобы получше рассмотреть все через лобовое стекло. Через мгновение он поворачивает ключ, и двигатель глохнет; нажимает кнопку, и фары гаснут. Тьма поглощает их целиком.
Пот стекает с лица Генри и по затылку. Тишина такая плотная, а темнота такая абсолютная, что он чувствует себя погруженным в черную, как ночь, воду.