двенадцатилетней, тогда считалось совершенно неприличным. Поэтому первые уроки верховой езды я получила в дамском седле, облаченная в длинную юбку поверх плотно облегающих бумажных рейтуз бурого цвета, которые в детстве носила Полли.
Когда я научилась хорошо держаться в седле, мы с Биллом стали выезжать за приусадебные луга, и мне пришлось надевать вдобавок шляпу и перчатки. Перед выездом мистер и миссис Бридж тщательно осматривали меня. Я должна была сидеть неподвижно; спина прямая, подбородок поднят, нос направлен между ушей Цыгана, в одной руке поводья, другая свободно свисает сбоку. Однажды, когда мы вернулись с прогулки, миссис Бридж с глубоким огорчением заметила, что я забыла очень важное правило: «Лошадь дамы всегда должна быть на полголовы впереди лошади ее спутника». Но обычно, стоило нам отъехать подальше от дома, как Билл подавал команду, и, пустив лошадей бешеным галопом, мы устраивали скачки, уже не соблюдая никаких правил и приличий.
Однажды я оскандалилась — к счастью, в тот день мистера и миссис Бридж не было. Обычно, когда мы возвращались с прогулки, Билл снимал меня с седла. Но в один прекрасный день я решила показать ему, какой я стала хорошей наездницей, и с шиком спешиться самостоятельно. Я отколола длинную свою юбку и спрыгнула. Но край юбки зацепился за луку седла, и я повисла вверх тормашками, дрыгая в воздухе ногами в своих ужасных бурых рейтузах.
Я кормила кур, собирала яйца, приучала отнятых от матки телят сосать с пальца, напевала песенки в хлеву во время дойки — от этого коровы, по словам Билла, лучше доились — и все это меня так увлекало, что я почти ничего не читала и не писала.
Правда, мама научила меня кое-каким начаткам рисования и живописи и дала с собой альбом и коробку красок, так что я сделала несколько эскизов: голые ветви деревьев, чернеющие в туманной мгле холодного утра; зелень лугов, свежая, яркая; акация, вся в желтых цветах; у сломанной изгороди, старый дом из красного кирпича, полускрытый кроной дуба во всем его осеннем великолепии. Мне хотелось передать отцу, маме и мальчикам частицу окружавшей меня красоты; и по-моему, в красках это удавалось мне гораздо лучше, чем на словах.
Домой я вернулась совершенно преображенная — загорелая, одержимая страстью к лошадям. Алан и Найджел восхищенно внимали рассказам о моих подвигах и о Цыгане. Я говорила про то, как телят сгоняют в гурты, как откармливают поросят, как мы с Биллом ездили в лес и как из шахт в самой чаще добывают тонны золота. Родители радовались, видя, сколько пользы принесла мне поездка в деревню.
Тут вновь встал вопрос о моем образовании. Все эти месяцы, пока мама нуждалась в моей помощи, я много и жадно читала, но я знала, что мальчики в государственной школе далеко обогнали меня по арифметике, грамматике, истории и географии.
Тетки по-прежнему стояли за частную школу, утверждая, что моим родителям это по средствам. Но отец с мамой не соглашались. Сама я молила, чтобы мне разрешили ходить в государственную школу и попробовать добиться стипендии. Родители пошли на компромисс, отдав меня в государственную школу, но в другом районе, где, как слышала мама, работал очень хороший преподаватель.
И вот я стала ездить поездом сначала в Армадейльскую, а потом в Туракскую школу и впервые в жизни узнала, что такое более или менее систематическая учеба. Занималась я усердно, чувствуя, как отстала, и стараясь наверстать упущенное время.
Мне было всего двенадцать лет. Почему меня так заботил этот вопрос и как хватило у меня разума настаивать на государственной школе? Обыкновенно у нас, детей, не спрашивали нашего мнения. Все решали родители, а мы должны были подчиняться беспрекословно. Очевидно, я просто понимала, что за обучение в частной школе родителям пришлось бы платить большие деньги; к тому же и братья мои учились в государственной школе. Так почему же мне нельзя?
Судя по всему, эта первая победа над семейными предрассудками стала переломным моментом в моей жизни. В школе я приобрела подруг, среди них была одна девочка-еврейка, которая, придя в наш класс, вначале робела и всех дичилась. Я позвала ее к нам позавтракать; много позже она рассказала, как обрадовалась тогда этому проявлению дружеских чувств. От нее я впервые узнала о преследованиях, которым подвергаются евреи в других странах.
С учителями, за исключением одного, я тоже хорошо ладила; не прошло и двух лет, как меня перевели в класс, где учились претенденты на стипендию. Исключением среди учителей был директор школы, человек довольно-таки подлого нрава, который слишком вольно пользовался своей тростью. Однажды утром, когда он безжалостно избивал одного мальчика, я встала и крикнула:
— Перестаньте драться, изверг!
Он был до того поражен, что действительно прекратил экзекуцию и подошел ко мне.
— Что ты сказала? — спросил он.
— Я сказала: «Перестаньте драться, изверг!» — повторила я.
— Вон! — завопил директор, побагровев от ярости и замахиваясь на меня тростью; я вышла из класса.
— Она посмела назвать меня извергом и за это наказана, — объяснил он остальным ученикам.
— Вы и есть изверг! — раздался тут голос моей соседки по парте.
Он выгнал из класса и ее. К счастью, обе мы заканчивали последний класс, и нам недолго пришлось мучиться под властью этого человека.
После окончания школы мы с Мэгги не встречались почти два десятка лет. Потом, уже редактируя женскую страницу мельбурнского «Геральда», я как-то писала отчет о митинге протеста против жестокого обращения с детьми в некоторых государственных школах. И представьте себе, организаторами митинга оказались не кто иные, как Мэгги и ее супруг!
В школе я узнала, что у тех, кто получит право на стипендию и поступит в Южно-Мельбурнский колледж, есть надежда добиться потом университетской стипендии. И действительно, многие юноши и девушки, окончив Южно-Мельбурнский колледж, получали университетские стипендии; поэтому, выбирая колледж, в котором я хотела бы учиться, если выдержу конкурс на стипендию, я назвала Южно-Мельбурнский.
Начало экзаменов совпало с днем моего четырнадцатилетия; а несколько недель спустя отец получил письмо от экзаменаторов с сообщением, что стипендия присуждается только детям до четырнадцати лет. Это было горьким разочарованием: ведь я так надеялась на стипендию и столько сил положила, чтобы ее добиться!
Однако дня два-три спустя к нашему дому подкатил на велосипеде невысокий толстяк, который назвался Дж. Б. О’Харой, директором Южно-Мельбурнского колледжа. Он поговорил с мамой, а потом она позвала меня, и мы познакомились. Мои экзаменационные работы так ему понравились, сказал мистер О’Хара, что он решил предложить мне половинную стипендию. Я была на вершине счастья.
Теперь вопрос был в том, смогут ли отец с мамой доплатить оставшуюся половину. В конце концов они решили, что должны это сделать, и начался самый счастливый, самый плодотворный период моей учебы.
Дж. Б. О’Хара был поэт и изумительный педагог. Еще в государственной школе я сверх программы занималась латынью, а уроки французского по просьбе отца мне давала его приятельница мадемуазель Ирма Дрейфус, очаровательная француженка, которую я обожала. Так что я была вполне подготовлена к занятиям в колледже.
В Южно-Мельбурнском колледже мальчики и девочки учились вместе. Мальчиков учителя здесь всегда называли по фамилиям, а фамилиям девочек даже предпосылали вежливое «мисс». Преподавали в колледже превосходные специалисты, и занятия по каждому предмету проходили в разных аудиториях — все это было необычно, и я все больше увлекалась учебой.
Дж. Б. сказал, что видит в моих экзаменационных работах признаки литературной одаренности. Его лекции по английской литературе и интерес, который он проявил к моим писаниям, окрыляли меня. До тех пор никто еще не придавал значения моим литературным опытам. Я взялась за немецкий и физиологию и занималась с радостным одушевлением, стараясь не ударить в грязь лицом перед Дж. Б.
И только по арифметике я не оправдала его ожиданий. Никакие усилия не помогали — я всегда выходила побежденной из схватки с цифрами. Неизменно мягкий, терпеливый Дж. Б. сам натаскивал меня; подолгу сидел рядом со мной и объяснял задачи, которые мне казались неразрешимыми. Чтобы поступить в университет, мне предстояло на вступительных экзаменах сдать какой-нибудь раздел математики; под руководством Дж. Б. я испытала свои способности в алгебре и геометрии. С геометрией было особенно плохо, так что Дж. Б. решил сосредоточить все усилия на алгебре. Сколько дополнительных уроков провел он со мной, беспокоясь, как бы мои надежды на университет не рухнули из-за провала по математике! И когда я сдала-таки алгебру, нам казалось, будто мы сотворили чудо.
Пожалуй, я тогда больше была благодарна Дж. Б. за то, что он столько трудов положил на эту алгебру, чем за высокую оценку и поощрение моих литературных опытов. Ему очень понравился мой очерк, помещенный в школьном журнале и удостоившийся похвалы преподавателя английского языка из какого-то немецкого университета. Одна наша учительница вышла замуж за этого преподавателя, она-то и передала в письме мнение мужа: он считал, что девочка, написавшая очерк, «со временем станет знаменитой писательницей».
Сколько радости это мне доставило! Удивительно было слышать такой отзыв о своем собственном сочинении. Я немедленно возомнила, что действительно стану «знаменитой писательницей», и для этого начала с пристрастием изучать произведения великих писателей, стараясь разобраться в композиции рассказов, понять, почему одни рассказы получаются удачнее других.
Еще до того как мы научились грамоте, мама читала мне и братишкам «Пересказы из Шекспира» Лэма и «Сказки дремучего, леса» Готорна. Я просматривала большое иллюстрированное издание Шекспира, принадлежавшее отцу, еще до поступления в колледж, а «Илиаду» в переводе на английский отец иногда читал нам вслух. Позже, роясь на книжных полках отца, я нашла «Портняжку Ресартуса» и «Французскую революцию». Яркий язык, цветистый, торжественный слог Карлейля покорил мое воображение. Именно так надо писать, решила я, и кончилось тем, что Дж. Б. стал даже меня поддразнивать из-за моей, как он говорил, «велеречивости».