В день представления мы выстроили стулья рядами, оставив в одном конце холла место для сцены. Задник не был мною предусмотрен, так что декорациями служили только снопы да солома, разбросанная по полу.
Пролог — без всякого музыкального сопровождения — хор пропел сносно; Арти; Алан и я надрывались изо всех сил. Потом я обратилась к тирану со страстной речью, а Гесслер в свою очередь обратился к Теллю со своими знаменитыми словами. Если Телль, сказал он, попадет в яблоко на голове своего сына, то он, тиран, дарует ему свободу.
Мы очень тщательно подготовились к этому выстрелу. Я разрезала яблоко пополам и связала его, а Найджел, держа руки за спиной, должен был дернуть за веревочку, когда Телль выстрелит.
На репетициях яблоко всегда падало в нужный момент. Но в тот памятный вечер мне пришлось стоять рядом с Арти, и шепотом подсказывать ему роль, потом бросаться к хору, делая вид, будто я подбираю солому, а самой шептать им текст, и тут же спешить обратно, к Арти. В момент рокового выстрела Найджел позабыл дернуть веревочку; чтоб напомнить ему про это, мне пришлось мчаться через всю сцену. Так что яблоко аккуратно распалось на половинки лишь через несколько секунд после выстрела. Зрители чуть не плакали от смеха. Мало того, и Телль и его сын тут же нырнули вниз за этими злосчастными половинками. Когда я вытолкнула Телля вперед, чтоб он произнес свою пламенную патриотическую речь, Арти простодушно сказал: «А я думал, Катти, все уже кончилось...»
Так я и стояла рядом с ним, подсказывая ему каждое слово.
Потом мы встали в ряд и пропели заключительные стихи. Разумеется, зрители бурно аплодировали, но я-то понимала, какой это был сомнительный успех.
Люди смеялись, когда, на мой взгляд, не было никаких причин для смеха. Я была в отчаянии от того, что Арти не выучил роль, а Найджел не дернул за веревочку в нужный момент и яблоко не упало. Я с ужасом видела, как у мистера Бруксмита от смеха выступили на глазах слезы и потекли вниз по длинным отвислым усам. И все же после спектакля он постарался меня ободрить.
— Да, Катти, — сказал он, — не каждому под силу написать пьесу, самому поставить ее, сделать костюмы да еще сыграть все роли.
Отец, видя, что я пала духом, стал меня уверять, будто, несмотря ни на что, спектакль даже удивил его «хорошим сценическим чутьем». Но я-то слышала, как он смеялся вместе со всеми тетками, двоюродными братьями и сестрами, друзьями и соседями, когда те, расходясь по домам, говорили на прощание, что «уже много лет так не веселились».
7
В те месяцы, когда отец был без работы, а мама не имела минуты свободной, я не ходила в школу. Тетя Лил давала мне уроки музыки, но пианино у нас не было. Когда мама могла обойтись без меня час-другой, я бегала упражняться к бабушке. Но к бабушке часто приходили гости, и тогда я не имела возможности заниматься. Так я и не продвинулась дальше гамм и упражнений для пяти пальцев, которые, по мнению тети Лил, надо было одолеть, прежде чем перейти к пьескам и другим музыкальным композициям. Не удивительно, что музыка меня не интересовала, и я доставляла мало радости своей учительнице.
Тогда же, по совету тети Лил, я стала ходить на уроки танцев по субботам. Вот этим я действительно увлеклась; я танцевала дома всю неделю и с нетерпением ожидала субботы.
— Катти у нас совсем разучилась ходить, только прыгает, — говорил отец.
Когда в гости к нам приходили Бруксмиты, они всегда просили меня станцевать что-нибудь. Я только этого и ждала; в пышной бледно-голубой юбочке я кружилась по комнате, сама придумывая танцы.
— А ведь она — прирожденная танцовщица, — вырвалось как-то у мистера Бруксмита.
Этого было достаточно — я вообразила, что со временем смогу зарабатывать на жизнь, танцуя в балете, как те очаровательные создания, чьи фотографии мне иногда доводилось рассматривать. Но эти честолюбивые стремления были пресечены в самом зародыше.
Мне поручили сольную партию в концерте, который ученики мисс Хайамс ежегодно давали в зале Мельбурнской ратуши. Радостно возбужденная, я целыми днями репетировала. Посмотрев, как я танцую, отец возмутился.
— Никогда не позволю, чтоб моя дочурка так дрыгала ногами перед публикой, — заявил он.
Мисс Хайам, пожилая толстая еврейка, очень сердилась на отца; но она только подлила масла в огонь, сказав, что намеревалась подготовить меня к выступлению на настоящей сцене. С уроками танцев было покончено; и хотя мне не запрещали развлекать родных и друзей, постепенно стремления к сверкающим огням рампы и балету угасли, и снова в мечтах своих я стала довольствоваться скромной писательской карьерой.
Смерть бабушки вселила в меня ужас. Когда скончался дедушка, я была слишком мала и это меня не затронуло. Он больше не сидел вечерами в кресле у камина — только это я и заметила. Другое дело бабушка: она была мне другом, я поверяла ей все свои тайны. И вот она умерла — исчезла из дому, где я привыкла ее видеть; это было до того страшно, что не укладывалось у меня в голове. Никогда больше она не поддержит, не успокоит меня — с этим я не могла примириться.
— Почему люди должны умирать и уходить от нас?
Я стала донимать маму подобными вопросами; потрясенная, впервые изведав горе, я пыталась разгадать тайну смерти.
Маму удивляло, что я не плакала и не выказывала свое горе, только досаждала всем ненасытным любопытством, бесконечными вопросами — «почему» и «зачем» умерла бабушка. Напрасно мама пыталась мне объяснить, что болезни и старость отнимают у человека силы и что «бог дал, бог и взял». Это лишь усилило мое недоверие к богу. Я была обижена и очень сердита на него за то, что он отнял у нас бабушку.
Я с ужасом смотрела, как ее уложили в длинный ящик среди белых цветов и увезли на катафалке, запряженном лошадьми с черными плюмажами. Как могли все они — тетки, дяди, мама и отец — допустить это?
Мимо, по дороге, медленной вереницей проплывал похоронный кортеж, а я стояла под высокими соснами, у ограды Клервильского парка, и злость боролась во мне с горечью утраты.
Мама с тетками растолковали мне, что на кладбище похоронено только бренное бабушкино тело; душа же ее теперь на небе, среди ангелов. Но я не могла в это поверить. Я вспоминала бабушку только такой, какой всегда ее знала — медлительной и величавой, в шелковом черном платье и маленьком чепце из блестящей материи. Разговоры о том, будто бабушка в белых одеждах парит где-то в небесах, казались мне пустыми выдумками.
Если небо такое расчудесное место и она там счастлива, то зачем бы маме и теткам проливать столько слез и носить по ней траур?
Мама и мне сшила черное платье, переделав его из старого, принадлежавшего моей двоюродной бабушке Эмили. Я всей душой ненавидела это платье.
— Но, Катти, ты же должна носить траур по бабушке, — уговаривала меня мама.
Потом умер дядя Слингсби, муж тети Хэн, и надо было носить траур по нему. Так и пошло — тетки и дяди всё умирали да умирали, и я годами не вылезала из траура. И большей частью это было все то же ужасное платье моей двоюродной бабушки Эмили.
Из необузданного сорванца, которому все трын-трава, я превратилась в серьезную девицу и вечно сидела уткнувшись в книжку. От бесконечных ячменей глаза мои покраснели, веки распухли. В семье стали поговаривать — мол, «чахнет наша Катти».
Вскоре после бабушкиной смерти, быть может надеясь отвлечь мои мысли от этого печального события — а мама и тетки знали, как глубоко оно меня затронуло, — меня решили отправить ненадолго за город.
Бриджи, у которых я гостила, были давние друзья родителей. Усадьба их находилась в самом центре золотоносного района, на реке Лоддон близ городка Тарнагула. До этого я ни разу не уезжала из дому, и долгое путешествие поездом да еще без провожатых восприняла как увлекательное приключение. Мама дала мне в дорогу «Джен Эйр», но Джен интересовала меня куда меньше, чем те страницы книги природы, что раскрывались передо мной, когда поезд мчался по широким равнинам и полям, где пасся скот, мимо ферм и городишек, меж горных кряжей, поросших густым кустарником.
Все было захватывающе интересно в этой новой для меня жизни: и поездка со станции, откуда Билл Бридж повез меня в кабриолете, запряженном парой лошадей, и знакомство с подружкой тети Крис — Полли и с самими мистером и миссис Бридж, которые словно сошли со страниц романа Чарлза Диккенса. Дом их, сложенный из красного кирпича, напоминал небольшой замок; с обеих сторон к нему подступали деревья в оранжево-золотом уборе осенних листьев, и весь этот ансамбль ярким пятном выделялся на зелени лугов.
Мистер Бридж называл меня «Катти, дорогуша»; миссис Бридж ходила в кружевном чепчике и черном платье вроде бабушкиного, но сама была маленькая, хрупкая, с блестящими серыми глазами. Каждый день после завтрака она натирала руки лосьоном, надевала белые бумажные перчатки, поднимала руки и так сидела час, а то и два. Иногда по ее настоянию я делала то же самое, и тогда мы обе сидели, держа перед собой руки, твердо уверенные, что после этого они станут красивыми навечно.
По вечерам, перед сном, они пели друг другу религиозные гимны; а утром чуть свет уже были на ногах и деловито, как пчелы, сновали по дому и саду, ничего в особенности не делая, и только непрестанно ворковали, словно голуби.
Они вырастили шестерых детей, но дома сейчас остались только Полли и Билл. Две дочки были врачами в Индии, Пак и Фред расчищали землю под чайные и каучуковые плантации на Цейлоне. Полли хозяйничала в доме, а Билл — на ферме. Билл хоть и был уже совсем взрослым, всюду брал меня с собой, учил доить коров и ездить верхом. Он сказал, что косматый бурый пони Цыган в моем распоряжении на все время, пока я останусь в Ньюбридже.
Я никогда не испытывала такого чудесного чувства, как то, которое узнала, когда училась ездить верхом да еще на собственном пони. Но нужно было научиться ездить по всем правилам и вести себя очень осмотрительно, «как полагается всякой юной леди», по словам миссис Бридж. Ездить по-мужски даме, пусть